I

      Всё происходящее напоминало ночной кошмар или, на крайний случай, чью-то тупую, абсолютно несмешную шутку.

      За исключением того, что он не спал уже сорок восемь часов, а шутников, желающих подшутить над Демоном-вундеркиндом в Портовой Мафии просто не водилось. Ну или если точнее, они все перевелись после «случайной» гибели одного кретина, решившего вывести его на эмоции.

      Однако в этот раз он бы проявил несвойственное ему милосердие и даже простил горе-весельчака, окажись всё действительно невероятно тупой, идиотской, но всё-таки шуткой. Потому что как жить дальше со своим нежелательным «апгрейдом» он действительно не знал. Он терялся в догадках, как это произошло — как вообще эспер может потерять свою способность?! — и была ли хоть какая-то надежда вернуть всё как было.

      Потому что, что бы о нём ни говорили и как бы ни раздували его эго в тихих сплетнях, сам по себе Осаму был вовсе не таким крутым, как тот образ, что вокруг него создали. Маска Демона-вундеркинда была лишь ещё одной маской — наиболее часто используемой, но всё же — и лишь ограниченный круг людей знал его настоящего.

      Осаму Дазай не был человеком в обычном понимании этого слова. Или, если выразиться точнее, он был неполноценным человеком. Физически и физиологически он был полностью здоров, однако… Чувства и эмоции — это было что-то, что было ему недоступно, непонятно. Лет с пяти, а может и раньше, с момента проявления его способностей эспера, Осаму перестал осознавать, что чувствует в той или иной ситуации. Чужие слова, поступки, эмоции — всё это проходило будто бы сквозь, совершенно не затрагивая сердце и душу и намертво запирая где-то в подкорке головного мозга его собственные ощущения. Его не цепляли чужие придирки и насмешки, он не испытывал к кому-либо симпатии или антипатии и его совершенно не трогали мольбы и просьбы. Люди, вверенные ему подчинённые — все они были лишь фигурами на незримой шахматной доске, выполняющими каждая отведённую ей роль. А если фигура переставала выполнять свою роль или ей нужно было пожертвовать ради поставленной цели — что ж, Осаму ни разу не колебался.

      Он не понимал людей. Не понимал, как они могли радоваться или биться в истерике из-за чего-то, что было вполне логичным следствием их жизни.

      Но.

      Ему вверили важную роль в не последней в этом городе Организации и, что уж говорить, он не собирался от неё отказываться. Прежде всего потому что это было крайне удобно: его боялись, слушались с полуслова, и он мог позволить себе всё — ну или почти всё, что мог захотеть. В некотором роде он чувствовал себя вершителем чужих судеб и это ему нравилось. Должность главы Исполнительного комитета, осознание, что, стоит щёлкнуть пальцами или просто посмотреть, как остальные тотчас сделают, что он прикажет — это заводило, дурманило, будто он пропускал стаканчик-другой любимого коньяка, и отзывалось внутри чем-то непонятным, что, казалось, делало его хоть немного похожим на живого человека, а не на бездушную куклу. Когда он поделился этими соображениями с Одасаку, тот хмыкнул и определил это «что-то» как «удовлетворение», «упивание властью» и «возможно, деспотизм», а потом пожал плечами и сказал, что точное определение дать сможет только он сам. Ха! Если бы Осаму хоть немного понимал самого себя! Он не был идиотом, расспросил Мори и прочёл достаточно книг по психологии, чтобы понять, как и на какие из демонстрируемых чувств и эмоций люди обычно реагируют и долго работал над своим выражением лица, оттачивая нужные ему маски. А ещё наблюдал за поведением подчинённых и мирных жителей в той или иной ситуации, выискивая закономерности. Потому что эти самые закономерности были ещё одной составляющей жизни, которую нельзя было игнорировать и которая здорово помогала предугадывать реакцию и последующее поведение нужной «фигуры».

      Поэтому, когда он наткнулся на «исключение» в лице Сакуноске Оды, он вызвал у него неподдельный интерес и желание понять его закономерность. Каким-то непостижимым образом эта тяга к загадкам, это любопытство со временем переросло в нечто тёплое, спокойное, чему Одасаку дал определение «дружба». Для Осаму будто мир перевернулся, потому что, впервые за его тогда шестнадцать лет, кто-то назвал его — его! Демона-вундеркинда и просто безразличного к другим Исполнителя! — своим другом. У него никогда не было друзей. Враги, наставник, подчинённые, вынужденный напарник, с которым они были готовы глотки друг другу перегрызть — да, но друга — никогда. Наверное оттого смерть Одасаку так сильно подкосила его — он читал рассказы, где герои полностью меняли свои устои после потери лучших друзей. Был ли Одасаку для него лучшим — ну, наверное да, раз уж он был вообще единственным. Сакагучи Анго был другом Одасаку, но не Осаму — с Осаму они были скорее приятелями, компаньонами — это уже со слов самого Анго, но и этот статус был гораздо выше, чем просто начальник-подчинённый. С Анго он тоже мог поговорить по душам, пусть и не так, как с Одасаку.

      Некоторые шептались по углам, что Дазай Осаму водил дружбу с Накахарой Чуей, своим напарником, второй половиной боевого дуэта, почему-то получившего странное название «Двойной чёрный». Это было не совсем так.

      В глазах Осаму Чуя тоже был «исключением», но Чуя сам по себе был другим. Он был эспером высочайшего уровня, о своей силе знал и нисколько в ней не сомневался, а также совершенно не стеснялся припечатать Осаму парочкой колоритных выражений, а то и зарядить ему кулаком по лицу или в солнечное сплетение. В отличие от других. Заключённый в его тело Арахабаки влиял на его реакцию и поступки, несомненно, но он каким-то образом смог взять эту сущность под контроль, выпуская «порезвиться» только когда впадал в ярость. А подобное случалось очень и очень редко. Даже во время умышленного использования «Порчи» он, казалось, сохранял критическую часть рассудка, что не могло не вызывать у Осаму уважения. Вообще Чуя был славный малый — пусть формально и был старше на целых два месяца — но его излишняя порой прямота, небезосновательная самоуверенность и, как бы тот ни упирался и что бы ни говорил, доброе сердце порой откровенно бесили Осаму. Его напарник был далеко не дурак и не жил иллюзиями, при сильном желании этот сгусток рыжей энергии мог посоревноваться с Осаму в хитрости и умении плести интриги. Но. Было у него одно качество, известное в книгах под названием «открытость», не позволяющее ему использовать кого-то в тёмную. Во всяком случае тех, кого он относил к «своим». Если для Осаму не было чем-то необычным, используя знания о чужих стремлениях и слабостях, заставить нужных людей оказаться в нужном месте в нужное время и тем самым сделать за него всю работу, то Чуя предпочитал говорить прямо в лицо, чего от кого конкретно ждёт. Не скупился он и на похвалу, и на выговоры и мог буквально прокричать в лицо о причинах тех или иных своих действий, если до кого-то упорно не доходило. Осаму считал это незрелостью, ребячеством. Остальные называли Накахару прекрасным руководителем и почему-то тянулись к нему. Пару раз Осаму попробовал вести себя так же, даже нарочно включил дурака, что называется, но реакция подчинённых оказалась обратной ожидаемой. Никто не стал с ним более расслабленным, наоборот, напряжение возросло так, что, казалось, его можно было потрогать руками. Отчего-то людей жутко пугала его старательно отрепетированная (дружелюбная) улыбка и елейный голос, и в итоге Осаму решил использовать это знание себе во благо. В итоге дисциплина и результативность его прямых подчинённых повысились.

