I
Вообще воду Осаму, можно сказать, даже любил. В штабе Организации были просторные комнаты гигиены как с душевыми, так и с парочкой широких сияющих белизной ванн, в которых приятно было полежать полчаса-часик после очередного задания или просто смыть с себя накопившуюся за день усталость, а после завернуться в хрустящее полотенце, кайфуя от ощущения чистоты. Когда он разок обмолвился об этих мыслях Чуе, тот посмотрел как на умалишённого и посоветовал «прекратить выделываться и заселиться в нормальный дом», на что Осаму даже несколько обиделся. Да, он признавал, что полупустой и ржавый транспортный контейнер рядом со свалкой бытовой техники — едва ли подходящее место для проживания, особенно учитывая, что он вполне мог себе позволить купить квартиру в одном из спальных районов города.
Но.
Его всё устраивало!
Не было семьи, которой нужно было дополнительное место, не было домашних питомцев, не было любопытных соседей и, самое главное, можно было не опасаться нежданных визитов коллег или полиции. А ещё не нужно было платить коммуналку, так как условий в его доме тоже с точки зрения зависимости от городских ЛЭП и водонапорных башен не было. С холодильником в своё время повозились гении Организации, и тот теперь работал на аккумуляторах, света для чтения и бытия хватало и естественного, недалеко был вырыт колодец, а в туалет можно было сходить и на улицу — всё равно ни души вокруг. «М-да, у «Овец» было получше, конечно» — прокомментировал Чуя, когда первый раз зашёл его проведать в болезни. В тот день у Осаму банально не было сил спорить и как-то язвить, поэтому напарник посчитал себя победителем и постепенно притащил ему много полезных вещей, начиная от мягкого, слегка потрёпанного жизнью диванчика — у тебя же здесь и сесть-то негде! — и заканчивая мини-обогревателем на батарейках — как ты в таком дубаке ещё не сдох зимой?! Было неприятно это признавать, но с тех пор находиться дома стало гораздо уютнее. Во всяком случае, не приходилось стучать зубами и кутаться холодными ночами в подаренное Мори шерстяное пальто — как бы Осаму ни делал вид, что ему безразлично, человеком он был всё-таки теплолюбивым, — однако вмонтировать в транспортный контейнер санузел так и не получилось (справедливости ради, он правда попытался разок, но затея едва не обернулась катастрофой), а потому нежиться в горячей воде по-прежнему ходил в штаб Организации. Это были действительно приятные ощущения.
Однако с момента пошедшей прахом последней миссии и вынужденного переезда в убежище №8 звук плещущейся воды перестал приносить радостное предвкушение. Скорее, стал ассоциироваться с надвигающимся позором. Это было унизительно. Кошмарно. Ужасно. Лежать, раскорячившись, не только демонстрируя места, что не просто так принято называть интимными, но и терпеть там чужие прикосновения… Осаму покрывался красными пятнами стыда, когда его гигиеной занимался Чуя, пусть тот и уверял, что, раз они оба парни и, следовательно, ничего нового он не увидит, так переживать нет смысла, а уж когда напарник передал эстафету Акутагаве, так и вовсе старался лишний раз не дышать.
— Дазай-сан, я же вижу, что вы не спите.
Приглушённый маской голос ученика нарушил концентрацию, вырвав из старательно повторяемых про себя убеждений, что всё происходящее с ним — всего лишь очередной дурной сон. Осаму понимал, что раз к нему обратились, значит, хотят что-то то ли сказать, то ли сделать, и нужно его участие, но как же хорошо было плотно закрыть глаза и, словно ребёнок, притвориться, что то, чего он не видит, и в самом деле нет.
— Да? — бесцветным тоном поинтересовался он, устало приоткрыв глаза. Смотреть на Акутагаву совсем не хотелось.
— Я… Вам бы полностью сполоснуться… Накахары-сана нет уже почти две недели, а в последний раз это было перед самым его уходом. — Голос мальчишки был сбивчив и будто бы не уверен, но в серых глазах маленьким огоньком светилась решимость.
Осаму несколько раз медленно моргнул, прежде чем мозг полностью обработал услышанное и сделал соответствующие выводы.
— Намекаешь, что от меня начинает нести? — вышло даже не с издёвкой, а откровенно злобно, и непроизвольное вздрагивание ученика растеклось по уязвленному самолюбию целебным бальзамом. Осаму подавил рвущуюся наружу неуместную ухмылку, недовольно шумно выдохнул, махнул правой рукой: — ладно, хорошо.
Акутагава кивнул, потянулся к низу чёрной футболки, в которую был одет Осаму, аккуратным движением подцепил и медленно и осторожно потянул наверх. Осаму послушно поднял руки, улучил момент, когда ткань уже открыла бо́льшую часть лица, но ещё не снялась полностью, будто невзначай повернул голову, почти уткнувшись носом в подмышку, быстро принюхался. Вроде по́том не пахло. Да и дезодорантом он пользовался постоянно, так почему же Акутагава тогда заикнулся про полноценное мытьё? Или из-за постельного режима он настолько оторвался от окружающего мира, что уже не замечал собственного запаха? В животе начала разрастаться неуверенность.
— Я думаю, сначала лучше голову вымыть, а потом уже тело обтереть, как считаете? — подал голос ученик, вновь отвлекая от мятущихся мыслей.
Осаму коснулся и чуть оттянул со лба, зажав между пальцами лезущую в глаза чёлку. Пряди были спутанные несмотря на утреннее расчёсывание, сальные и оттого вместо лёгкой волнистости совершенно прямые. Голова и правда уже пару дней как начала почёсываться, но, погрязнувший в борьбе со своей новой реальностью, он совершенно не придавал этому значения. До этого момента. Осаму бросил тоскливый взгляд на встроенное в среднюю дверцу шкафа зеркало, посмотреть на своё отражение в которое не было возможности — он бы в жизни так не извернулся, — попытался представить, насколько же неряшливо и жалко он выглядел, что на это обратил внимание даже его ученик, которому, кажется, вообще было всё равно на внешний вид — серьёзно, этот мальчишка ходил с по-идиотски срезанной челкой и в чёрном плаще вне зависимости от уместности и времени года! И Осаму наотрез отказывался верить, что последнее со стороны Акутагавы было негласной формой уважения ему, его наставнику, потому что — ну в самом деле, что за цирк?
Тем не менее, Акутагава терпеливо ждал от него ответа, и Осаму, бывший не в силах удержаться от очередной попытки продавить свою позицию, расправил плечи, изобразил максимально невинную, несколько снисходительную улыбку:
— В принципе согласен, но считаю, что лучше всего сделать это в месте, специально для такого и предназначенном. В ванной.
Молчание затянулось, что означало, что Акутагава как минимум раздумывал над его словами, и Осаму решил поднажать, приведя вполне весомые аргументы в свою пользу:
— Сам подумай, так точно не зальём водой и шампунем постель, да и я смогу не только не опасаться, что ты нальёшь мне полные глаза пены, но и гораздо тщательнее промыть волосы. Всё-таки сам себя лучше чувствуешь.
