Слова Кавеху не помогают.

И в этот раз даже не потому, что он упёртый как вьючный як. Тигнари знает, что он прав, ему нужно время, но ещё он знает, что просто невыносимо смотреть, как Кавех живёт как тень в углу его дома, почти не вылезая из кровати и лишь изредка поднимаясь на самую широкую ветвь древа Гандхарвы, с которой Сумеру как на ладони, чтобы порисовать. И — Тигнари почти уверен, не слепой, видит по глазам, в которых плещется бесконечное море скорби по разбитому его же словами в хрустальную пыль неслучившемуся будущему — потосковать в одиночестве.

Обычно звонкий, шумный как базар Кавех сейчас — почти незаметный. За эту неделю он осунулся и выглядит, как бы он сам в сердцах выразился, хуже некуда: бледный, с красной сеточкой капилляров в глазах, без тени улыбки на красивых губах.

Посеревший, будто сотканный из нитей тоски.

Тихий как лес перед первым громом, когда птицы в страхе прячутся по своим гнёздам и дуплам, когда ветер стихает, будто сохраняя силы, чтобы потом снизойти ураганом, сметающим всё на своём пути.

И из-за этого Тигнари не по себе. Стать свидетелем этой бури ему не хочется.

Он пытается с ним говорить ещё раз, чтобы, скорее, напомнить, что он здесь, что он, как минимум, может выслушать, потому что прекрасно знает, что унять чужую боль он не сможет, даже если очень захочет, но Кавех на любые попытки завязать разговор об аль Хайтаме качает головой и переводит тему. И Тигнари прекрасно его понимает — знает ведь, что, что бы он ни сделал, что бы ни сказал, этого всего будет недостаточно, чтобы раны на чужом сердце срослись. Это работа для времени.

И собственное бессилие расстраивает, душит, заставляет раздражаться на подчинённых, на выпавшую из рук книгу, на птиц, громко щебечущих за окном. И крамольная мысль о том, что для Кавеха почему-то — Тигнари даже спустя несколько лет знакомства не понимает — хочется сделать что угодно, чтобы он снова расправил свои повреждённые крылья и пьяно защебетал за ужином, вынуждая губы обычно серьёзного Тигнари расплываться в непрошеной улыбке, накрепко врастает в сознание.

Поэтому последней надеждой для него становится Коллеи.

Колллеи — удивительная девочка. Сильная и смелая, даже несмотря на то, что она часто себя недооценивает, и у неё есть замечательная способность исцелять своей непосредственностью и неиссякаемой верой в лучшее покалеченные души и разбитые сердца — это Тигнари по себе знает. Боль притупляется со временем, а Коллеи помогает сделать так, чтобы рваные раны не гноились из-за горьких сожалений о несбывшемся. У Коллеи подход деликатный, она не рубит с плеча, как он сам или Сайно, который играет не последнюю роль в её воспитании, а тщательно подбирает каким-то непостижимым образом нужные в данные момент слова, и порой этим умением найти к людям подход она нет-нет да напоминает покинувшую Сумеру год назад Люмин, вызывая в душе Тигнари сейчас лишь лёгкую ностальгию по их счастливому прошлому.

И Тигнари, отправляя Кавеха с ней на поиски лекарственных трав, надеется, что тот хотя бы на время отвлечётся от девятого круга ада с мыслями о несуществующей вине.

И как всегда оказывается прав.

Потому что не сразу, только через пару долгих недель их с Коллеи совместных походов за травами, вечеров с горячим чаем на двоих с Тигнари — потому что Кавех сначала отказывается от него, а потом очень даже заметно ворует кружку из-под носа Тигнари, холодных ночей в обнимку, когда Кавех уже не стесняется распускать руки, едва голова Тигнари касается подушки, впервые за всё время с той ночи, когда промокший насквозь Кавех переступил его порог, Тигнари видит расцветшую на его лице искреннюю улыбку.

И в этот момент он чувствует странное ощущение в груди, на которое, списав всё на недостаток кислорода — всё же он провёл весь день дома, перечитав несколько больших статей и написав развёрнутые рецензии на каждую из них — просто не обращает внимания.