      — Что ж, Дазай-кун, — Мори вошёл в палату с откровенно хмурым, может ещё и несколько растерянным видом, следующий за ним доктор выглядел не лучше, и у Осаму засосало под ложечкой. Такое лицо у бывшего наставника он видел лишь пару раз, и все они заканчивались для него, мягко говоря, неприятно. — у нас для тебя четыре новости: две плохие и две нейтральные, с какой начинать?

      Осаму стиснул зубы и сглотнул, чувствуя, как дёрнулся от напряжения кадык. Переводя с языка Мори, нейтральные вести на самом деле были плохими, а плохие — просто ужасными. И ему ещё нужно было из этого выбрать?

      — Давайте с плохих, — махнул он свободной рукой. Помирать так с музыкой.

      — Мы не знаем, почему «Больше не человек» исчезла и у нас нет догадок, как её вернуть. Возможно, её что-то блокирует и это лишь временный эффект, но точно говорить пока рано. — озвучил самое большое опасение Осаму Мори. — Операцию на бедро было принято решение отложить, так что придётся тебе какое-то время полежать на растяжке. Из более приятного: я знаю, как сильно ты не любишь больницы, потому распорядился перевести тебя в одно из убежищ на время наших исследований. Твой ученик оправился достаточно, чтобы присмотреть за тобой, да и напарник заглядывать будет, так что со скуки не повесишься.

      На последнем предложении уголки губ Мори слегка дрогнули и приподнялись, будто он едва сдержался от своего любимого «здорово, правда?», а вот Осаму почувствовал как его бросило в холодный пот. Акутагава?! Мало того, что ему няньку приставили, так ещё из всех людей назначили оной именно Акутагаву! Да за что?!

      — Почему операции не будет? — вместо истеричных воплей, сотрясающих его голову, хмуро поинтересовался Осаму.

      — Как бы объяснить, — начал было доктор, но Мори решительно перебил его:

      — Мы не можем быть уверены, что хирургическое вмешательство не обернётся новыми проблемами. Я правда очень надеюсь, что способность вернётся сама, если сильно не вмешиваться в процесс исцеления и дать телу время сделать большую часть работы. Лишний стресс ни к чему.

      Лишний стресс? Осаму хотелось крикнуть, что лишний стресс у него сейчас, от того что поманили скорой возможностью ходить и внезапно отобрали эту надежду, но вместо этого он лишь вздохнул и снова откинулся на подушки. Худшей ситуации он и представить не мог. Постельный режим, няня-ученик и исчезнувшая способность — Осаму прекрасно понимал, что был далеко не святым человеком, но такое наказание всё равно казалось уж слишком жестоким. Особенно средний его пункт: ну почему именно Акутагава? Неужели не нашлось никого другого, кто мог бы составить ему компанию и помочь в случае необходимости? Осаму не выдержал и таки задал этот вопрос, на что Мори окинул его странным взглядом.

      — К сожалению, Чуя-кун мне нужен для некоторых миссий, а потому не сможет постоянно быть рядом, так что Акутагава-кун — самый логичный и безопасный вариант.

      Осаму открыл рот чтобы возразить, что ему не нужны ни Акутагава, ни Чуя, когда смысл сказанного Мори наконец настиг его. Наставник сакцентировал внимание на этих двоих, будто никого другого в принципе быть не могло, а ещё использовал такие слова как «безопасный вариант». Не хотел же он сказать, что… Отдающие вишнёвым оттенком глаза Мори смотрели прямо в душу, и Осаму почувствовал как почти пересохло горло. Он собрал как можно больше слюны, облизнул губы и проглотил её, мгновенно ощутив ком. Ой. Вот как. Он знал, конечно, что подчинённые не питали к нему нежных чувств и уж точно не пылали любовью, но и мыслей, что кто-то из них может захотеть расправиться с ним, пока он не может сражаться, в голову не приходило. До этого момента. Можно, конечно, было сказать Мори, что он немного параниок, но… Босс параноиком как раз-таки не был. Просто очень хорошо видел жаждущие отмщения глаза, и именно благодаря этому до сих пор был жив. А на Осаму зуб точить было кому: унизил или искалечил — физически или психически — он очень многих.

      Осаму опустил глаза на одеяло, легонько сжал его пальцами свободной руки.

      — Вас понял, Босс.

II

      Убежище №8 числилось у Чуи любимым. Это была небольшая трёшка старого образца в одном из самых дальних спальных районов Йокогамы, располагающаяся на третьем этаже видавшей лучшую жизнь девятиэтажки. Тем не менее, несмотря на осунувшийся и местами обшарпанный вид, дом обещал простоять ещё минимум лет пятьдесят и, возможно, даже пережить некоторые новостройки: учитывая, что на фасадах многих из них Чуя лично наблюдал трещины, это не казалось чем-то нереальным. Ключ повернулся в замке ровно четыре раза, и дверь, ведущая в лучшую в городе квартирку, оказалась открыта.

      Ох, как же ему не хотелось этого делать! Но приказ Босса есть приказ, и не подчиниться он, увы, не имел права. Такие вольности Мори-сан мог простить разве что этому придурку-Дазаю на правах бывшего ученика, а на других этот «иммунитет» не распространялся.