Тонкие брови ученика сошлись к переносице, глаза блеснули лёгким возмущением и Осаму подумал, что тот сейчас по обыкновению начнёт доказывать, что нет, ни за что бы не стал попадать ему в глаза щиплющей пеной и вообще, сделал бы всё возможное для исключения подобной неприятности, но Акутагава внезапно выдал совсем другое:
— У вас одна рука в гипсе, Дазай-сан.
Кажется, он совершенно не заметил шпильки. Или решил проигнорировать, что уже само по себе было тревожным знаком: если мальчишка научится не реагировать на подколы и язвительные замечания, добиваться от него нужных действий и реакции станет сложнее.
— И что? Как, по-твоему, я мылся, когда бывал ранен в руки раньше? — нахмурился Осаму. Ему отчаянно хотелось хоть что-то уже сделать самому, доказать себе, что по-прежнему способен контролировать свою жизнь.
Вот только Акутагава то ли был показательно слеп к его нуждам, то ли и правда слишком зациклен на предписанном Осаму врачами постельном режиме, потому как посмотрел на него с нескрываемым недоумением и медленно, словно отсталому, напомнил про очевидное:
— Тогда вы могли ходить и нормально двигаться, Дазай-сан.
Это задело какие-то невидимые струны души, вероятно, отвечающие за гнев, потому как раздражение накрыло почти сразу и почти полностью. Осаму прикрыл глаза, неслышно глубоко выдохнул, пытаясь успокоиться и сосредоточиться. Орать на Акутагаву было бессмысленно — этот идиот съёжится, прошепчет слова извинения и всё равно продолжит пытаться объяснить то, что Осаму прекрасно понимал и так, а ему нужен был результат. И как показывала практика, заставить мальчишку сделать что-то, чего он делать не хотел или с чем был не согласен можно было только один способом.
— Это приказ, Акутагава-кун, — почти ласково улыбнулся Осаму, не забыв слегка прищурить глаза в немом неодобрении. Эта тактика работала всегда, и осечек не давала, а потому, когда ученик закусил нижнюю губу и опустил голову, Осаму уже мысленно праздновал победу.
— …Нет.
И оттого ещё более неожиданным оказался выданный после продолжительного молчания ответ мальчишки. Секунду Осаму смотрел на него в шоке, а после нехорошо прищурился, прошипел потревоженной змеёй:
— Ты что, оглох? Сказал же, это приказ.
— Я отказываюсь выполнять его. — Для пущей убедительности Акутагава нахмурился, поджал губы и замотал головой. Кадык его нервно дёрнулся, выдав напряжение.
Осаму шумно втянул носом воздух, стиснул зубы до лёгкой боли в дёснах. Пальцы здоровой руки сжались в кулак, отросшие ногти больно впились в кожу, и на задворках сознания мелькнула неуместная мысль, что после на ладонях обязательно останутся следы-полумесяцы, а местами может даже и кровь. Однако злость разрасталась, мешала нормально дышать, заставляя глотать воздух ртом словно выброшенная на берег рыба, и Осаму лишь надеялся, что со стороны выглядит просто злым, а не шокированным. Если бы Акутагава стоял ближе, в зоне досягаемости кулака, обязательно бы изловчился и от души врезал зарвавшемуся мальчишке, желательно так, чтобы тот отлетел к стене и хорошенько приложился о ту головой. Кем он вообще себя вообразил, чтобы так открыто ему перечить?!
— Ты лишь пыль под моими ботинками, не смей вякать поперёк, щенок, не дорос ещё.
Хотелось орать благим матом, но слова вышли спокойными и размеренными, приправленными таким количеством ледяной ярости, что на задворках сознания Осаму сам себе удивился. Так его уже давно не выводили. Будь вместо него Мори, а он на месте ученика, скорее всего поспешил бы успокоить разгневанное начальство, максимально искренне извиниться и сделать как приказали, чтобы не нажить себе ещё больших проблем. Но Акутагава сообразительностью никогда не отличался, предпочитал никому не нужную правду логике ситуации, чем исправно зарабатывал новые травмы и неприязнь окружающих, и остался верен себе и сейчас.
— Накахара-сан сказал не экспериментировать, пока он не может подстраховать. Меня и так отругали, что я нарушил предписания врачей и вынес вас на лоджию.
Что взбесило больше, продолжающиеся пререкания мальчишки или факт того, что к словам Чуи тот очевидно прислушивался сильнее, чем к его словам, Осаму не знал, но в мозгах будто что-то щёлкнуло, и в следующий момент он с лёгким удивлением наблюдал как с волос и не успевшего прикрыться руками лица ученика бодрыми струями стекала вода. Стакан, принесённый Акутагавой чуть ранее для принятия витамин и обезболивающих, был зажат в вытянутой руке Осаму, и совершенно пуст. Ну, по крайней мере это была чистая питьевая вода, а не содержимое тазика для мытья, что мальчишка ещё не успел унести — успокоил себя Осаму, вновь искривляя уголки губ вниз в придании своему лицу сурового выражения. В конце концов, Акутагава сам напросился.
— Это было предупреждение, если вдруг не понял, — сухо прокомментировал он, по-прежнему сохраняя в голосе отчётливо прослушивающееся недовольство. — будешь и дальше своё ценное мнение высказывать или сделаешь, наконец, как велено? Я и так эти две недели выполнял твои прихоти, надоело.
Заметно съёжившийся от его выходки с водой Акутагава постоял молчаливым истуканом ещё немного, наконец осторожно опустил не успевшие защитить вздёрнутые руки, поднял на него несчастный взгляд побитого щенка:
— Но ведь Босс сказал вам слушаться врачей, а они запре…
Осаму дёрнулся, открыто оскалился на лепечущего очередные оправдания ученика, и тот оборвал себя на полуслове, вновь закрывшись руками. Отлично. По крайней мере, наглец ещё помнил, что бывает за оспаривание прямых приказов.
— Ну? — властно протянул он.
Серые глаза ученика заметались от потолка к полу и к стенам, будто где-то в комнате был написан правильный ответ, и эта заминка Осаму совершенно не понравилась. Акутагава не должен был так колебаться. Он должен был послушно кивнуть и подчиниться, но никак не продолжать стоять изваянием, лихорадочно подбирая слова. Слова протеста — понял он, и гнев, почти улёгшийся было при несчастном виде мальчишки, вспыхнул в груди с новой силой. Осаму зло прищурился, вновь открыл рот, чтобы ещё раз — в который уже за последний час? — напомнить паршивцу его место, когда тот склонился в поклоне, протароторил что-то трудноразборчивое, но подозрительно похожее на «я спрошу» и почти бегом скрылся с глаз. «Расёмон» столь же стремительно улетел вслед за хозяином и это было довольно комично, но веселья Осаму совершенно не почувствовал.