Проморгавшись — точно не чтобы избавиться от чужой без преувеличения сияющей улыбки, отпечатавшейся на внутренней стороне век, и сосредоточиться на нервничающей Коллеи, которая опустила глаза на корзинку с пучками трав в своих тонких руках — он понимает, что что-то не так. И это «что-то не так» связано с Кавехом, поэтому, бросив на него ещё раз взгляд и зацепившись глазами за букет свежесорванных падисар, он давится возмущением.

Ну теперь понятно, почему Коллеи так нервничает.

— Коллеи, милая, можешь заварить нам чай? — хвост перестаёт вилять, голос сам собой становится угрожающе-приторным, для всех, кто с Тигнари хоть немного знаком — верный знак, что кто-то сейчас получит пятичасовую лекцию из его нескончаемого репертуара, поэтому Коллеи, верно прочитав сигналы, быстренько скрывается за дверью дома, оставшись, впрочем, незримой свидетельницей, приникшей к витражам, чтобы ничего не пропустить. Не то чтобы от Тигнари это можно было скрыть. Он вздыхает, шевельнув ухом, и обращает свой взгляд на слегка — по мнению Тигнари, недостаточно — напрягшегося Кавеха, который, всё ещё сжимая букет ароматных цветов, невинно на него смотрит, будто спрашивая: «Да что не так?» — Ты ведь знаешь, что падисары редкие цветы? Если все будут так же бездумно их срывать, то скоро их вообще не останется.

— Это всего лишь пять цветков, Нари, — и из-за того, как он произносит его имя — со всей теплотой, которую вообще способен вложить в свой голос, у Тигнари всё желание аргументировать сходит на нет, и Кавех, очевидно заметивший перемены в его лице, решает его добить и добавляет: — я подумал, что в твоём доме букет бы смотрелся гармонично, но теперь мне кажется, что я немного ошибся.

С этими словами он вытаскивает один цветок и, подойдя ближе, так, что до носа Тигнари доносится сладковатый запах падисар и солоноватый — от чужой кожи, начинает сосредоточенно вплетать в его волосы, пока сам Тигнари стоит, замерший от удивления.

— Так-то лучше, — звучит будто через толщу воды, и Тигнари приходит в себя только когда Кавех мягко, почти что нежно касается его плеча. — Да и сейчас уже поздно. Я их сорвал, так что придётся нам пару дней наслаждаться их красотой и ароматом, — и под грозный взгляд Тигнари тушуется и виновато добавляет: — в следующий раз послушаю советы Коллеи.

С порывом ветра доносится надвигающийся ливень, и Тигнари, надеясь, что промелькнувшую смущённую улыбку на его лице Кавех не заметил, забирает из его рук цветы и громко, так, чтобы и Коллеи, тешащая своё любопытство, услышала, говорит:

— Идём домой.

Кавех приходит в себя постепенно, день за днём возвращая свой свет, стежок за стежком на разорванной в клочья душе, чертёж за чертежом на рабочем столе, плюс одна забавная история за ужином, плюс одна улыбка, когда Тигнари возвращается домой с патрулирования, ничего особенного во вселенском масштабе, но для Тигнари все эти мелкие звоночки очень важны, потому что это всё — признаки того, что Кавеху становится легче. И от этого на душе тепло. Коллеи всё чаще забирает его с собой за травами, обещая не спускать с него глаз, чтобы он снова не нарвал редких цветов. И обещание, в общем-то, сдерживает: редкие цветы Кавех больше не приносит.

Зато розы регулярно появляются в их доме — Тигнари понимает, что мысль дикая, совершенно не к месту, не к ситуации, но он уже и не помнит, когда в последний раз этот дом называл своим. В речи то и дело проскальзывает фраза «наш дом», слыша которую, Коллеи, будучи самой частой собеседницей Тигнари, нет-нет, да растянет губы в понимающей улыбке. Почему-то из памяти очень удобно стираются слова о том, что он обязательно найдёт Кавеху домик в Гандхарве, как только закончатся дожди, чтобы выпустить вольную птичку в свободный полёт. Проще об этом всём не задумываться, никогда не знаешь, когда зайдёшь в своих рассуждениях слишком далеко.

Кавех наконец-то снова шумный, правда, теперь в его присутствии у Тигнари ощущение, будто он в самом центре базара, и приходит понимание, почему аль Хайтам почти всегда ходит в наушниках. Кавех щебечет утром, когда готовит завтрак им с Коллеи, приходящей к ним перед рейдом, когда Тигнари забегает на десять минут, чтобы перекусить, вечером, когда напрашивается к Тигнари в компанию на последний обход, и даже — поначалу это кажется возмутительным — перед сном, обнимая Тигнари, уже привыкшего к такому уровню тактильности, со спины, умудряется что-то бубнить прямо в ухо.

