К хорошему привыкаешь быстро.

Тигнари страшно признаться себе, что ему в его добровольном одиночестве чужой заботы, прикосновений и улыбок так не хватало, просто раньше это всё не было таким явным. Он попадает в ловушку чужих рук, лёгкого флёра сумерских роз от волос и теплого дыхания в шею. С каких пор, конечно, в сознании Тигнари Кавех и «хорошее» сравнялись в значении, он понятия не имеет. Знает только, что собственная влюблённость сейчас ощущается инородным телом в груди, которое и принять страшно, и отторгнешь — потеряешь огромную часть себя.

Кавех, кажется, с каждым днём смелеет всё больше: не ждёт, когда Тигнари заснёт, а без стеснения закидывает на него свои длинные ноги и руки, периодически касаясь околонеуместно, слишком нежно.

Слишком так, как Тигнари бы хотелось.

И теперь всё, что делает Кавех, ощущается иначе. Каждое его касание ненавязчивое, смазанное, ничего особенного в себе не несущее, теперь отзывается в груди непрошенной нежностью. И в тот момент, когда Тигнари это осознаёт, он понимает, что быть Кавеху другом для него будет пыткой.

Ему бы сказать, чтобы Кавех прекратил так делать, потому что он — Тигнари — далеко не аль Хайтам, отголоски тоски по которому нет-нет, да блеснут где-то на дне янтарных глаз. Потому что он — Тигнари — даже теоретически не хочет быть кому-то заменой. Но он бессильно делает вдох, позволяя себе хотя бы на минуту расслабиться под его ненавязчивыми прикосновениями.

Ему хочется развернуться к Кавеху лицом, чтобы уткнуться носом ему в шею и говорить о чувствах, оставлять лёгкие поцелуи на нежной коже, слушать чужие вздохи, чувствуя очередной прилив нежности. Но беззаботная юность, когда он мог позволить себе сделать что-то подобное, уже давно прошла, и теперь ему страшно произносить вслух признания.

Думал ли Тигнари, что влюбится снова? Не то чтобы у него оставалось время на такие размышления.

Люмин была единственной за несколько лет, с кем хотелось быть. Засыпать с ней в обнимку, зарываться пальцами в светлые локоны, вдыхать запах волос, пропитавшихся пустынной пылью, влагой тропиков и кровью врагов. Слушать рассказы о приключениях в полумраке и советоваться насчёт формулировок в статьях, делиться открытиями и красивыми местами, сопровождать на заданиях от гильдии и вместе думать о том, что подарить Коллеи на день рождения. Это всё — в недалёком прошлом. Утихшая боль от расставания почти не фонит. С Люмин было так просто, но они оба знали, что быть вместе всегда им не суждено, ведь отправиться с ней в путешествие он не мог, как и удерживать её рядом с собой. Его дом здесь, в Гандхарве.

И теперь вот.

Кавех.

В него Тигнари влипать отчаянно не хочет. Ему это не нужно. У него работа, дочь, Сайно, постоянно попадающие в неприятности дозорные. Этого всего ему хватает по горло. Поэтому, если ради сохранения хороших отношений придётся отстраниться, Тигнари кажется, что он готов на это пойти.

Никакой Кавех, прилетевший в его уже свитое гнездо как райская птица, разбрасывающая свои перья по всему дому, ему не нужен. Вот только правда в том, что он в нём уже увяз по горло и, чем больше сопротивляется, тем ему труднее становится дышать.

Коллеи, когда он жалуется ей во время патруля на разбросанные по их дому чертежи и вещи, которые они вместе перевезли от аль Хайтама, смотрит на него слишком понимающе. Конечно же, она всё замечает. Не может не замечать. Тигнари кажется, что он со своим багажом смущения, страха и влюблённости настолько очевиден, что самый чёрствый человек в Сумеру всё понял бы. Проблема в том, что его чувства несут в себе слишком много не: невовремя, неправильно, нечестно, на каждое из которых нутро Тигнари, привыкшее сопротивляться запретам, почти что заставляет взвыть в ночи, распугивая заснувших птиц и одиноких путников, решившихся пересечь Гандхарву по темноте.