***
Старательно разглядывая тривиальный рисунок пододеяльника, Осаму старательно делал вид, что не замечает чужого присутствия. Указательный палец в десятый раз проводил вдоль одних и тех же цветных линий, часы на стене тикали слишком громко и, как бы ни хотелось убедить себя, он понимал, что вечность это продолжаться не будет. Хотя бы потому, что шея уже начала затекать от постоянного наклона вниз, а глаза требовали смены картинки. Да и Мори, каким бы резиновым терпением не обладал, всё же имел ограничение на свободное время — должность Босса, увы, имела не только привелегии, но и целую гору обязанностей. Мысленно пожелав себе удачи и собравшись с силами, Осаму неслышно вздохнул и поднял-таки голову, привычно склонив её набок. Шея противно хрустнула, напоминая, что уже довольно давно не получала нормальной разминки.
Вишнёвые глаза бывшего наставника встретились с его и, казалось, посмотрели прямо в душу.
— Не хочешь объяснить своё поведение?
По спине пробежался холодок. О, этот тон он знал слишком хорошо, чтобы просто отмахнуться. Мори был им очень недоволен, и следовало как минимум изобразить стыд, а лучше раскаивание, однако…
— Что-о? Вот так сразу к делу? А где же «как ты себя чувствуешь?» и «ничего не болит?» — противно заныл Осаму, натягивая на лицо обиженно-возмущённое выражение. Что-то внутри отчаянно хотело растянуть этот разговор.
Мори смерил его невпечатлённым взглядом.
— Раз ты вновь начал выделываться, значит, ничего у тебя не болит и в целом чувствуешь ты себя вполне неплохо.
— А-а? Я вообще-то ужасно себя чувствую!
— Тебе просто скучно, — покачал головой Мори, — признай это. Иначе бы не стал изводить Акутагаву-куна глупыми прихотями.
Осаму нахмурился уже по-настоящему, исподлобья глянул на бывшего наставника, открыл рот, но, передумав, вновь закрыл его. В принципе, ему нечего было возразить. Мори знал его лучше, чем кто-либо, и уж конечно легко мог определить причину того или иного его поведения. Это восхищало и бесило одновременно. Будто для этого человека он по-прежнему оставался сопливым ребёнком, чьи ходы и уловки на лице написаны.
— Мори, ты дал этому мальчишке код доступа? — прозвучавший вопрос не был вопросом как таковым — иначе Акутагава бы попросту не смог соединиться с телефоном кабинета Босса, — но как же это знание раздражало! Иметь возможность связаться с Боссом напрямую — привилегия, доступная только самому узкому кругу наиболее доверенных лиц, Исполнителям, проще говоря — и то, что теперь она распространялась и на его невозможного ученика невероятно злило. С чего бы Акутагаве такие почести?!
— Ой, неужели кое-то ревнует?
— С чего бы вдруг?! — тотчас огрызнулся Осаму и только потом понял, что столь скорое отрицание было равно подтверждению. Щёки загорелись, чего раньше почти не случалось, и он поспешно опустил голову, прикрыв лицо чёлкой.
Мори тихо рассмеялся себе под нос. Опустил руку ему на голову, зарылся длинными пальцами в всё ещё немытые засаленные волосы, взъерошил, прихватил в кулак копну, легонько тряханул из стороны в сторону. Осаму поморщился от неприятных ощущений. Будто котёнка за шкирку встряхнули, право слово.
— Знаешь, когда Акутагава-кун позвонил и убитым голосом поинтересовался, можно ли перетащить тебя в ванную для помывки, я сказал ему ждать и пообещал себе, что, как приду, обязательно хорошенько надаю тебе по шее, чтобы выгнать дурь. А сейчас смотрю на твой несчастный вид и думаю, что оставлять тебя под присмотром друзей было не лучшей идеей. Тебе надо бы подстричься, кстати.
Глаза Осаму непроизвольно расширились, и он шокировано вскинул голову, встретился взглядом с наставником. Волосы, всё ещё зажатые в чужом кулаке, потянули кожу, но он отмахнулся от лёгкого дискомфорта, полностью погрузившись в осмысление услышанного.
— Я попрошу Слизняка помочь с чёлкой, когда он вернётся, — решил он начать с конца, — и он с Акутагавой мне никакие не друзья, так, не более чем инструменты, которые удобно использовать, ты же знаешь. — сделал недолгую паузу, прежде чем продолжить уже гораздо холоднее, не скрывая злобы: — моим единственным другом был Одасаку, оперативник, которого ты убил.
Мори недовольно прищурился:
— Нет, его убил «Мимик».
— С твоей подачи! — сквозь зубы прорычал Осаму, но лицо бывшего наставника осталось невозмутимым. Только на дне вишнёвых глаз появилось предупреждение.
— Ода Сакуноске погиб, защищая Организацию, как её настоящий верный член. Портовая мафия будет помнить его жертву. Как и многих других с похожей судьбой.
Осаму сжал губы в плоскую линию. Сердце против воли ускорило свой ритм, что, кажется, означало волнение. Но ведь волноваться было не о чем, верно? Волнение не вернёт Одасаку, как и не поможет одержать над Мори верх в этом конкретном споре. Поиграв с бывшим наставником в гляделки ещё немного, Осаму устало вздохнул и отвёл взгляд, примирительно махнув здоровой рукой, мол, ладно, забыли.
И всё-таки тянущее чувство в груди не исчезло.
Комната погрузилась в молчание, но просквозившего ещё минуту назад напряжения больше не было. Бывший наставник принялся осматривать сконструированную Чуей вытяжку, попутно бросая любопытные взгляды вокруг, а Осаму скользил глазами по его фигуре и пытался понять, почему чувствовал такую дикую смесь положительных и отрицательных эмоций. Часть его как будто была рада приходу бывшего наставника, а другая — наоборот, раздражена.
— Мори, а почему ты вообще пришёл?
Вопрос покинул губы раньше, чем Осаму успел осознать его и прикусить язык, и, не желая выглядеть мятущимся несмышлёнышем, он спешно натянул на лицо маску придурковатости, намеренно надув губы и вылупив глаза. Повернувшийся к нему бывший наставник ответил долгим взглядом, зачем-то помахал перед его глазами рукой, искривил бровь в недоверии, тяжело вдохнул и выдохнул.
— Потому что, Дазай-кун, без стоппера в лице меня или Чуи-куна ты постепенно становишься невыносимым. Я пожалел Акутагаву-куна: у него и так здоровье не ахти, не хватало ещё проблемы на нервной почве из-за твоих выкрутасов заработать.
