Пот собирается в капли.

Пот набухает где-то в ложбинке на пояснице, пот выступает на шее. На лбу испарина. Все тело липкое, отвратительное и грязное. Нет ничего хуже, чем когда в тебя кончают. Ты слышишь глубокие вдохи, стоны; чувствуешь, как темп ускоряется и тебя вбивают в кровать все сильнее с каждым новым движением.

Ты зарываешься лицом в подушку, края которой так рьяно сжимаешь, и пытаешься не закричать. Но тогда ты понимаешь: нет ничего хуже.

Некуда падать. Ты уже на самом дне, пал так низко, что едва ли видишь хоть что-то.

Тебя придавливает огромным телом, куском жира на ножках. Ты давно выучил, что такие всегда хотят трахнуть и трахают так, как тебе нужно. Чтобы ты пытался убить зарождающийся в себе крик. Чтобы плакал в подушку.

Дышать тяжело, а шевелиться больно.

Но ты встаешь и уходишь.

Помни третье правило: никогда не оставаться в постели.

На теле новые росчерки. Каждый из таких мужчин хочет оставить что-нибудь свое. Посягнуть на мое тело, запятнать кожу шрамом. Будто для меня они что-то значат. На моей плоти уже не осталось нетронутого места. В этот раз кровоточит бедро, отзывается болью после каждого нового шага.

Ты видишь свет в окнах Таверны, ты стучишь в закрытую дверь.

Дилюк встречает тебя уставшими глазами, но его взгляд меняется. Он смотрит на твое лицо, а ты все еще не настолько трезв, чтобы нормально улыбаться.

Я говорю:

— Привет.

Дилюк грустно качает головой, пуская внутрь.

У нас есть негласный договор: я прихожу к нему после каждой ночи, когда меня насилуют, а он не старается меня переубедить.

В первый раз я спросил у него, знает ли он про Мессалину. Потрескавшимися губами, чувствуя во рту отвратный соленый привкус, я спросил у Дилюка, знает ли он хотя бы что-то о ней.

Дилюк еле касался моего лица ладонями. Будто ему было страшно почувствовать под своими пальцами мои шрамы.

Он приоткрыл рот, но так и не нашелся, что ответить.

Мессалина была императрицей, продолжил я, а ее имя приобрело переносное значение из-за ее любовных похождений. Некоторые историки склонны утверждать, что она тайком пробиралась ночью в бордель и обслуживала клиентов под вымышленным именем.

Дилюк смотрел на меня, и ужас в его глазах мешался с непониманием.

— Я — Мессалина Мондштадта.

И мне никогда не отмыться от этого.

Он помогает мне подняться на второй этаж, в каморку, ставшую нам родной. Где-то на столе уже разложены мази и бинты, — нет смысла их убирать. Старые раны на моем теле не успевают заживать, когда к ним прибавляются новые. Дилюк раздевает меня.

Если я спрошу у тебя, счастлив ли ты, что ты ответишь?

Я вижу свое изувеченное тело в зеркале. Тысячи следов от незнакомых мне мужчин.

Я скажу, что я счастлив.

Я надеюсь, ты скажешь обратное. Что сможешь обрести нечто лучше, чем ночь, ненависть и чей-то член.

Пятна на моих запястьях фиолетовые, почти черные. Дилюк наносит на них холодную мазь, но кожу все равно чертовски печет.

Боль не заканчивается, стоит выйти за пределы номера отеля. Она всегда рядом с тобой, убивает тебя ежесекундно.

Посмотри на рисунок Кли и соври себе, что сможешь хоть когда-нибудь улыбнуться ей, не ощущая в себе разврата.

Мессалина выставляла на показ всю свою похоть. Но ты до сих пор не разделался со стыдом. Он все еще рядом с тобой, хотя и готов вот-вот рассыпаться в щепки.

Я смотрю на Дилюка, и все правила в моей голове летят в Бездну.

Потому что я доверяю ему. Потому что доверяю себе в его руках.

Я утопаю в серых простынях. Наверное, ты помнишь, как попросил Дилюка поменять их, — потому что белые напоминают тебе о сексе; о том, как тебя кто-то трахал. Белый давно перестал быть для тебя светлым и невинным.

Дилюк стоит передо мной на коленях, делая стежок за стежком на плоти, а я чувствую каждое невысказанное слово. Он все еще хочет спасти меня.

Смотрю ему в глаза.

Проблема в том, что я не хочу.

Пожалуйста, скажи мне, что ты помнишь все поцелуи с ним. Помнишь, как приходил к нему и целовал его так, будто не было всей этой дряни в твоей жизни.

Скажи мне, что вы не поссорились снова. Если бы не Дилюк, ты бы не держался так долго.

