Гордость.

Ты давно про нее позабыл. Ты уже не помнишь, что это такое.

Тебя растоптали. Тебя убили. Тебя уничтожили.

По тебе тысячи раз проходились, втаптывая в грязь.

Кэйа, Кэй, открой глаза.

Если ты хоть когда-нибудь прикоснешься к этим строкам, я надеюсь, ты будешь счастлив. Ты будешь старше, чем я помню тебя. Ты будешь уже не мной.

Пожалуйста, скажи мне, что все закончится.

Когда-нибудь.

*

Я не знаю, как из этого выбраться.

Вода горячая, но меня бьет дрожь. На запястьях чернеют синяки. Кожа багряная, почти пурпурная, а руки ничего не чувствуют. Спина печет.

Кровь перемешивается с водой и пеной.

Ты не отмоешься от этого.

У тебя всегда будет это мерзкое ощущение, будто паразиты ползут по плоти. Такие же черные, как и отпечатки пальцев на твоих запястьях.

Попробуй соврать себе, что это не так.

Соври себе, а потом и остальным, что неудачно оступился на миссии.

Лжец.

Маленькие квадратики кафельной плитки перемешиваются перед глазами. Напомни себе, что ты почти не видишь одним.

Тебе больно даже идти, ты хватаешься за стены, еле переставляя ноги. Тянешься за пачкой сигарет. Зажигалка вспыхивает ярким огнем, — но думать о другом не хочется, и в мыслях звенящая пустота.

Нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра.

Только сигарета в руках, запах табака в квартире. Бычок в переполненной пепельнице. Одним больше, одним меньше. Никто не заметит.

Одной ночью беспамятства больше, одной меньше.

Что ты сможешь исправить?

Напомни себе первое правило: никогда не целоваться.

Конечно, желание отпадает само, когда ты видишь гнилые зубы в их ртах, чувствуешь запах алкоголя и их грубые толчки. Тебе не нравится и никогда не нравилось.

Второе правило: не смотри в глаза.

Глаза навсегда въедаются в память, как запах сигарет в одежду, только вот последнюю можно постирать. А память ты стираешь в вине.

Попроси Дилюка налить тебе еще один бокал. Он откажет, будет скалиться и язвить. А потом ты пойдешь в отельный бар, напьешься до беспамятства, и тебя уведет какой-то мужик.

Ты знаешь, чем все заканчивается.

В чужой постели. На спине, на животе, на четвереньках. С закинутыми на плечи ногами, с руками на твоей шее.

Напомни себе, почему ты попросил виноградный сок. Почему макаешь перо в чернильницу и пишешь эти строки.

СДАТЬ ОТЧЕТ ДЖИНН ДО ЗАВТРА.

Работа засасывает в отвратительную рутину. Она спасает ненадолго, пока отчеты и миссии не кончатся. А затем кончаешься уже и ты, Кэйа.

Где-то на втором этаже бара, пока мужик тебя лапает под осуждающие взгляды других путешественников.

Если ты потерял гордость, то недалеко и до стыда. Он исчезает медленно, по крупицам, пока на выжженном месте не остается ничего, кроме ненависти.

ЗАВТРА В СЕМЬ СОБРАНИЕ, НЕ ЗАБУДЬ!!!

Эти строки поверх рисунка Кли. Каким чертом она нашла дневник, — только Барбатосу, да ей известно, — но ты пишешь по ярким оранжево-красным полосам от мелков. Тебе больно.

Не больнее, чем от еще одной ночи, когда тебя будут трахать.

У тебя всегда есть информация о тех, кто приехал в Мондштадт, потому что ты ищешь, с кем провести эту ночь. Потому что не хочешь, чтобы рыцари об этом болтали; чтобы весь город шептался за твоей спиной; чтобы они не говорили тебе в след — «шлюха». Но это настоящий ты. Грязный, развратный, обесчестенный.

Ты куришь настолько часто, что чувствуешь свои легкие изнутри, как ткани почернели и начинают разлагаться.

Ты сам постепенно разлагаешься, но предпочитаешь просто не думать об этом.

Еще один бокал вина, чтобы забыть. Еще один вечер, чтобы напиться.

Я надеюсь, что ты уже позабыл о том, что топишь себя в этих случайных связях. Но я напомню тебе, каково это.

Тебя шатает из стороны в сторону, а ноги кажутся такими тяжелыми, что еле двигаются. Дверь закрывается, замок громкой трелью проходится по ушам.

Ты выпиваешь еще, в надежде на то, что просто отключишься.