      Чуя прошёл в квартиру, одним движением скинул кеды, отодвинул их стопой в сторону от порога и протянул руку, удерживая дверь открытой. Колёсики инвалидной коляски заскрежетали, наткнувшись на небольшой порожек, но бодро проскочили препятствие под силой толчка сзади. Рюноске осторожно вкатил коляску внутрь, неловко замер сбоку, неуверенный, что делать дальше. Чуя махнул ему пройти вперёд, закрыл дверь и по привычке повернул замок ровно на два оборота.

      — Здесь очень… уютно, — тихо, будто не уверенный, что ему вообще можно говорить, почти прошептал Рюноске, вызвав раздражённый вздох у Дазая и гордый взгляд у Чуи.

      — Ага, уютно, — он улыбнулся, довольный, что кому-то ещё помимо него понравилось это убежище. В конце концов он сам его выбирал. Обычно нечастные гости наоборот недоумённо выгибали брови и вопрошали, почему он решил поселиться в такой дыре, а не выбрал что-то более подходящее под его статус Исполнителя. Чуя перестал объяснять круге на пятом подобных вопросов, поняв, что зона комфорта у каждого своя и привыкшим обитать в роскошных апартаментах не последним лицам Портовой мафии вряд ли когда станет понятна его тяга к маленьким комнаткам, в которых так удобно было отдохнуть не только телом, но и душой. Он словно оказывался скрыт ото всех этих бесчисленных взглядов, перешептываний и возложенных на него ожиданий и мог побыть просто Накахарой Чуей. Не Исполнителем, не руководителем, не сильнейшим бойцом и эспером Портовой мафии. Просто двадцатилетним парнем.

      Дазай, к слову, разделял его предпочтения, не упуская, впрочем, возможность подколоть в уместных и неуместных случаях насчёт того, что трущобная кошка, какими изысками её ни корми и как ни ухаживай за шерстью, в душе навсегда останется обычной трущобной кошкой, лучший завтрак, обед и ужин для которой — мясные объедки, найденные в мусорке. Поначалу на такие сравнения Чуя рычал и даже несколько раз съездил горе-напарнику по лицу, а потом привык. Да и была в его словах доля истины — что трудно было не признать где-то глубоко внутри себя. Возможно, в нём всё ещё порой просыпался тот подросток-беспризорник, так называемый король Овец, коим он был пять лет назад, ещё до вступления в Портовую мафию. Дазай, как бы ни выделывался и ни превозносил себя, был таким же. И они оба это понимали, хоть и ни разу не говорили о том вслух.

      — Так, ладно, раздевайся сам и помоги ему, а затем отвези туда и налево, — спохватился Чуя, указав Рюноске в сторону спальни, и поднял руку, на запястье которой висели внушительные пакеты из супермаркета. — Я сейчас быстро разберусь с продуктами, и подойду перенесу его на кровать. Сам только не трогай, как бы он ни ныл, ясно?

      Рюноске кивнул с серьёзным лицом и принялся расстёгивать кнопки своего плаща. Дазай, до этого сидевший в инвалидной коляске с самым смиренным видом, встрепенулся, нахмурился и попробовал возмутиться, мол, с какой радости Чуя тут раскомандовался, он сам решит, что ему можно, а что нельзя, но Чуя решительно проигнорировал все недовольства и напомнил зависшему от претензий учителя Рюноске, что они теперь «присматривают» за этим придурком — по приказу Босса, между прочим, — а значит и условия диктовать им. Им, а не ему. К тому же, тут он уже обратил взгляд на напарника, строгое указание никак не тревожить ногу поступило тоже от Босса, и не им, ничего не смыслящим в медицине, его оспаривать. Дазай заткнулся, насупившись и устремив в Чую убийственный взгляд словно пойманный в клетку дикий зверь, а вот его ученик перестал метаться туда-сюда и, кивнув, повесил свой плащ в шкаф, после чего наклонился к надувшемуся учителю. Чуя убрал в шкаф свои куртку и шляпу и поспешил с пакетами на кухню, оставляя этих двоих. Он был готов поклясться, что в спину со стороны напарника ему прилетело нечто вроде «ты ещё пожалеешь», но бывалого раздражения это не вызвало. Скорее, желание искривить губы в сочувствующей улыбке.

      Чуя бы соврал, сказав, что совсем не тревожится за Дазая.

      И дело тут вовсе не в полученных травмах, пусть в этот раз всё и было куда серьёзнее, — на этом придурке всё всегда как на собаке заживало и даже шрамов особых не оставалось — просто осознавать, что вдруг, по совершенно неясной причине, лишился способности, это, наверное, очень и очень тяжело. Если не сказать больно. Чуя даже представить себе боялся, как отреагировал бы, потеряй свою «Смутную печаль», пусть даже к ней и шла обязательным приложением приносящая столько проблем «Порча». Наверное, слетел бы с катушек или, наоборот, ушёл в себя, предварительно спрятавшись от всего мира. И то что Дазай всеми силами сейчас пытался вести себя как обычно вызывало у Чуи уважение напополам с чем-то тянущим, ноющим внутри. Он искренне надеялся, что способность напарника вернётся, и связано это было не только с эгоистичными соображениями — «Порча» была сильнейшим козырем в любой трудной битве, и было легко забыть, что теперь подстраховать его стало некому, — но и с банальным пониманием, что долго этот придурок притворяться не сможет. Рано или поздно его поглотит нарастающий ком суровой реальности и чем всё обернётся было известно одним лишь Небесам. Поэтому Чуя мысленно молился чтобы всё разрешилось как можно скорее.

      Батон с хлебом заняли свои места в хлебнице; два десятка яиц, большая связка сосисок, пачка масла, две молока и две сметаны, а также плавленого сыра — отправились в холодильник, а несколько упаковок пельменей оказались заперты в морозилке. Ещё Чуя разложил по шкафчикам пару упаковок чёрного и зелёного чая и пять пачек цельнозернового и молотого кофе — благо, турка на пару с кофеваркой были одними из первых вещей, что он притащил сюда, облюбовав это местечко. Постояв недолго, похлопав себя ладонями по бёдрам, он сделал глубокий вдох и полез в нижние шкафчики за кастрюлей: учитывая, что на часах было почти восемь вечера и ужина в больнице ни Рюноске, ни Дазай успешно не дождались — переезд в убежище занял больше времени, чем планировалось — следовало сварить им что-нибудь во избежание ночных поползновений — в случае Дазая, буквально — к холодильнику и голодных песен их не менее голодных желудков. Гречка показалась идеальным вариантом — сытная, варится быстро, и к тому же её было гораздо больше, чем тех же макарон или другой каши — в своё время Чуя немного переборщил с запасами.