Скажи мне все, что угодно, но только не лги. Постарайся не соврать хотя бы самому себе, ладно?

Он укрывает меня одеялом и прижимает к себе. Иногда приятная мысль мелькает в голове, — знать, что ты можешь обнять кого-то после тяжелого дня. Дилюк никогда не показывает на людях, что благосклонен ко мне. Это не из-за боязни замарать собственную репутацию, нет.

Дилюк просто не умеет прявлять свою привязанность. Каменная глыба снаружи, внутри — добрый и понимающий. Он понимает тебя лучше, чем ты сам когда-либо мог.

Я засыпаю, обнимая его и спасаясь от ночных кошмаров.

Каждое утро Дилюк гладит меня по волосам, когда я просыпаюсь. Мягко целует в лоб, желая хорошего дня.

Этот день уже осточертел мне, не успев начаться.

*

Ветра в Ли Юэ не такие, как в Мондштадте. Они мягкие и теплые, подхватывают волосы и щекочут кожу едва уловимыми дуновениями.

Здесь красиво. Я пишу это, смотря на оранжевый закат и выкуривая сигарету. Они всегда напоминают мне о Дилюке. Надеюсь, твое воспоминание еще не стерлось: как вы вместе воровали отцовские сигары, кашляли, осядали от того, как табак бьет в голову, и панически искали чем запить. Хорошее тогда было время.

Иногда мне кажется, что с уходом отца все треснуло, потеряв всякий смысл.

Иногда мне кажется, что я разлагаюсь изнутри.

Кэй, скажи мне, ты все еще думаешь о том, что он бы сказал? Как бы отреагировал на то, что ты напиваешься почти до беспамятства и ложишься под первого встречного?

Мне стыдно перед Крепусом. Стыдно за то, что он видит, кем я стал. За каждый шрам, каждый глоток спиртного, каждую ночь стыдно.

Может быть, я хочу остановиться. Я надеюсь, что ты будешь намного лучше меня.

Но я все так же иду в отельный бар и напиваюсь так, что ноги едва держат. Меня шатает, пока галантный мужчина уводит меня в свой номер.

Не целоваться.

Не смотреть в глаза.

Уйти пораньше.

И еще сотня правил, выбитых опытом в моей голове. Я уворачиваюсь от чужих губ, терплю их на своем теле, пока могу хоть что-то контролировать. Я перебрал и почти ничего не чувствую.

По крайней мере, так все отложилось в моей памяти.

Меня трахали мягко и неторопливо. Редко когда так происходит. Почти все они хотят резкого животного секса.

Но тебе нравится все, лишь бы только не брать ответственность.

Я просыпаюсь спустя пару часов, когда солнце бьет по глазам. Одноразового любовника уже нет, а на тумбочке мешок моры с запиской.

«Спасибо за эту ночь вместе».

Я помню, как меня затошнило от одного только взгляда на эти монеты. Захотелось их выкинуть к чертям, но я сдержался, раздал все беднякам и нищим.

Мне никогда не нужны были деньги. Сначала — кусок наследства, отвалившийся после смерти отца, потом долгая и неимоверно выматывающая работа. Жалование капитана кавалерии не огромное, но на жизнь хватает.

В проституцию я полез не из-за денег, и ты это прекрасно знаешь. Между болью, громкими высказываниями о моей личности и занятиях, я нахожу кое-что, что помогает держаться. Закрывать глаза на разврат, на кровь и стоны, синяки и мольбы остановиться.

Легко сказать кому-то, что он никчемен.

Попробуй сказать себе это же в лицо. Давай, ты, я надеюсь, забыл, каково это, но я напомню. Встань перед зеркалом, посмотри на свое лицо и вспомни того Кэйю, который это пишет. Вспомни мое осунувшееся лицо, дрожь в руках и пустые глаза. Вспомни каждое слово, которое вылетало из моего рта.

О, их были тысячи.

Постой, я напомню:

Лживый урод. Скотина. Тварь. И предательская крыса.

Достаточно для того, чтобы вспомнить?

Я расскажу тебе то, что чувствую, когда мои тихие стоны смешиваются с дыханием.

Мне спокойно.

Я могу переложить ответственность на кого-то другого. Дать ему волю и знать, что он ненавидит меня, считает грязной шлюхой и джекпотом на эту ночь. Я могу почувствовать, что не ненавижу себя. Это делает кто-то за меня. Дурная привычка.

Дружеское напоминание: не позволяй остаткам своих непропитых мозгов жалеть тебя. Никогда, даже в самые трудные времена, не жалей себя.

Иначе превратишься в то, что уколется о волчий крюк и начнет плакать.

Я надеюсь, что ты никогда не станешь таким.