И решающее «не» звучит как «в Кавеха невозможно не влюбиться». И во всём Сумеру с этим поспорил бы только Сайно, у которого с ним свои счёты из-за того, что над его шутками смеются реже, чем над историями Кавеха, которые, справедливости ради, и на его непроницаемом лице порой вызывают тень улыбки.

Тигнари так глубоко уходит в анализ своих чувств, что в какой-то момент уже не понимает, что именно в Кавехе его начинает раздражать — вроде ничего особо не изменилось, он всё такой же шумный, временами непосредственный, всё так же картинно закатывает глаза, когда ему читают очередную нотацию о том, что зоны увядания здесь повсюду, и ходить по лесу в одиночестве в поисках вдохновения — идея так себе. Он тянет руку к затылку, вытаскивая из собранных в небрежный пучок волос веточку и неловко улыбается.

И Тигнари почему-то думается, что было бы прекрасно, будь они рядом ещё какое-то время.

И за секунду до того, как он всё-таки скажет что-то, ставящее под угрозу их дружбу, возвращается раздражение. Внутреннее напряжение достигает своего апогея.

— Иди домой, — звучит строго, тихо, но с такой интонацией, будто у них разговор на повышенных тонах, из-за чего Кавех растерянно вздрагивает, не понимая, в чём причина. И Тигнари становится за себя стыдно, Кавех ни в чём не виноват, просто появился в его жизни не в то время. Тигнари его не заслужил. За тихим вздохом следует мягкое: — Коллеи тебя встретит. Ложись спать без меня, мне нужно прогуляться.

В висках пульсирует кровь, потому что хочется ему поникшему крикнуть что-то вслед, схватить за руку и в традициях романтических постановок в театре Нилу притянуть к себе и поцеловать, не в шутку, как однажды на спор. А искренне. Без зазрения совести передать ему свои микробы и даже не ради укрепления иммунитета, хотя и такую отговорку можно было бы придумать, а ради удовольствия.

Хочется почувствовать, насколько мягкие у него губы, зарыться в пшеничные волосы руками, перебирая их.

И всё было бы так хорошо, если бы Тигнари со своими мыслями не чувствовал себя постоянно на краю пропасти.

С Кавехом терять дружбу не хочется.

Но и дружить с ним сейчас уже невозможно.

Кавех ранимый, Тигнари в порыве чувств мог бы назвать его нежным, только вот беда в том, что эта нежность в нем идёт пополам со взбалмошностью, с которой бороться себе дороже.

В Кавехе в принципе всё — себе дороже. И Тигнари, чувствуя себя мотыльком, летящим прямо в раскалённую печь, возвращается поздней ночью домой, раздевается и без сил ложится на кровать, зная, что Кавех, не слышащий его мысли, как всегда обнимет его со спины. Но в этот раз этого не происходит. Кавех уже провалился в сон, и теперь обиженно упирается ему в спину своими острыми лопатками.

Тигнари знает, что он обиделся, но Кавех так же быстро воспламеняется, как и успокаивается, поэтому наутро он уже снова жалуется на заказчиков, запивая бутерброды горячим сладким чаем, увлечённый, не умолкает ни на секунду, как будто, если он не выдаст весь поток жалоб одним текстом, случится катаклизм. Тигнари сидит напротив, подперев подбородок рукой, делая вид, что внимательно слушает, а сам в это время бессовестно впитывает каждый его жест, изменение в мимике, интонацию — малая плата за бессонную ночь, которую он провёл в раздумьях.

В косых лучах солнца, падающих на него со спины, Кавех выглядит как сказочное существо, пусть и в старой пижаме, то и дело размахивающее руками в порыве карикатурной злости. Он не замечает, как на щеке остаётся крошка хлеба, продолжая рассказывать о том, что заказчик снова внёс правки, хотя на прошлом этапе согласования ему вроде как всё нравилось, но Тигнари почти ничего не слышит, вся его речь до него доносится глухим эхом. Он, заворожённый, сам того не осознавая, тянется рукой через весь стол, чтобы смахнуть раздражающую крошку с чужой щеки, и приходит в себя только когда понимает, что стало тихо.