***

      Рюноске не был уверен, как себя вести и что говорить — и стоило ли что-то говорить вообще — поэтому, ввезя смурного учителя в указанную Накахарой-саном комнату, оказавшуюся просторной светлой спальней с прилегающей застеклённой лоджией, сосредоточился на выполнении другого указания и осторожно раскладывал вещи учителя в шкаф, вытаскивая их из собранной ранее сумки. На самом деле у Дазай-сана было не слишком много одежды, даже откровенно мало для его статуса: пара строгих костюмов, плащ чёрный, плащ серый, чёрная футболка, футболка синяя с каким-то зигзагообразным узором в центре, спортивный костюм, ещё одни спортивные штаны, несколько комплектов белья, а также целая куча носков с низкой и высокой посадкой. Последние встречались не только однотонные, но и с рисунками, и первые несколько минут Рю изумлённо таращился на рыже-серые кошачьи мордочки на чёрном фоне.

      — Тебя что-то заинтересовало в моих вещах, Акутагава-кун? — сладким голосом, всегда предвещающим целое море проблем, поинтересовался заметивший его заминку учитель, и Рю поспешно сунул один носок в другой, образуя пару, и бросил в пакет с носками.

      — Нет, ничего, Дазай-сан. — поспешно ответил он и забегал глазами по полу, выискивая другой белый носок с умершими смайликами (так ведь назывались те, у которых вываливался язык и вместо глаз были крестики?). — Просто задумался. — Искомый нашёлся, и новая пара успешно присоединилась к собратьям.

      Учитель в ответ раздражённо хмыкнул, но не стал развивать эту тему, и Рю незаметно выдохнул через рот. Кажется, буря миновала. В руках оказался чёрный носок с белым узором обглоданных рыбных костей, и почему-то Рюноске вспомнил появление Накахары-сана в палате учителя и его саркастичное «Скумбрия». Пришлось больно прикусить щеку чтобы не позволить предательскому смешку вырваться наружу — услышь учитель, и его дни были бы сочтены. Сунув носок в носок, Рю поспешно отправил пару в пакет и на всякий случай постарался не слишком разглядывать остальные рисунки, благо, таких оставалось пары две или три.

      Когда с гардеробом Дазай-сана было покончено, и дальше имитировать вид занятой деятельности было невозможно, Рю выпрямился, сцепил пальцы и, постояв некоторое время, присел на край кровати, не уверенный, что делать дальше. Дазай-сан хмуро смотрел на кровать, во взгляде его отчётливо читалось желание поскорее разлечься на мягких подушках (почему-то их было тут аж четыре), но молчал и лишь перебирал длинными пальцами шов укрывающего его нижнюю половину одеяла, что-то обдумывая. Рю что-либо говорить не решался, пусть и искренне хотел отвлечь учителя от наверняка тяжёлых мыслей. Перетаскивать его из коляски Накахара-сан запретил, да и он сам никогда бы не стал рисковать здоровьем Дазай-сана, особенно после той страшной речи Босса про риск инвалидности и другие ужасные последствия несоблюдения предписаний. Что из сказанного было правдой, а что — для красного словца и усиления эффекта Рю не знал, но проверять на практике не хотелось.

      Тишина давила.

      Квартирка не была большой несмотря на количество комнат, и, если прислушаться, можно было различить лёгкую возню Накахары-сана на кухне. Кажется, гремели посудой. Рю тихо вздохнул и про себя задался вопросом, не забыл ли второй Исполнитель свои же слова о переносе Дазай-сана с коляски на кровать и не следовало ли сходить ему напомнить. Будет ли это считаться неуважением? Опыт нашептывал мол, да, конечно, ведь таким образом он упрекнёт одного из Пяти в неисполнении обещаний или, ещё хуже, халатном отношении к поручениям Босса. А за такие намёки — пусть и совсем не умышленные — могли здорово отлупить, если не обвинить в измене, потому как преданность Исполнителей сомнению не подвергалась. Но Дазай-сан явно устал торчать в этой коляске и хотел расслабиться, а для этого ему была необходима помощь Накахары-сана. Замкнутый круг. Рю снова вздохнул, в этот раз чуть громче, чем привлёк внимание учителя.

      — Знаешь, мне не нужна няня, можешь идти домой.

      — А? — он непонимающе посмотрел на Дазай-сана, и тот закатил глаза, недовольно цокнув языком.

      — Давай. Не хочешь домой — иди к Чуе. Просто сделай одолжение и уберись с глаз моих. Надоел.

      Прежде чем Рю успел остановить себя, голова сама мотнулась влево-вправо в отказе. Красновато-карие глаза на мгновение расширились в удивлении и в следующий миг недовольно сузились, а сердце Рюноске забилось быстрее от осознания, что он только что открыто возразил учителю. О, будь Дазай-сан сейчас на ногах, Рю бы уже отлетел в стену или валялся на полу хватаясь за живот. На шее и спине проступил холодный пот страха, и Рю поспешил объясниться:

      — Босс лично приказал ни при каких обстоятельствах не оставлять вас одного.

      Босс и правда так сказал, отведя его в сторонку перед переездом в убежище, и ещё добавил, что рассчитывает на сознательность Рюноске и его умение расставлять приоритеты. О последнем учителю он, конечно, говорить не собирался.

      — Сомневаюсь, что он это имел в виду буквально, — сквозь зубы прорычал Дазай-сан, — или ты и спать со мной будешь и в туалет ходить вместе?

      Ой. Губы сами собой поджались в смущении, а на щеках запылал огонь. Рю быстро заморгал в пол и несколько раз сглотнул, соображая, что сказать. Правая рука его по привычке сжала ткань на рукаве левой. Конечно, говоря об обстоятельствах Босс вряд ли подразумевал нечто такое, но… А что, если да? Будет ли нарушением приказа, если он оставит Дазай-сана в потенциально уязвимом состоянии?

      — Только не говори, что теперь ты реально об этом задумался! — в голосе учителя просквозили слегка истеричные нотки, а его глаза максимально расширились. Он шумно втянул носом воздух и почти закричал: — Это был сарказм! Сарказм! Немедленно выкинь эти мысли из головы или, клянусь, я найду способ убить тебя даже в таком состоянии!