Он расцветает на глазах, когда не засиживается допоздна под тусклым светом лампы с залежавшимися заказами, охотно готовит им с Коллеи завтраки и даже напрашивается пойти с Тигнари на патрулирование. И тот зачем-то ведётся.

Они отправляются совсем недалеко от дома, чтобы собрать лотосы, нужные для приготовления лекарств, Кавех, на удивление, даже не ворчит, пока они плетутся к нужному водоёму, только иногда с видимой тревогой поглядывает на Сумеру, будто чего-то или кого-то опасается. Тигнари старается отвлечь его рассказами о свойствах растений, которые им встречаются по пути, и не замечает, как улыбка сама собой появляется на его лице, когда Кавех заинтересованно его расспрашивает. С ним хочется говорить всё больше, и почему-то всё сильнее крепнет ощущение, будто они, хоть и были знакомы богиня знает, сколько лет, сейчас узнают друг друга заново, как будто между ними что-то неуловимое, что-то похожее на…

Из-за подозрительного шороха за спиной Тигнари не успевает додумать уже ускользнувшую мысль. Быстрым движением снимает с плеча лук и достаёт стрелу из колчана, готовый выпустить её при малейшем шевелении листвы. Эти места опасны: лотосы нилотпала дорогие и часто привлекают пустынников, желающих нелегально подзаработать на продаже диковин, поэтому промедление в такой ситуации смерти подобно. Тигнари уже не раз с ними встречался, чтобы оказать им тёплый приём. С браконьерами у него разговор короткий.

— Выходите, или я выстрелю, — он угрожающе чеканит каждое слово. Местные пустынники стараются в Гандхарву лишний раз не соваться, потому что о беспощадном лесном страже ходят легенды, но вот прибывшие издалека за редким товаром их не слышали, а, значит, и не боятся. Что делает их противниками опаснее.

Звук не повторяется, но чуткий слух улавливает едва заметное шуршание, которое простой человек и не услышит. Тетива натягивается до предела, готовая издать свист, едва крепкие пальцы отпустят стрелу, но тёплая рука Кавеха ложится поверх его, сжимающей лук, и успокаивающе тихий голос прямо над ухом:

— Опусти лук, я, кажется, понял, кто там, — приводит в себя и позволяет расслабиться. Опустить лук и понаблюдать.

Кавех осторожно, выставив перед собой руку с куском вяленого мяса подходит к месту, откуда раздавался звук, и, достигнув его, присаживается, чтобы не напугать выглянувшую любопытную лису, уже сосредоточенно обнюхивающую человеческую ладонь, с которой только что испарилась еда. Кавех достаёт второй кусочек и, пока животное ест, тянется рукой к его голове и мягко чешет за ухом. Лицо Кавеха сияет, как будто он увидел давнего друга, которого уже и не ждал увидеть, сердце Тигнари почти что пропускает удар, но он вовремя отводит взгляд, делает вдох и, прокашлявшись, спрашивает:

— И давно ты научился лис приручать?

— С этой мы познакомились на турнире даршанов в прошлом году, когда я пытался вывести её и ещё двух из пустыни и едва не умер, — Кавех поднимается, чтобы размять на ноги и неловко чешет затылок. — В общем-то, после того случая они ко мне очень привязались и периодически находят меня, чтобы я, видимо, их покормил. Правда, почему, она в этот раз пришла одна, я не знаю.

У Тигнари не остаётся слов, чтобы как-то отреагировать на эту историю, потому что посмеяться или сказать, что это сумасшествие, будет слишком грубо по отношению к Кавеху, поэтому он выбирает нейтральный вариант: всё-таки пойти за лотосами, по пути высматривая в окрестностях остальных лисиц в надежде, что они не угодили в браконьерские капканы. Те находятся быстро, когда Тигнари и Кавех доходят до нужного озерца, прибегают на радостный лай их разыгравшейся с Кавехом подруги и запах вяленого мяса. Звонкий смех доносится до Тигнари с берега, оттуда, где Кавех сидит на пне и наблюдает как он, босой, в закатанных по колено штанах, стоя в воде, обдающей ноги приятной прохладой, собирает цветы в плетёную корзину, с чёлкой, закреплённой на макушке заколками Коллеи, чтобы не падала в глаза; он чувствует, как его щёки от духоты и чужого взгляда, который он ощущает лопатками, наливаются румянцем, и сделать с этим ничего не может. Потому что, едва он бросает взгляд на Кавеха, вокруг которого сытые довольные лисы устроили гнездовье, он смеётся, искренне, так, как не смеялся уже давно.