Осаму заморгал в изумлении. Это явно был не тот ответ, который он ожидал услышать. Вернее, он и сам не знал, чего ожидал, но точно не такое. И хуже всего было то, что сейчас он не мог понять, шутил ли Мори или говорил всерьёз. На всякий случай скривив брови и губы в возмущении, он открыл рот, старательно соображая, что было бы уместно ответить, когда бывший наставник расплылся в нехорошей усмешке:
— Кстати, раз уж я здесь и у меня есть ещё, — он взглянул на наручные часы, — чуть больше получаса, пожалуй, поговорю с твоим учеником и ещё раз проинструктирую его, что тебе можно, а что — категорически нет. А пока я буду занят разговором, Элис поможет тебе с мытьём головы и подравняет чёлку — она уже давно хотела поиграть в парикмахера.
Осаму прошиб холодный пот, но, прежде чем он успел разблокировать собственную челюсть и выразить решительный протест, бывший наставник скрылся в недрах квартиры, а перед глазами возникла сияющая в предвкушении Элис. Улыбка на лице девочки не предвещала ничего хорошего.
И ведь не развеешь её никак.
II
Рю плюхнулся на диван, закрыл глаза сгибом локтя одной руки, а в кулаке другой сильно сжал покрывало. Лежал он неровно: ноги свисали к полу, почти касались мягкого ворса пушистого синего ковра, и домашние тапочки, милостиво предоставленные Накахарой-саном, грозились свалиться со ступней. Ему было всё равно. В груди всё больше разрастался тугой ком чего-то жгучего, резкого, что, вероятно, должно было носить название «раздражение», но казалось странным — и прежде всего неправильным — испытывать такие эмоции по отношению к учителю. Всё-таки Дазай-сан вытащил их с сестрой из трущоб, предоставил кров и пищу и, как бонус, озаботился его, Рюноске, тренировками. Какой-то голос в мыслях язвительно вопросил, действительно ли можно считать эти избиения до полусмерти и втаптывание в грязь — часто буквально — тренировками, но ему воспротивился другой, очень похожий на учительский, напомнивший, что его вообще-то к жизни в преступной Организации натаскивают, а не в начальной школе учат считать и писать.
Это было правдой, конечно, и всё-таки…
Когда-то от кого-то ему довелось услышать очень интересную фразу — человек, это такое существо, которое со временем привыкает абсолютно ко всему. На первый взгляд казалось нелогичным и немного диким — в смысле, как можно привыкнуть, например, к боли или к запаху смерти? — но, проведя в Портовой мафии уже два с лишним года Рю был вынужден признать, что говорящий точно знал, что имел в виду. Многие вещи, которые раньше в голове не укладывались, не перестали вызывать внутреннее отвращение и порой даже ужас и теперь, но он научился с этим жить. Просто однажды принял как часть своей новой реальности и перестал показывать, что внутри по-прежнему отзывается. Отшлифовал и практически приклеил к лицу маску безразличия. Потому что так было проще, потому что так он не привлекал ненужного внимания и к нему не было лишних вопросов. Потому что так он мог выжить. Дазай-сан называл его жалким и ни на что не годным и был прав, конечно, но вся соль была в том, что с возможностями и силой учителя Рю никогда и не смог бы тягаться. Они изначально были в неравных условиях — бродячий мальчишка с маленькой сестрой под боком, борющийся за каждую крошку хлеба да глоток воды, и Демон-вундеркинд Портовой мафии, воспитанник самого Босса, могущий по щелчку пальцев получить всё, что ему заблагорассудится. Дазай-сан имел власть и возможности выказывать своё недовольство чем угодно. У Рюноске такой привилегии никогда не было и вряд ли появится. Он прекрасно осознавал своё положение и место под солнцем и не пытался прыгнуть выше головы, пусть иногда и позволял себе маленькие вольности на миссиях в тщетной попытке заслужить хоть крупицу уважения учителя, потому что какая-то детская часть его, ещё не совсем погибшая под гнётом суровой реальности, хотела верить, что подобрали его не просто так, что он оказался-таки лучше, чем другие дети-эсперы трущоб Сурибачи.
Жизнь не стояла на месте, делала виток за витком, отдаваясь всякий раз новым потрясением, но вновь и вновь Рю удавалось осознать и принять эти повороты.
Войдя в мафию, он постепенно привык к тому, что за еду больше не нужно было сражаться или воровать, привык, что больше не нужно было обходить встречающихся на пути взрослых десятой дорогой — те теперь сами предпочитали держаться подальше, — привык, что вида крови и чужой боли у него перед глазами стало в разы больше. Постепенно удалось подавить естественный рвотный рефлекс при виде оторванных конечностей и распотрошённых тел, и, кажется, это было единственное, за что Дазай-сан похвалил его (ой, наконец-то ты перестал быть таким неженкой, думал, не доживу до этого), но, как бы Рю ни ждал от него добрых слов, конкретно эти не принесли никакого облегчения. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем — привычного кошмара в серых буднях становилось всё больше, и в какой-то момент Рю вдруг осознал, что насилие стало рутиной. Как такой же рутиной стала и боль. Задания, сражения и тренировки с Дазай-саном, а также наказания постоянно раскрашивали его и без того непривлекательное тело новыми гематомами и ранами, бередили едва затянувшиеся старые и было уже и не вспомнить, каково это, проснуться и понять, что ничего не болит. Он гнал прочь эти мысли, понимая, что они объективно невозможны. Боль стала его верной спутницей, иногда становясь менее интенсивной, иногда — более, и никогда не оставлялся ни на минуту. Он привык и научился с ней жить, отточив маску безразличия так, чтобы и намёка на дискомфорт не проскальзывало. Дазай-сан принял это как само собой разумеющееся (если вообще заметил), и лишь ужесточил тренировки, а во время наказаний Рю всё чаще думал, что следующего дня он не увидит. Смотрящее в голову дуло пистолета и ледяной взгляд единственного видимого глаза учителя стал частым ночным гостем, и в какой-то момент снотворное стало ещё одной привычкой. Рю искренне надеялся унести эту позорную тайну с собой в могилу — Дазай-сан бы уничтожил его на месте, узнай о таблетках.
А Рю всем своим существом был нацелен выжить. Хотя бы ради Гин — он не имел права оставить сестру одной в их чокнутой реальности.