Это никогда не помогает.

Мутным взглядом ты наблюдаешь за чужими руками; за тем, как тебя раздевают, потому что сам уже ни на что не способен.

А дальше, — терпи и наслаждайся, потому что ты сам это выбрал. Только ты. Здесь нет чьей-то еще вины, ее не на кого перекладывать. Ты в любой момент мог остановиться, мог даже не начинать такую жизнь.

Кэйа, я все еще задаюсь вопросом, почему ты выбрал стать шлюхой.

Я думаю об этом постоянно, исключая те моменты, когда не могу думать вовсе, когда в мыслях только ощущения, а из них, — грубые толчки. Ты краем глаза видишь открытый в экстазе рот, слышишь скупой вдох и зажмуриваешься. Хватаешься за края подушки, простыню, потому что тебе больно.

В конце концов, тебе больно всегда, Кэйа.

Исключений не бывает, даже намеренных. И ты это знаешь.

Потому натягиваешь улыбку, играясь с Кли. Она спрашивает, где тот рисунок феечки, который был в черной книге. Ты говоришь, что обязательно поищешь. А затем открываешь дневник, смотря как под твоими излитыми чувствами эта феечка улыбается.

Ты говоришь, снова врешь о том, что рисунок украл злобный похититель сокровищ. И Кли растерянно хлопает глазками, но ты снова успокаиваешь ее. Она берет мелки и карякает новый рисунок, который лежит меж измятых потрепанных страниц твоего дневника.

Как напоминание.

О чем? Я без понятия.

Вот еще одно: ты совершил ошибку, переоценив свои силы. Ты был юн и неопытен, хотел доказать что-то этому гнилому миру. Хотел стать лучше. Хотел, чтобы тебя, наконец, заметили.

Твое стремление выделиться, подогреваемое юношеским максимализмом, загнало тебя в ловушку. Отделившись от отряда на Драконьем Хребте, ты продолжил наблюдать за группкой расхитителей сокровищ, — все они были отпетые головорезы. Но сколько бы ни было у них оружия, тебя это не остановило.

За каким-то чертом ты сам выдал себя. И полез в драку, уже тогда осознавая, что проиграешь.

Кэйа, каким же идиотом ты был.

Я не забуду всего, что произошло тогда, но напомню снова: тебя взяли в плен. Избитого до полусмерти, еле дышащего окровавленными губами. Веревки натирали саднившие запястья.

А потом они захотели поиграться, потому что твое личико было милым даже в царапинах и крови.

Ты кричал, ты еще пытался отбиваться, но удары по голове остудили пыл. Это было в заброшенной избушке, где из всех щелей поддувал отвратительный морозный ветер. Ногти царапали доски пола, пока в тебя вбивался чей-то член.

Я помню, это было больно, как будто раскаленным прутом раз за разом выжигали внутренности. В тебе попросту не осталось сил сопротивляться. И ты сломался.

Молил о том, чтобы просто умереть, — боль и унижения были хуже смерти.

Ты ненавидел себя, ненавидел их, ненавидел реальность и то, что до сих пор мог находиться в сознании. Ты уже не пытался кричать, — просто не мог, — глотку разорвали до крови. Во рту стоял этот отвратительный соленый, кислотный вкус. Ты терял сознание, приходил в себя, чувствовал боль. Снова и снова.

Снова и снова.

Они трахали, они смеялись и переговаривались, называли тебя «хорошим мальчиком» и «шлюшкой», пока от тебя ничего не осталось. По бедрам давно уже стелилась кровь вперемешку со спермой меж синяков и царапин. Не то чтобы это было важно.

Ты не мог даже пальцем пошевелить. Все тело отзывалось болью от каждого движения.

Тебя оставили умирать, и последнее, что ты слышал — смех.

Я думаю, ты и правда умер тогда. Тот маленький невинный Кэйа умер той ночью.

Сейчас это не более, чем игра. Утешение, если можно так сказать. Каждая такая ночь — эйфория.

Мне становится легче, хотя я не знаю, почему.

Ты долго лежал на холодном полу, долго смотрел, как темнота перед глазом становилась роднее, открывала все больше. Каждый вдох был последним.

И тогда вой метели за деревянными стенами прорезал голос.

— Кэйа?

Ты помнишь скрип двери, стук ее каблуков?

Помнишь, как она повторяла твое имя?

Как лед разрастался внутри?

В ту ночь Розария спасла то, что от меня еще осталось. По счастливой случайности мои насильники имели должок перед ее отцом.

Но все же мне стоило умереть.