      Под гневной тирадой Рю сгорбился и уже почти был готов переступить через себя и сбежать на кухню к Накахаре-сану, лишь бы не бесить учителя ещё сильнее, когда тот сам заявился в спальню, принеся с собой запах чего-то съестного. Повернув голову в его сторону, Рю несколько раз моргнул на парящий в воздухе поднос с тарелкой и стаканом молока — вот откуда запах! — прежде чем вспомнил, что Накахара-сан спокойно использовал свою способность как в бою, так и для решения бытовых задач. Это было здорово. Его «Расёмон» тоже был многофункционален и было приятно использовать его вместо третьей руки, ноги или хвоста, но Дазай-сан всегда закатывал глаза и раздражённо рычал на подобные действия, поэтому лишний раз «ребячиться» со своей способностью Рю не отваживался.

      — Чего орёшь на весь дом, придурок, ученик повеситься не дал? — Накахара-сан являл собой эталон невозмутимости. Подойдя вплотную к напарнику, вывернул руки в обратном замке, встряхнул их и коснулся его плеча. — Расслабься и не пытайся сопротивляться.

      Рюноске уже видел «Смутную печаль» в действии, в том числе, когда Накахара-сан левитировал бессознательного Дазай-сана в больницу на своеобразных носилках из камневой крошки, но всё равно как зачарованный наблюдал как красноватое свечение способности распространилось по всему телу его учителя, и тот начал подниматься в воздух словно накачанный гелием воздушный шарик. Перемещение вряд ли заняло больше двух минут. Накахара-сан довольно быстро, но вместе с тем плавно опустил напарника на заранее расстеленную кровать, всё это время не забывая фиксировать пострадавшую ногу в указанном врачами положении.

      — Юнец, пока растяжки у нас нет, подсунь под ногу подушку. Ну ту, что плотная.

      Зависнув лишь на секунду, Рю поспешно схватил пухлую, сбитую подушку, мягкой и комфортной которую назвать было никак нельзя, почти не дыша подсунул её под ногу учителя, остановившись ровно по команде внимательно наблюдавшего Накахары-сана. Красноватое свечение исчезло будто и не бывало, и подушка между изголовьем кровати и спиной учителя, помогающая ему находиться в полусидящем положении, лишь слегка прогнулась под опустившимся на неё полным весом телом.

      — На ужин у нас гречка и сосиски, так что кушайте не обляпайтесь, — Накахара-сан театрально поклонился, махнул указательным пальцем и в следующий момент поднос с едой пролетел над головой уже забывшего про него Рю и мягко опустился на живот Дазай-сана. Довольный своей работой, Накахара-сан повернулся к Рюноске: — Смотрю, с вещами Скумбрии ты разобрался. Свои тоже разложил?

      Рю вздрогнул. Он был уверен, что запомнил и выполнил весь приказ, но, оказалось, снова прослушал важную его часть. И Дазай-сан даже не намекнул, что ему всё это время, оказывается, было чем заняться… Горло сдавило спазмом горечи, и он покаянно опустил голову:

      — Я… — что он вообще мог сказать в своё оправдание, что прослушал? Уж точно нет. Дазай-сан за такое точно врезал бы, наверняка Накахара-сан тоже. Но тело только-только более-менее зажило, и получать так скоро совсем не хотелось, пусть он и понимал, что заслужил. Мысли метались, уважительной причины никак не находилось. В итоге Рю сдался, смирившись: — Нет. Простите.

      Мышцы напряглись, готовясь принять грядущую кару, и стоило усилий не зажмуриться в ожидании — потому что так делают только полные слабаки. Извинения всегда были лишь показателем раскаяния и никогда не служили для Дазай-сана поводом отменить наказание, но иногда — когда у учителя бывало особо хорошее настроение — дело могло ограничиться сильной пощёчиной и парочкой ударов по уже хорошо зажившим местам, а не по ранам, что у него всегда появлялись после тренировок и в которые Дазай-сан целился в первую очередь, потому что так до Рю «быстрее доходило». Быстрее или нет сам Рю сказать затруднялся, потому как порой даже не понимал, за что конкретно его набили, но после взбучки тело болело так, что получить ещё одно наказание казалось смерти подобным, и он ловил каждое слово и каждый взгляд и жест своего учителя. Он честно ожидал от Накахары-сана подобного недовольства, но ни обличительных речей, ни какого бы то ни было удара не последовало. Накахара-сан только протяжно хмыкнул, давая понять, что услышал.

      — Тогда разберёшь всё завтра. — Рю резко вскинул голову, почти не веря своей удаче, но напарник учителя явно был серьёзен, потому как спокойно кивнул и несколько раз махнул ладонью, маня за собой. — Пойдём, юнец, тебе тоже поесть надо. Босс сказал, у тебя явный недобор веса, а это очень фигово, уж поверь.

      Двигаясь за Накахарой-саном скорее на автомате, плохо отдавая отчёт собственным движениям, Рю уловил тихое фырканье учителя, осторожно бросил на него взгляд. Дазай-сан даже не пытался сделать вид, что не заинтересован в их разговоре и откровенно пялился. От такого внимания стало очень не по себе и инстинкт самосохранения приказал поскорее скрыться с красновато-карих глаз.

      — Чуя, соли маловато! — донеслось им вдогонку, и Рю успел заметить, как расплылись в маньячной ухмылке губы Накахары-сана.

      — В следующий раз будешь готовить сам! — не остался в долгу тот.

III

      Утро началось не с приятной мелодии будильника, а с протяжных стонов за стеной, и первые несколько минут Рюноске отчаянно терпел, прижимая к ушам подушку, прежде чем сообразил, что звук больше был похож на выражение боли нежели удовлетворения и шёл не из-за стены, а из комнаты по соседству. Из комнаты учителя.

      Вскакивать с положения лёжа было очень глупым решением, но вспомнил про это он только когда голова закружилась, а перед глазами всё поплыло. Не сумев восстановить равновесие, дёрнулся сначала в один бок, потом в другой и, окончательно запутавшись в одеяле, рухнул с дивана на пол. Стоны прекратились.

      — Ой, мы тебя разбудили? Прости. — раздался извиняющийся голос Накахары-сана, который быстро перешёл в обвинительный, но уже в обращении к Дазай-сану: — Говорил же потише, а ты как девка новобрачная, чесслово.

      — Будто ты знаешь, как ведёт себя новобрачна-а-ай-ё! — огрызнувшийся на замечание напарника Дазай-сан болезненно взвыл в конце фразы, и у Рю разве что волосы дыбом не встали: что там Накахара-сан делал с его учителем? Он задёргался на полу, пытаясь выпутаться из стреножившего его одеяла.

      — Уж побольше тебя, — сухо ответил Накахара-сан, судя по голосу, продолжающий с чем-то возиться.

      — Ну да, конечно, — фыркнул Дазай-сан и в следующее мгновение снова зарычал: — Да не дёргай ты, больно же!