Возможно, поэтому, когда почти месяц назад его жизнь в очередной раз встала с ног на голову, он не стал спешить впадать в панику. Да, потрясение от полной беспомощности учителя ударило словно ку́знечным молотом по голове, надолго дезориентировав и вышибив все приобретённые установки, но инстинкт выживания включился автоматически, не позволив повязнуть в пучине неопределенности и тревоги. Накахара-сан — спасибо ему огромное — сыграл ключевую роль в его очередной адаптации. Взяв на себя заботы о пострадавшем напарнике, он выиграл Рюноске время и дал возможность осознать новую реальность. Привыкнуть к ней. А ещё Накахара-сан ни разу не поднял на Рю руку и не разбрасывался в его сторону язвительными комментариями; наоборот, старался максимально спокойно и чётко объяснить, что от него требуется и как вести себя в той или иной ситуации. Его поведение настолько отличалось от поведения Дазай-сана, что вначале Рю ходил вокруг него вздыбившей шерсть кошкой, бесконечно выискивая в простых словах двойной смысл, которого не было. Постепенно беспомощность учителя и необходимость заботиться о нём перестали казаться чьей-то дурной шуткой. На смену первоначальным неловкости и скованности пришли холодная уверенность и механичность движений, а тошнота от вида грязной воды в отведённом под водные процедуры тазике и запаха чужих испражнений притупилась благодаря нацепленной на лицо плотной медицинской маске и бесконечной мысленной мантре, что выливаемое в унитаз является, ни больше ни меньше, обычной грязью, скомканной землёй или чем-нибудь ещё, никак не связанным с отходами жизнедеятельности — эту ассоциацию ему тоже подсказал Накахара-сан.
…И всё-таки, сил со скоростью геометрической прогрессии с каждым днём становилось всё меньше. Дазай-сан, ведущий себя сдержанно в присутствии Накахары-сана, с уходом того на задание вернулся к своему прежнему «я» и стал цепляться к словам и действиям ещё сильнее, чем раньше, не уставая придумывать новые, заведомо невыполнимые, поручения и обвинять в лености или простом нежелании помочь. Первые дни шокированный Рю пытался напоминать рекомендации врачей, как-то оправдываться, уверять, что старается изо всех сил, но, после очередного телефонного разговора с Накахарой-саном, когда рыжий Исполнитель отругал его за «отплясывание на задних лапках» перед наставником, собрался с мыслями и заставил себя изменить своё поведение. Было невероятно тяжело именно морально отвечать на приказы учителя такими словами как «нет» или «отказываюсь» и не падать в следующий миг на колени, исступлённо бормоча извинения за наглость, но каким-то образом он справлялся. Взгляд карих глаз при каждом подобном ответе прожигал холодной яростью вперемешку с презрением, язвительные слова и замечания разъедали душу, и очень хотелось просто собраться и сбежать куда подальше от всего этого как последний трус. Вот только трусом Рю себя не считал. Нескладным — да, возможно, немного тупым (потому что, как бы ни пытался, понять многие слова и действия учителя — ещё даже до его травмы — никак не мог), но трусом — нет. Сколько себя помнил, он всегда противостоял миру, защищая сестру и жмущихся к нему в поисках безопасности других детей трущоб, рисковал собственными жизнью и здоровьем только бы обеспечить их едой и, если надо, лекарствами, как мог учил их искусству выживания и уличному бою — последнее, правда, самому давалось с трудом из-за слабого тела и привычки использовать в любой опасности «Расёмон», но сути это не меняло. Трус бы сбежал от ответственности — а за свою «банду» он, как единственный эспер, нёс ответственность — так что он был каким угодно, но точно не трусом.
Поэтому и от присмотра за учителем сбежать не мог. Хотя, тут ещё играло свою роль испытываемое к Дазай-сану уважение и здравая доля страха перед ним.
Как справедливо заметил учитель, он был не просто Исполнителем, но ещё и правой рукой Босса, а это вносило свои коррективы. И именно поэтому, когда стало ясно, Дазай-сан в очередном шаге от того чтобы взорваться, Рю собрал всю свою смелость и дерзнул-таки позвонить прямиком в кабинет Босса с просьбой разрешить их спор. Он ожидал разного: что его отчитают за наглость, прикажут следовать указаниям Дазай-сана или же, наоборот, продолжать настаивать на соблюдении постельного режима, — но уж точно не короткого: «буду через четверть часа и, действительно, появления Босса на пороге убежища №8. Первые пару секунд Рю откровенно пялился на него, не пытаясь скрыть охватившего шока, потом отмер, чуть ли не отпрыгнул в сторону, пропуская в квартиру, застыл в полупоклоне, ожидая дальнейших указаний, но получил лишь слегка усталую просьбу поставить чайник.
«И печенье с конфетами!» — выглянув из-за спины Босса, дополнила Элис.
«Да, и печенье с конфетами. — снисходительно улыбнулся тот и спустя несколько секунд молчания добавил: — если есть, конечно».
«Что значит, если есть?! Ринтаро!»
На возмущения девочки Рю тогда поспешил поднять ладони и заверить, что, конечно, сладости у них есть, а про себя подумал, что Накахара-сан наверное был ясновидящим, раз перед самым отъездом накупил несколько пакетиков чайного печенья, мармелада и шоколадных конфет, зная, что ни Дазай-сан, ни сам Рю особой любви к ним не питали. Показав направление комнаты, в которой расположился учитель, Рю поспешил на кухню — выполнять поручение. Разговор Босса с Дазай-саном прошёл не то чтобы долго, но и определённо не быстро, а потому к моменту как он вновь появился в поле зрения, чай успел не только хорошо завариться, но и остыть как раз до приемлемой для спокойного питья температуры, а сладости были успешно разложены по нескольким маленьким тарелочкам и дожидались гостей.
Рюноске долго выдохнул, перевернулся на живот, подобрав под себя подушку, закинул ноги на диван (тапки-таки слетели на пол). События трёхдневной давности усердно осаждали мозг воспоминаниями. До сих пор свежи были ощущения тревоги и напряжения, когда Босс уселся за стол, поднёс к губам чашку чая и, хитро прищурившись, будничным тоном сообщил, что, пока Элис занимается Дазаем, он хочет переговорить с Рюноске с глазу на глаз. На удивление, беседа-допрос прошла хорошо. Рю честно рассказал про жалобы и запросы своего наставника, про свои действия и уход за ним, про периодические созванивания с Накахарой-саном, которые, если трубку брал Дазай-сан обычно заканчивались возмущёнными криками и угрозами с одной из сторон. Босс выслушал его с серьёзным лицом, иногда кривя уголки губ то ли в недовольстве, то ли в сдерживаемой усмешке — в чужой мимике Рю всегда разбирался с трудом — и, закинув ногу на ногу, не спеша отхлебнув из своей чашки, повторил то, что Накахара-сан не уставал напоминать перед каждым завершением их телефонного разговора, а именно не обращать внимания на актёрскую игру Дазай-сана. Пальцы сильнее сжали пух подушки, сминая наволочку. Рю зарылся носом в мягкую ткань, но спустя полминуты был вынужден перевернуться набок и приподняться на локте из-за начавшегося кашля. Грудная клетка отозвалась болью, горло засаднило и от интенсивности приступа на глазах выступили слёзы. Рю поспешно прижал ладонь ко рту в попытке приглушить звук — эта привычка появилась ещё во времена жизни в трущобах, где каждый неосторожный и громкий звук мог привести к убежищу недругов, и сохранилась до сих пор.