Кавех смотрит на него с удивлением, и, отстранившись от руки, всё ещё касающейся его щеки, почти что шепчет с плохо скрываемой горечью:

— Я не понимаю, что происходит. Ты то рычишь на меня, то гладишь меня по щеке с такой нежностью, что у меня в груди щемит, — он вздыхает и смотрит прямо в глаза. — Разберись в себе.

Катаклизм действительно происходит — в груди Тигнари, когда за его спиной Кавех хлопает входной дверью.

Осознание его слов приходит постепенно, и Тигнари, привыкшему быть тем самым человеком в их компании, который опускает на землю своими язвительными комментариями, сейчас приходится признаться себе в том, насколько он глуп. И, очевидно, слеп, иначе как можно было не заметить, что Кавех, как оказалось, о его чувствах догадался. И, возможно, даже раньше, чем сам Тигнари.

Бежать за ним сейчас смысла нет, иначе получится только разговор на повышенных тонах, и Тигнари решает прогуляться, чтобы всё хорошо обдумать в самый последний раз и сделать уже, наконец, хоть что-нибудь. Если выйти на единственную улицу Гандхарвы вечером, можно услышать многое: скрежет пения сверчков, приглушенные разговоры в домах, звонкий лай деревенских собак, утопающий в шелесте листвы, треск костра уставших путников и собственные мысли, которым рутина дня не давала и шанса быть сформулированными. Ноги уводят его на холм неподалёку от деревни, где растёт целое поле сумерских роз, и ему, уже проговорившему по пути сюда свою речь воображаемому Кавеху, в голову приходит идея.

Наблюдая за солнцем, готовым уже через полчаса скрыться за горизонтом, Тигнари с одинокой розой в руках спешит к древу Гандхарвы, зная, что Кавех сейчас точно там, куда всегда и уходит, чтобы побыть наедине со своими мыслями. Он останавливается лишь когда его нога твёрдо стоит на гигантской ветви, а в поле зрения сидит, свесив ноги вниз, он. Кавех, который, кажется, вообще не удивлён его появлению.

И тут Тигнари сковывает страх. Он так сильно хотел успеть всё ему сказать до заката, потому что знает, что Кавех любит приторно-романтичные вещи, а теперь, стоя прямо перед ним, неловко переминается с ноги на ногу, не зная, с чего начать, пока солнце медленно, но решительно заходит за горизонт. И это он, Тигнари, способный отчитать кого угодно, начиная с главного мудреца, заканчивая генералом Махаматрой. И это он сейчас беспомощно смотрит на человека, в которого влюблён, растерявший все слова, как подросток, и ждёт, что Кавех впечатлится его жалостливым лицом и протянет руку помощи.

Кавех вместо этого смотрит на него с мягкой улыбкой и хлопает по месту рядом с собой, призывая сесть. Тигнари приближается к нему на негнущихся ногах и неловко садится рядом с ним, продолжая сжимать в руке розу, которая, наверное, жива до сих пор только потому, что концентрация силы дендро в воздухе сейчас отчего-то выше, чем обычно. Кавех молча разгибает его пальцы и забирает многострадальный цветок.

Что ж, преподнести цветок красиво не получилось. Тигнари пытается выдавить из себя слова, но его словарный запас резко уменьшается до одного слова, и всё, что ему удаётся выдавить из себя, это хриплое:

— Прости, — на что Кавех только кивает, показывая, что извинения, пусть и такие нелепые, приняты. Они молчат несколько минут, пока он скрупулёзно вплетает цветок в волосы, а затем говорит, негромко, будто боясь спугнуть открывающийся с древа вид и птиц, щебечущих неподалёку.

— Ты был прав, когда сказал, что мне нужно время, чтобы боль утихла, — он смотрит вдаль, завороженный скрывающимся за горизонтом солнцем, и Тигнари вдруг понимает, что он таким Кавехом — любуется, а тот, невесомо касаясь мизинцем его руки, продолжает: — здесь, с тобой, так спокойно, умиротворённо. Я как будто…

Он поворачивает голову и с выражением удивления на лице, будто только что вывел формулу успеха. Его рот смешно округляется с так и не сорвавшимся беззвучным «О!» на губах. Тигнари хочется прыснуть, но хватает сил лишь на глубокий вдох, потому что нутро чует — вот он, переломный момент, которого он так боялся или подсознательно ждал. Кавех смотрит на замершего в опаске спугнуть райскую птичку, отчасти смущённого от такой близости Тигнари, будто раздумывая, стоит ли продолжать свою мысль. Наконец, будто действительно взвесив все «за» и «против», поражённый осипшим голосом договаривает:

— Я как будто снова влюблён.