      Поднявшись, наконец, на ноги, Рюноске с опаской прошёл в комнату учителя и растерянно захлопал глазами, не уверенный, как вообще должен реагировать на открывшуюся ему картину. Дазай-сан по-прежнему лежал на кровати, но пострадавшая нога его была полусогнута и примотана бинтами к каким-то палкам с обеих сторон, от которых тянулись верёвки, что Накахара-сан старательно привязывал к вкрученному в потолок кольцу. Сидя на корточках на этом самом потолке, окутанный красноватым сиянием.

      Рю испытал острое желание протереть глаза.

      Что?

      Да, он понимал, что «Смутная печаль» позволяла Накахаре-сану воздействовать на что угодно, в том числе на собственное тело, уменьшая или увеличивая его силу притяжения к земле, но… А как же кровь? Разве она не должна была прилить в голову от такого положения и вызвать боль или как минимум дискомфорт? Лицо Накахары-сана не было красным и не было похоже, что сидение (висение?) вверх тормашками хоть как-то его беспокоило.

      — Потерпишь, не развалишься. Почти готово.

      И он ещё и говорить в таком положении умудрялся.

      — Что происходит? — задался вопросом Рю и только потом понял, что случайно озвучил крутившиеся в голове мысли. Учитель хмыкнул, закрыл глаза и демонстративно отвернул голову, попытался скрестить руки на груди, но из-за гипса на левой сделать это оказалось непросто. Накахара-сан с лёгким пыхтением затянул узел потуже, спрыгнул на пол, вернув телу нормальное положение, и довольно усмехнулся:

      — Готово. — Он несколько раз похлопал руки друг о дружку, будто бы сбивая невидимую пыль, затем обратился уже непосредственно к Рюноске: — Дазаю нужно зафиксировать ногу чем-то пожёстче подушек, если он не хочет всю оставшуюся жизнь прыгать на одной здоровой, но так как растяжки у нас нет, а из больницы её ещё привести и правильно установить нужно, я сделал домашний вариант. Эстетический вид не очень, зато функции свои выполняет.

      Рю моргнул несколько раз, снова перевёл взгляд на Дазай-сан и с удивлением для себя обнаружил, что помимо удерживающих ногу верёвок с потолка тянулась ещё одна, на конце которой была небольшая кожаная петля какие обычно висят на поручнях в общественном транспорте и которая провисала как раз над уровнем вытянутой вверх руки учителя.

      — А. Ясно.

      Кивнул он, не зная, что ещё можно на такое ответить. Выглядело и правда странно, но ведь важен был результат, верно? Главное, чтобы учитель не вздумал попытаться повеситься с тоски на этих верёвках — мелькнула в голове Рю мысль, но он поспешно отбросил её подальше: Накахара-сан знал о Дазай-сане куда больше его, так что наверняка предусмотрел и это. К тому же, дал он себе мысленный подзатыльник, он, Рюноске, будет находиться рядом с учителем чтобы избежать и вот таких ситуаций, а не только помогать с бытовыми проблемами.

      К слову о последних, он так толком и не понял, в чём заключалось его новое задание и как именно он должен был «присматривать» за Дазай-саном. Наверное, следовало обратиться за разъяснениями к Накахаре-сану — Босс приказал во всём его слушаться, — но не спрашивать же при учителе?

      От раздумий отвлёк звук возни — Дазай-сан попытался то ли встать, то ли лечь поудобнее, но его попытки быстро пресёк Накахара-сан и эти двое сцепились в молчаливой битве. В итоге Накахара-сан активировал свою способность, и усиленная гравитация намертво прилепила Дазай-сана к кровати. Тот сначала попытался вырваться из невидимых пут одной лишь силой воли, потом — призвать к совести напарника, а, когда и эта попытка обернулась неудачей, испустил протяжный громкий стон.

      — Да заткнись уже! — не выдержал Накахара-сан. — Хочешь постонать — иди озвучивай порнуху!

      Рю шокировано моргнул, а учитель тотчас отвлёкся от своих стенаний и с любопытством уставился на напарника:

      — Так вот откуда твои познания, Чуя?

 ***

      Столовая ложка приятно холодила кожу, уменьшая вероятность образования синяка, и Осаму про себя тихо радовался, что Чуя ударил откровенно слабо. Либо пожалел, либо просто не хотел усугубить его сотрясение. И Осаму всей душой надеялся на второй вариант, потому что, пусть и ограниченный в движении, он не был жалок. Актагава застыл рядом белым изваянием — было очень непривычно наблюдать его только в рубашке, без плаща — и невероятно бесил своим сосредоточенным, грозным взглядом в стену. Серьёзно, Осаму был почти готов поверить, что в какой-то момент бежевые обои распахнутся и из открывшегося хода на них выскочит жаждущее крови чудовище. Его ученику не помешало бы научиться делать более… нейтральное выражение лица, потому что однажды его ограниченная мимика могла выйти боком и сорвать задание. Но просто так заговорить с мальчишкой на столь отвлечённую тему казалось странным, и Осаму тренировал в себе терпение, пытаясь сосредоточиться на ощущении приятной прохлады на лице, а не на разгорающемся внутри раздражении.

      — Эй, Акутагава-кун, — спустя долгих пять минут не выдержал Осаму, — эта ложка нагрелась, принеси холодненькую.

      Его голос прозвучал в лучших форматах беззаботности и дружелюбия, но ученик всё равно дёрнулся, бросил на него быстрый взгляд и, слегка склонив голову, почти убежал в сторону кухни. До слуха донёсся лёгкий перезвон столовых приборов, и в следующий момент Рюноске вернулся. С наигранной жизнерадостностью Осаму сменил импровизированный холодный компресс, слегка поморщился от осознания, как он, должно быть, выглядит сейчас со стороны и дал мысленное обещание придумать новый, но более безопасный для своего лица (и тела) способ довести Чую до белого каления.

      Краем глаза он зацепился за вдруг открывшего рот Акутагаву, но, когда уже приготовился прочитать мальчишке лекцию на тему никому не нужных вопросов и обсуждений, тот сомкнул челюсти, так ни звука и ни издав. Внутри Осаму вспыхнуло разочарование. Чуя после завтрака смотался куда-то по делам, так что единственной компанией оставался ученик, но ругать его сейчас было не за что, а просто так они с ним никогда не болтали и, наверное, в глазах Акутагавы его внезапный порыв поговорить о том — о сём будет по меньшей мере странным. Чего доброго ещё позвонит Слизняку, уверенный, что Осаму головой тронулся, а тот возьмёт и примчится. Не то чтобы он не хотел сейчас видеть Чую, но был высок риск, что встреча обернётся очередной оплеухой, а прикладывать ложки он мог только одной рукой. Так что стратегически верным решением было дать напарнику время остыть и не дёргать его по пустякам.