— Дазай-сан… — откашлявшись, едва слышно прошипел Рю себе под нос. Обессиленно вновь рухнул головой на подушку. Все его мысли так или иначе возвращались к учителю и с каждым таким витком внутри всё больше разрасталось раздражение в адрес того, кого совсем недавно едва ли не боготворил. Да, после визита Босса наставник стал меньше язвить и больше не швырял в него что под руку попадётся, но вот взгляд… Взгляд стал только жёстче и в совокупности с чуть ли не приклеившейся на лицо слащавой улыбкой пробирал до мурашек. Рю изо всех сил старался оставаться невозмутимым, следовать советам и наставлениям Босса и Накахары-сана, однако с каждым прошедшим днём врать самому себе становилось всё тяжелее.
Он устал.
Да, его по-прежнему волновало здоровье учителя, и он всем сердцем желал приблизить день, когда процесс восстановления завершится и всё вернётся на круги своя, но вместе с тем… Он устал быть сиделкой. Устал быть козлом отпущения и живой боксёрской грушей, колошматя которую Дазай-сан выпускал собственные недовольства и разочарования. Устал от бесконечных понуканий и оскорблений. Жутко устал.
Это было похоже на снежок, со временем разросшийся до размеров гигантского снежного кома, что грозил в любой момент скатиться вниз и похоронить под собой.
И Рю честно не знал, что с этим делать.
— Акутагава-ку-у-ун, уже семь вечера, а ужина как не было, так и нет! — донёсшийся из-за приоткрытой двери соседней комнаты голос наставника выдернул из калейдоскопа мыслей и сомнений. Рю тихо вздохнул, поднял глаза к потолку и, поднявшись на руках, заставил себя сначала принять сидячее положение, а затем встать на ноги.
— Сейчас, Дазай-сан, — слегка повысив голос, чтобы прорваться через звуки стрельбы и звона монет, издаваемых подаренной Боссом PSP, с которой наставник не расставался с момента ухода того, Рю поплёлся на кухню.
III
Осаму не был идиотом.
По общему признанию он был гением и даже Мори соглашался с этим определением, так что это что-то да означало. Он мог построить план с учётом нескольких десятков, а то и сотен переменных, мог с вероятностью почти в девяносто с лишком процентов предугадать реакцию той или иной «фигуры» и в итоге вывернуть всё как нужно и выгодно Организации и ему самому, мог без сожалений избавиться ото всех мешающихся факторов порой самыми изощрёнными способами, до каких только способен додуматься пытливый, привыкший к жестокости подростковый ум. Чужие боль, страх, различные обстоятельства — всё это не имело ни малейшего значения, если могло быть как-то использовано. Это было рационально, говорил он. Это уродство — не соглашался Чуя. Чуя вообще любил с ним поспорить на подобные темы, всё пытался донести какую-то мораль или что-то вроде того, совершенно упуская тот факт, что слова могут воздействовать только на того, кто мог чувствовать. У кого имелось то, что было принято называть совестью. Осаму угрызениями оной никогда не страдал, какую бы гадость не совершил, а чувства и вовсе были для него словно запечатаны, но те отголоски чего-то, что переворачивалось в груди и растекалось странным огнём по венам, когда он смотрел как нарушители стоят перед ним на коленях, умоляют о пощаде, глупо пытаются как-то оправдать себя или просто орут, срывая голос, от причиняемой им боли доставляли несказанное удовольствие. Он мог что-то чувствовать! Как все! И Осаму хватался за эти вспышки (не)нормальности как утопающий за спасательный круг. В конце концов насилие было вторым именем Портовой мафии — пусть Мори и прилагал титанические усилия чтобы отмыть Организацию от кровавой репутации, что та получила под властью предыдущего Босса, — и он не видел ничего зазорного в том, чтобы применять этот метод направо и налево. Как к врагам, так и к собственным подчинённым. Он закатывал глаза на новые Приказы, запрещающие вовлекать в разборки гражданских и членов семей противников и даже предателей, если те никак не были связаны с теневым миром — в конце концов, это были лучшие рычаги давления, он давно это изучил и знал, что Босс тоже это знал, а потому решительно не понимал смысла, — но перечить не пытался. Мори бы всё равно не изменил своего решения, такой уж он был человек. Но это не мешало Осаму действовать на своё усмотрение, когда он начинал чуять запах победы. Уже почти совершеннолетний, он оставался в глазах Босса маленьким мальчиком, которого тот однажды подобрал и вырастил, и именно этот призрак прошлого не позволял ему отдать приказ на устранение своенравного Исполнителя, чем Осаму и пользовался вовсю. Оплеухи и ругань можно было пережить, пусть и неприятно оно было. Это не сломанная челюсть и три пули в грудь — мучительная казнь за предательство и особо грубое неподчинение, которую Мори, кстати, менять не стал, признавая, неплохим способом держать подчинённых под контролем. Ну, хоть в чём-то их взгляды сходились. Хотя объективно Мори и нельзя было назвать добреньким дядечкой, ведь, будь он действительно таким сердобольным, как могло показаться на первый взгляд из-за некоторых решений, не продержался бы в кресле Босса и дня; он был расчётливым, холодного ума человеком, способным мыслить на два, а то и три шага вперёд, действительно заботящимся об Организации и подчинённых, не любящим бессмысленное насилие, а потому в некоторой степени снисходительным. Это не означало что он полностью отрицал грубую силу и тактику запугивания как способ решения проблем — в конце концов многие в теневом мире понимали лишь язык кулаков да свистящих пуль, однако, где можно было договориться без крови, он предпочитал именно договариваться. По возможности без завуалированных угроз и шантажа, делая упор на выгоду для обеих сторон.
И вот этого Осаму не понимал.
Люди по своей природе были довольно непостоянными. Ведомые в большей степени эмоциями, нежели здравым рассудком, они могли менять своё мнение сколько угодно раз подряд и даже такая замануха как «выгода» со временем могла поменяться на что-то, вдруг оказывающееся более значимым. Другое дело страх. Если человек боялся — он попадал под своеобразный колпак. Им становилось возможным управлять. Путём длительных наблюдений как за непосредственными подчинёнными, так и за ничего не подозревающими гражданскими в тех или иных ситуациях Осаму пришёл к выводу, что и вопросе выбора вполне можно было выявить определённую закономерность. Например, в выборе между жизнью взрослого и ребёнка предпочтение с наибольшей вероятностью отдадут ребёнку. В выборе между супругой (ом) и родителями — супругу (а). В выборе между собственной жизнью/жизнью супруги (а) и жизнью своего ребёнка — жизнь своего ребёнка. Конечно, везде случались свои исключения и решения порой зависели ещё и от степени привязанности, но, если говорить именно о большинстве… Да, страх был сильнейшим инструментом. И потому нежелание Мори вовсю им пользоваться порой откровенно раздражало. Как раздражала и его манера смотреть на него тем самым покровительственным, всезнающим взглядом, словно ему по-прежнему было пять, в лучшем случае десять лет. Иногда Осаму даже подозревал, что и место своей Правой руки Мори отдал ему не за ум и заслуги, а просто чтобы он всегда был у него на глазах. Эдакий замаскированный родительский контроль.