А потом, когда ослепительно улыбающийся Кавех смотрит ему прямо в глаза, он чувствует, как по спине будто бьёт слабый разряд тока, из-за которого он давится собственным смехом.

Гипотеза формулируется сама собой, остаётся лишь её произнести хотя бы мысленно, но сейчас Тигнари лишь хочется убежать от самого себя.

Время летит быстро, приглашение в стены Академии, которое он сначала собирался выбросить, как и все двадцать в этом году до него, раздражающе жжётся в кармане куртки. Встреча с учёными из Фонтейна его интересует мало, конечно, он взял несколько примеров научных работ, чтобы их обсудить, но — хоть в этом он осмеливается себе признаться — в глубине души он надеется, что получит весточку от Люмин, которая не писала ему уже пару месяцев. Он не придумывает оправдания её молчанию, смиренно принимает её решение, но для собственного успокоения ему отчаянно нужно знать, что с ней всё в порядке.

Аль Хайтама, с которым он сталкивается по пути в дом Даэны, он сначала не узнаёт. Всегда выглядящий хорошо, самый высыпающийся и собранный в их компании сейчас он похож на отражение Кавеха: невыглаженный костюм, взъерошенные волосы, синяки под глазами и минимум трёхдневная щетина. О причине которых Тигнари догадывается, и ему это не нравится. Предположение своё он высказывать не торопится, перебрасывается парой фраз ни о чём, а потом замирает на месте, когда слышит хриплое:

— Как он? — звучит утверждением, звучит так, будто аль Хайтам знает, что Кавех живёт у него. И, честно говоря, не то чтобы об этом было сложно догадаться.

Они с аль Хайтамом никогда близко не общались, из точек соприкосновения у них — Сайно, Кавех и нечастые сборы на «Священный призыв». Даже оставаясь в одной комнате они не пытались завести разговор, предпочитая сидеть в комфортной для обоих тишине. И вот сейчас — смешно даже — единственное, о чём они готовы говорить — Кавех.

— Так себе, если честно, — мягко сказано, Тигнари не врёт, несмотря на то, что Кавех постепенно возвращается к жизни, почти всё в нём всё ещё сквозит тоской, но, судя по помятому виду аль Хайтама, он и сам чувствует себя не лучше. Их отношения всегда были на грани, но, вопреки всему, в них прослеживалась взаимная нежность. Они друг другу дороги — аксиома, с которой все окружающие давно смирились. Поэтому, подумав, Тигнари добавляет: — Вам обоим нужно время, это нормально.

Аль Хайтам кивает, продолжая мерно шагать вверх по улице. На миг у Тигнари возникает ощущение, что ещё секунда — и он услышит, как в голове аль Хайтама ворочаются шестерёнки, но не успевает, потому что он останавливается и неловко, с плохо скрываемой болью и безусловной нежностью в интонации полушепчет:

— Кавех, он… — и замолкает, будто ни одно его слово сейчас уже значения не имеет, будто всё, что он скажет вслух, отрикошетит и в него, и в Кавеха с силой, во сто крат превышающей болевой порог.

Видеть всегда спокойного аль Хайтама взволнованным, слышать в полушёпоте, как надламывается его голос на имени Кавеха — до безумия странно. И Тигнари ловит себя на мысли, что лучше бы они ничего не понимал.

Аль Хайтам так и не находит нужных — безопасных — слов, и Тигнари приходит ему на помощь:

— Я знаю. Я позабочусь о нём.

Ему хочется поскорее уйти, потому что совесть уже стучит где-то в висках, перекрикивая шум города и собственные мысли. Вернуться домой, в Гандхарву, к Коллеи, безалаберным пациентам.

К Кавеху.

Странное ощущение в груди обозначается окончательно.

И выводы неутешительные.

Потому что Тигнари к концу третьего десятка, кажется, пропал.

И лучше бы без вести.