      Но и молчать и дальше было утомительно.

      Он перевёл взгляд в потолок, некоторое время рассматривал простую, но со своим очарованием люстру, а потом в голову пришла чудесная идея.

      — Эй, Акутагава-кун. — мальчишка снова дёрнулся и, как показалось Осаму, слегка медленно и напряжённо повернул к нему голову. Будь их жизнь каким-нибудь фильмом, звукорежиссёры наверняка бы добавили фоновый скрип для придания атмосферы. — У меня чешется стопа, будь добр, помоги убрать это кошмарное чувство.

      Серые глаза ученика тупо уставились на него, моргнули пару раз, а потом в них отразилось понимание. Осторожно, будто Осаму мог укусить, Акутагава подошёл к ногам кровати, посмотрел сначала на укрытую одеялом здоровую ногу, потом на обездвиженную и на лице его отразилась растерянность. Предугадывая вопрос, Осаму пошевелил пальцами, и одеяло слегка задёргалось. Линия плеч Акутагавы стала плавней. На удивление тёплые ладони — почему-то он считал, что руки ученика окажутся ледяными — обхватили здоровую ступню, длинные тонкие пальцы принялись аккуратно массировать конечность. Это оказалось на удивление приятно и в той же степени странно. Осаму соврал про зачесавшуюся ступню и намеревался потом поиздеваться над учеником, сказав, что даже с такой простой задачей тот справиться не может, но… Он закрыл глаза в попытке абстрагироваться от ситуации, которую сам же и спровоцировал.

      В груди вспыхнуло маленьким огоньком и постепенно разрослось чувство неправильности.

      Будь Осаму здоров и полон сил, действия ученика здорово развеселили и почесали бы его эго, потому что сам себе он напоминал какого-нибудь султана с личной прислугой и для полного погружения в образ не хватало только клонов Акутагавы с опахалом и корзиной фруктов. Ну и расшитых золотом и драгоценностями одежд, но это уже вторичное. Но здоров Осаму не был, а потому старательное массирование ступни чужими пальцами хоть и помогало разогнать кровь по конечности и немного сбросить усталость неподвижности, всё-таки очень напрягало. Выждав некоторое время, Осаму будто нехотя повёл ногой, заставляя Акутагаву прекратить свои действия, в довольно грубой, но привычной в общении с учеником манере заявил, что утомился и хочет отдохнуть, но не желает, чтобы на него спящего кто-то пялился. Мальчишка едва заметно прикусил губу в неуверенности, посмотрел в пол. А потом что-то для себя прикинул, выпрямился и заложил руки за спину, после чего снова согнулся в уважительном поклоне.

      — Приятных снов, Дазай-сан. Я буду прямо за стеной и приду на малейший шум.

      Осаму отмахнулся от него слегка раздражённым «да-да» и махнул рукой в немом призыве поторопиться и убраться куда подальше. Акутагава покинул комнату, по пути ещё раз пять обернувшись, будто желая убедиться, что оставляет его живого и относительно невредимого, но уже хотя бы не пытался настоять на своём присутствии — и за это большое спасибо Чуе, пусть и не хотелось этого признавать. Осаму глубоко вдохнул и выдохнул, покрутил головой, устраиваясь на подушке поудобнее, и закрыл глаза.

      Сонное небытие прервала тряска и чей-то слегка насмешливый голос:

      — Всё, спящая красавица, подъём.

      Осаму недовольно застонал, но, поскольку трясти его не перестали, был вынужден таки разлепить веки. Чуя. Голубые глаза напарника смотрели изучающе, но было в них — в самой глубине — что-то ещё, что заставило Осаму внутренне напрячься. Решимость — да, скорее всего, именно она. Чуя не стал бы будить просто так, без причины, и это знание нашептывало, что следует подготовиться к какой-то подлянке. Ну или не подлянке конкретно, но чему-то неприятному точно.

      — Что-то ты рано. Неужели уже разобрался со всеми своими срочными делами? — Осаму сделал правой рукой воздушные кавычки на слове «срочными» и моргнул широко раскрытыми газами, старательно создавая образ наивного дурачка.

      Чуя раздражённо цыкнул, закатил глаза, но не повёлся на провокацию, отчего у Осаму в голове зазвонили тревожные звоночки. Ой-ёй. Значит, действительно серьёзно.

      — Меня четыре часа не было, — начал напарник, — но речь не обо мне. Я переговорил с твоим мальчишкой касательно сегодняшнего дня, и не могу не обратить внимание на… М-м-м… — тут он замялся, слегка прикусил губу в явной попытке собраться и корректно сформулировать мысль. В итоге закрыл глаза, тяжело вздохнул и выдавил: — я не обратил внимание вечером, потому как мы приехали из больничного крыла, но утром ты тоже молчал и за эти четыре часа, что меня не было — тоже. А юнец сказал, что выпоил тебе стакана два или три за это время.

      У Осаму внутри образовался шар нервов и появилось стойкое, отвратительное чувство, что он знал, к чему клонил его напарник. Его порой слишком внимательный к мелочам напарник, чтоб его. Ещё и низ живота снова заболел при напоминании. Заставив себя лучезарно улыбнуться, максимально беззаботно прервал напряжённую речь:

      — Ну что ж поделать, коль мой организм более выносливый чем твой, Чуя? — он развёл руки в жесте «ничего не знаю», но, поскольку тот никак не отреагировал, только продолжил сверлить его внимательным взглядом, сдался: — ладно, ты совершенно прав. Поможешь мне подняться? Не хочу просить об этом Акутагаву-куна.

      — Ты дурак?

      — А?

      Осаму непонимающе моргнул на непривычно холодный голос напарника, нахмурился, пытаясь сообразить, что он пропустил. Вместо ответа Чуя откинул с его ног одеяло, открыл вид на тонкую полосатую простыню — единственное, что служило нижней половине тела одеждой, — и наклонился под кровать, загремев там чем-то явно металлическим. А потом возле бедра Осаму появилась больничная утка. Годами отработанные рефлексы помогли удержать на лице маску безразличия с примесью привычной надменности, но внутри всё сжалось от осознания. Он перевёл Чую твёрдый взгляд:

      — Ни за что.