Это вызывало желание выть волком и делать всё поперёк только чтобы было не как сказал Мори.
Это играло на нервах.
Но вместе с тем, с каждым таким выводящим из себя действием бывшего наставника, где-то глубоко внутри что-то растекалось теплом. Едва ощутимым, почти призрачным… но таким приятным и, кажется, нужным.
Осаму действительно не был идиотом и осознавал, что названием тех странных вспышек была пусть и не сыновья любовь — уж точно нет, он и близко не видел в Мори отца, хотя бы потому, что тот порой так сильно раздражал его! — но банальная привязанность. Слишком уж многое сходилось. И, пусть он и продолжал твердить самому себе, что Мори не являлся важной — да и вообще, какой бы то ни было! — составляющей его жизни, но отрицать его влияние на себя не мог. Было так глупо и по-детски радоваться про себя его визиту, вслушиваться в размышления о продолжении лечения, дурачиться и растягивать слова в попытках вернуть всё на круги своя. Осаму даже думать не хотел, насколько инфантильными показались Мори его нытьё и кривляния, но цеплялся за то, что тот никак не прокомментировал такое поведение, ограничившись закатыванием глаз. Наверняка принял за очередные издёвки. С одной стороны, это было хорошо — значит, не понял, что всё в кои-то веки было искренне, с другой — когда бывший наставник отпустил его волосы и убрал руку с головы, пришлось подавить из ниоткуда возникшее желание ткнуться ему обратно в ладонь и продлить этот момент своеобразной, грубоватой ласки.
По какой-то причине это казалось невероятно важным.
Пальцы здоровой руки коснулись лба, небрежно зачесали волосы назад, имитируя чужие движения, и Осаму на миг прикрыл глаза, прежде чем спохватился и опустил руку на одеяло. Передёрнул плечами. Что на него нашло вообще? Тактильный голод? Очень не хотелось приписывать себе нечто столь жалкое, но… Он поджал губы и запрокинул голову на подушку, устремившись взглядом в белый потолок, игнорируя верёвку самодельной растяжки. За рёбрами щемило, оседало тяжёлым комом и, наверное, именно так ощущалось то, что люди называли душевной болью. Действительно неприятное чувство. Болезненное чувство. Если бы можно было спрятаться от него под одеялом, он бы сделал это и никогда больше не показывал носа наружу. Вот только сбежать от накатывающих с каждым днём всё сильнее эмоций было, увы, нереально. Это напоминало плотину, из-под широких тяжёлых брёвен которой всё упорнее прорывались маленькие ручейки, грозясь в скором времени разлиться бурным потоком, снося на своём пути всех и вся.
Эмоции.
Как бы странно оно ни звучало, но Осаму знал о них всё (в теории) и в то же время не знал совершенно ничего (на практике). Он просмотрел все, какие нашёл, психологические фильмы, прочёл не один десяток книг выдающихся авторов и уважаемых в своей сфере деятельности умов, посвящённых особенностям человеческой психики, природы, тому, как-то или иное чувство влияет на человеческое восприятие и последующее принятие решений. Он нашёл — хотя это было непросто — наиболее точные описания всех чувств и эмоций, с кучей подробностей, словно авторы знали о его проблеме и пытались максимально передать словами то, что другие, нормальные люди узнают сердцем.
Осаму впитал в себя всё, что прочёл и увидел на экране.
Вызубрил наизусть.
Наблюдая за другими, научился — и довольно неплохо, по его личным ощущениям — изображать те, что были бы потребны и уместны в каждой отдельной ситуации. Возможно, то что Мори в итоге стал предводителем теневого мира Йокогамы было своего рода благословением для его подопечного — мафиози ценили искусство не показывать, что у них на душе, а Осаму даже притворяться не нужно было, чтобы его лицо не выражало ничего кроме засасывающей и пугающей пустоты. Взрослые здоровые лбы удивлялись, возможно даже восхищались и завидовали этому его «умению», а сам Осаму безразлично размышлял на любимую тему «что, если бы» — что, если бы однажды он смог почувствовать по-настоящему?
Каково это, ощущать внутри спектр чувств и эмоций, радоваться, грустить, печалиться и злиться в зависимости от ситуации?
Вёл бы он себя сдержанно и рационально, как Мори или Одасаку или, быть может, фонтанировал эмоциями, как Чуя?
Из всех знакомых, с кем он общался на том уровне, что люди привыкли называть близким, Чуя был настоящим ураганом жизни, как в переносном, так и в буквальном смысле. Он вспыхивал подобно спичке, кричал, смешно размахивал руками и угрожал если ему что-то не нравилось, и широко улыбался, практически освещая всё вокруг, когда был рад. Как бы Чуя не переживал за сохранность своей человечности после того как узнал про проект А5158 и вспомнил все те годы ужаса и пыток (это называли научным экспериментом по помещению потусторонней сущности в человеческий сосуд для создания наимощной сингулярности способностей), что довелось пережить в лаборатории, куда он попал ещё совсем ребёнком, Осаму мог со стопроцентной уверенностью заявить, что Чуя — человек. Самый настоящий, из плоти, крови и бесконечно широкой, не поддающейся никакому алгоритму души. И вовсе не потому, что способность Осаму действовала исключительно на людей, а потому что не мог какой-то недоразвитый клон носить в себе столько признаков индивидуальности, столько противоречивости и в то же время логичности. Чуя делал свои выводы, возводил свои стены и строил или сжигал свои мосты связи. Его действия зависели от его внутренних ощущений и убеждений на момент принятия решения, и не было в них никакой машинной закономерности. Такое же исключение, как и Одасаку, только ещё и с восклицательным знаком рядом с вопросом.
Осаму действительно удивлялся живости напарника, порой пытаясь (каждый раз неудачно) представить себя таким же. Живым.
Тогда это было безобидной, слегка горчащей на языке недостижимой мечтой.
Теперь же стало суровой реальностью, к которой Осаму, при всей своей изворотливости и гениальности, оказался совершенно не готов.
Возможно, помни он, как ощущал окружающий мир до того как пробудилась «Большое не человек», принять новые реалии было бы проще, но, увы, из воспоминаний о собственном детстве остались только холодные руки умершей матери и резкая боль в животе — кажется, он очень хотел есть. А еще большая тёплая ладонь доктора, ухватившая его ладошку, и внимательные, несколько грустные вишнёво-карие глаза.
Мори-сан.