Солнце скрывается за горизонтом, и их накрывает гнетущая тишина.

В груди Тигнари оглушительно бьётся сердце, а в голове беззвучный крик: «Что же я делаю?», но, пока его хвост истерично мечется из стороны в сторону, рука как будто сама тянется к чужой ладони, чтобы переплести пальцы, не встретив никакого сопротивления. Почему-то эти ненавязчивые, почти ничего ни для кого, кроме них не значащие касания сейчас кажутся интимнее, чем то, что они в обнимку спят в одной кровати. И это сводит с ума.

Тигнари сокращает расстояние между ними до минимума, до незримого Рубикона, перейдя который, уже невозможно будет повернуть время вспять и, рассмеявшись, трусливо сбежать в дом, отказываясь что-либо объяснять.

Глаза Кавеха, распахнувшиеся от неожиданности, красивые безбожно, с янтарным отблеском, в отголосках лучей заката сияют ещё ярче; обычно едва заметные веснушки на фоне медленно заливающего щёки румянца горят россыпью звёзд из сусального золота. Им бы любоваться до скончания веков, но Тигнари сейчас хочет другое. Ему жизненно необходимо Кавеха поцеловать.

Губы у Кавеха мягкие, как лепестки падисар, он спокойно приоткрывает рот, чтобы в него скользнул настойчивый язык Тигнари, почувствовавшего, что ему дали карт бланш. Он старается не торопиться, понимая, что поцелует его ещё бесконечное множество раз, но иррациональное желание впитать его с каждой секундой, с каждым рваным выдохом растёт всё сильнее, и отрывается он только когда начинает кружиться голова. Кавех не выглядит удивлённым, только слегка покрасневшие щёки выдают его смущение, и Тигнари, чтобы между ними не висела неловкая тишина, наконец, отдышавшись, говорит:

— Я разобрался в себе, — Кавех издаёт нервный смешок, но предпочитает не комментировать, вместо этого ещё раз тянется к нему, чтобы сорвать поцелуй с раскрасневшихся губ.

— Хорошо, а теперь можешь меня оставить на время, мне нужно ещё порисовать, а пока ты здесь, вряд ли я смогу сосредоточиться на чём-то кроме.

Непроизнесённое «тебя» — читается в его взгляде.

Тигнари хочется сказать, что это очень грубо, но он только кивает и поднимается на ноги. Он знает, что Кавех вернётся, и они, возможно, всю ночь, будут говорить, говорить, говорить, и теперь он с чистой совестью зацелует его…

Мысль прерывается внезапным осознанием, что он забыл, зачем вообще поднялся к нему на древо:

— И Кавех, — Тигнари останавливается в нескольких шагах, посчитавший, что вот сейчас — самое время обозначить свои намерения, ведь жизнь слишком коротка, чтобы умалчивать о своих чувствах, к нему постепенно приходит осознание того, что сейчас произошло, он нервно теребит пальцами кисточки на поясе, чувствуя, как хвост маятником виляет из стороны в сторону, выдавая его с потрохами. Щебет птиц звучит где-то совсем рядом, мешается с лаем собак и завываниями то ли ветра, то ли животных в чаще, но ему сейчас не до этого, ведь Кавех смотрит на него внимательно, склонив голову к плечу, как птичка, без смешинок в глазах улыбается, всё ещё раскрасневшийся, и при взгляде на него Тигнари чувствует себя влюблённым как подросток. И за тихим: «К чёрту это всё,» — себе под нос следует: — Я люблю тебя.

И почему-то эти слова сейчас говорить так легко, напряжение, державшее его в тисках целый месяц, вдруг пропадает, и в лёгкие, наконец, начинает поступать долгожданный кислород. Сейчас у Тигнари твёрдая земля под ногами и уверенность в завтрашнем дне, в котором точно есть Коллеи, Кавех и их дом. Ему, в общем-то, больше и не надо.