      — Выбор у тебя не очень-то большой, — резонно заметил тот и вопросительно выгнул бровь: — что, хочешь тот вариант?

      — Нет! — Осаму сам не заметил, как сорвался на крик. — Я вообще не хочу ни один из этих! У меня есть своё предложение, и оно самое лучшее!

      — И самое неосуществимое, — резко осадил Чуя. Протяжно вздохнув, он поднёс ладони к лицу, помассировал веки, а после и виски́ в попытке снять напряжение. — Слушай, я куда больше тебя не в восторге от всего этого, но ты прекрасно знаешь, что тебе нельзя напрягать ногу, нельзя смещать её, да блин, нельзя даже толком ворочаться без посторонней поддержки, но хочешь встать и попрыгать до туалета. — Чуя открыл глаза, посмотрел прямо на него и сложил руки на груди. Голос его приобрёл стальные нотки, предупреждающие не спорить: — Я не намерен всю оставшуюся жизнь убирать за тобой и сильно сомневаюсь, что твой ученик тоже захочет, а других людей у тебя просто нет. Так что засунь свою гордость в одно место и делай, что сказали.

      Осаму резко вдохнул и закрыл глаза. Внутри поднялось и со скоростью пожара распространилось жуткое чувство стыда. Чуя умудрился озвучить то, что он так отчаянно озвучивать не хотел. Потому что, пока слова не были произнесены вслух, оставалась крохотная надежда, что всё не так страшно, что всё то унижение, что пришлось пережить в больнице, не повторится. Что он не останется совершенно беспомощный, неспособный даже самого себя обслужить, один на один с тем, над кем неустанно издевался как морально, так и физически целых три года. Мори прямо сказал, что Чуя нужен ему для миссий и присматривать за ним будет Акутагава, но Мори не сказал, насколько это «присматривать» будет иметь буквальный смысл. Он искренне надеялся, что санитарки, обмывающие его и выносящие за ним судно были просто какой-то извращённой формой наказания от Мори и переезд в убежище избавит его от этого унижения, но… Видимо, в этот раз всё и правда оказалось серьёзней некуда. В горле встал ком, сглотнуть который никак не получалось.

      — Я отвернусь, если стесняешься.

      Осаму пробила нервная дрожь, и он почти с ненавистью посмотрел на невозмутимого напарника. Если он стесняется? Если?!

      — Накахара-сан, я хотел спросить… — Акутагава появился как гром среди ясного неба, и Осаму со слегка удивлённым лицом и нарастающим внутри ужасом уставился на так некстати вошедшего мальчишку, боясь даже дёрнуться, чтобы случайно не обратить его взгляд на грёбаную утку. Но Небеса явно не были настроены к Осаму благосклонно, потому как серые глаза почти сразу опустились на кровать и комично расширились от узнавания предмета на ней. Ученик дёрнулся, спрятал шею в плечи и поспешно отвернулся. — Простите, я потом зайду.

      — Нет, стой, юнец, — остановил его Чуя, — даже хорошо, что ты заглянул, нам как раз следует об этом поговорить.

      Осаму бросил все свои силы, чтобы не зарычать и не швырнуть в Чую уткой. Многолетняя практика помогла сохранить на лице невозмутимость, а глаза в глаза ему ученик никогда не смотрел, чтобы разглядеть весь спектр охвативших его чувств. Если бы он ещё знал им названия. Стыд был узнаваем — Мори в своё позаботился о том, — но было ещё что-то, чего он никак не мог понять. Это не было похоже на злость, хотя она тоже присутствовала. Что-то тянущее, болючее, переворачивающее внутренности и скручивающее их в тугой узел внизу живота, а так же напрягающее горло.

      Акутагава тревожно и несколько опасливо покосился на него, открыл рот, чтобы, вероятно, возразить, но в итоге закрыл, так ничего и не сказав. Только опустил голову, пряча глаза, и обхватил себя за локти в дурной привычке, выдающей с головой его дискомфорт. Впрочем, из них троих больше всего некомфортно и напряжно было сейчас именно Осаму, особенно принимая во внимание позывы организма, который больше не хотел терпеть. Ситуация и без того была унизительней некуда, и Осаму отчаянно хотел сохранить хотя бы те крупицы достоинства, что ещё остались.

      — Если собрались обсуждать меня при мне, будьте добры избавить меня от такой чести. — Он вложил в слова столько яда, сколько смог собрать в своём разбитом сознании. Живот снова скрутило и пальцы здоровой руки на секунду дёрнулись в сторону треклятой утки — он вовремя успел остановить их, — а после указали на дверь: — Убирайтесь.

      Чуя смерил его внимательным, пронизывающим насквозь взглядом, медленно моргнул и развернулся на пятках, поманив мальчишку за собой. Осаму успел расслышать приглушённое: «Босс разъяснял, что конкретно тебе придётся делать?» от своего напарника и слегка нервное: «нет» от Акутагавы, прежде чем эти двое скрылись в коридоре, скорее всего на пути к кухне.

      Он рвано выдохнул, попытался собрать слюну в раз пересохшем рту, чтобы хоть немного смочить язык и губы, поднял почему-то защипавшие глаза к потолку. О, он мог представить себе реакцию Акутагавы на свалившиеся на него обязанности! Мальчишка наверняка позеленеет от отвращения и лишь выработанное на уровне рефлексов уважение к начальству не позволит мгновенно оспорить приказ. Потому что, кто захочет возиться со взрослым человеком будто с новорождённым младенцем, мыть его, убирать за ним? Осаму мог со стопроцентной уверенностью сказать, что сам бы ни за что и ни при каких обстоятельствах не согласился бы делать для кого-то что-то подобное, а если бы и заставили, превратил жизнь «подопечного» в сущий ад. Акутагава Рюноске же уже сполна хлебнул от него «хорошего» отношения, и Осаму на его месте точно воспользовался бы этой подачкой судьбы и от души отыгрался за все те удары и жестокие слова.

      Поступит ли так Акутагава? — трудно сказать. Три долгих года мальчишка терпел лишь унижения и боль от того, кто пообещал дать смысл жизни и кто должен был воспитать, научить житейским и рабочим премудростям. Осаму знал, что ученик из кожи вон лез только бы он похвалил его и вовсю пользовался этой слепой жаждой признания, выплёскивая на беззащитного перед его способностью Акутагаву всё накопившееся раздражение. Теперь он сам оказался беззащитен — воистину, жизнь умеет спустить с небес на землю самым неожиданным способом.

      Сердце билось неровно, быстро и с такой силой, будто желало пробить грудную клетку и вырваться наружу.