Тогда Осаму замкнулся, не желая хоть сколько-нибудь контактировать с миром, отталкивал от себя доктора, зачем-то забравшего его к себе, а не оставившего умирать возле трупа матери, принципиально не обращал внимания на слонявшуюся рядом — на деле присматривающую за ним — белокурую девочку в простеньком платье горчичного цвета, без умолку трещащую обо всём вокруг и никак не желавшую затыкаться. А потом Элис, так её звали, вдруг исчезла. Просто растворилась в воздухе, когда Осаму в очередной раз решил отпихнуть её от себя. В следующий момент в комнату вбежал Мори-сан, но, на вопрос, что случилось, Осаму мог только недоуменно таращиться на то место, где минуту назад стояла девочка, и беззвучно раскрывать рот. Тогда-то и выяснилось, что Элис — не ребёнок, а воплощение способности, Vita Sexualis, если он правильно запомнил, — а сам доктор — эспер. И Осаму, видимо, тоже эспер. Только вот его способность почему-то заставила исчезнуть способность его благодетеля, и, кажется, это был очень странный дар. Анти-дар, как окрестил «Больше не человек» Мори-сан. Осаму долго не мог решить, хорошо это или плохо, потому что, с одной стороны, это означало, что он был кем-то бо́льшим, чем простой мальчик-сирота с улицы (он мог «выключить» любого другого эспера, а значит, был довольно крутым, разве нет?), с другой — с каждым днём после активации способности ловил себя на мысли, что всё меньше и меньше понимал поведение окружающих, всё меньше и меньше понимал самого себя, всё меньше и меньше чувствовал. Будто «Больше не человек» и правда старалась лишить его человечности, превратив в безразличное ко всему и вся нечто. Тогда он постеснялся поделиться своими переживаниями с опекуном, а, когда Мори сам заметил неладное, эмоциональный отклик удалось сохранить лишь на несколько жалких секунд, максимум которых равнялся двум минутам. Этого было катастрофически мало. Настолько, что порой Осаму казалось, что он задыхается. Но эти несколько секунд были на вес золота, ведь альтернативой была лишь нулевая эмоциональность. А так он мог чувствовать хоть что-то.
Осаму сделал глубокий вдох, слегка выпятив нижнюю губу, подул себе на лицо, заставив отдельные тонкие волоски чёлки взвиться вверх. Насмешливо искривил губы. У Элис точно не было дара парикмахера, но она и правда проделала большую работу: Осаму прекрасно знал, что после мытья его волосы теряли строгую форму, пушились и норовили завиться дурацкими кудряшками, так что уже сам факт того, что девочка сумела-таки более-менее ровно подрезать это безобразие был огромным достижением. К тому же, в итоге получилось далеко не так ужасно, как он успел себе вообразить, пока следил за то и дело щёлкающими у ушей и над глазами ножницами, и желания спрятать волосы не возникло. Осаму тихо фыркнул. Почему-то в памяти всплыл момент, как Озаки-сан решила сама подравнять Чуе слишком отросшие вихры и его напарник после той памятной стрижки ещё недели две щеголял в толстовке, натягивая капюшон посильнее, пряча павшую в неравном бою некогда нормальную причёску. Даже полюбившуюся шляпу не рисковал надеть, так как чёлку и бока та скрывала не полностью, а, видимо, в них и была основная проблема. Осаму тогда насмеялся на полжизни вперёд (на оставшуюся половину — когда увидел фотку напарника с водительских прав), а вот Чуя зарёкся подпускать к своим волосам кого-либо кроме профессионального парикмахера. Осаму вновь зажал меж пальцев тёмную прядку чёлки, покрутил туда-сюда, рассматривая торчащие неровные кончики. Даже интересно стало узнать мнение напарника относительно работы Элис, хотя… Зная Чую, стоит только сказать, что это безобразие — результат усердной работы маленьких детских пальчиков, он тотчас расплывётся в улыбке и заверит, что смотрит разве что не на шедевр. Просто потому что «ребёнок старался». Осаму, наверное, никогда не поймёт его сюсюканий с детьми. Хотя, скорее всего, рядом с малявками в Чуе просто просыпался Король Овец, который, в зависимости от ситуации, был своей банде и за маму, и за папу, и за брата с сестрой. В этом его раздражающий напарник был очень схож с почившим Одасаку.
Осаму поджал губы, сглотнул ком слюны.
Ему не хватало его. Не хватало лёгкой искренней улыбки, не хватало беспечных разговоров не о работе, не хватало традиционных встреч в баре, где они пропускали стаканчик-другой терпкого виски и просто сидели в тишине. Не хватало возможности дурачась, поделиться тем, что вызывало у него вопросы или что-то похожее на тревогу. Одасаку не искал в его словах подтекста как Чуя и никогда не ударялся в нравоучения как Мори. Он был его единственным и лучшим другом, пусть по своему положению в Организации и долгу службы они и не имели возможности часто видеться. Осаму сжал пальцами здоровой руки одеяло. Из-за него, из-за того, что он втянул его в Портовую мафию, мир лишился такого чудесного человека. Если бы в мире была способность повернуть время вспять и исправить свои ошибки! Осаму бы никогда не стал сближаться с Одой Сакуноске. И, наверное, Чую тоже бы не стал шантажировать жизнями Овец и тащить в ряды Организации…
— М-м, нет, без Слизняка тут вообще взвыть можно, — едва слышно прошептал он себе под нос, быстро оценив все перспективы столь крутого жизненного поворота.
С Чуей они не то чтобы не ладили, но и друзьями, как считали почему-то очень многие, никогда не были. Это было выгодное, с точки зрения Осаму, и вынужденное, с точки зрения Чуи, сотрудничество, но, эй, их способности просто идеально дополняли друг друга! Осаму был мозгом, Чуя — грубой силой, а вместе они составляли самый лучший по результативности боевой дуэт. То что нужно Организации для поддержания репутации, а Осаму — для развеивания скуки. Чуе тоже шёл бонус — возможность использовать способность на всю катушку, не опасаясь ненароком помереть от истощения и уже за одно это напарник должен был ему в ноги кланяться, однако… Почему-то Чуя никогда не был в восторге от перспективы использования «Порчи». Наоборот, всеми возможными способами оттягивал момент выпуска Арахабаки, а, когда выбора уже реально не оставалось, снимал перчатки и произносил активационную фразу с таким видом, будто на эшафот отправлялся. В первые разы Осаму даже дулся, считая, что новоиспеченный напарник не доверяет ему, потом пришёл к выводу, что причина такого поведения была в долгом и тяжёлом восстановлении. Осаму опустил глаза на одеяло, провёл ногтём вдоль незамысловатого рисунка. Некстати вспомнились все насмешки над вынужденным пролеживать сутки напролёт напарником, который не то что зашвырнуть в него чем-то тяжёлым, но даже нормально выругаться не мог, чтобы не скрутиться в следующий момент от боли. Тогда подтрунивать над беспомощностью «самого сильного эспера» не казалось чем-то низким или обидным. Сейчас же… Хорошо, что Акутагава всё ещё сохранял перед ним критическую долю страха и сам по себе не был сторонником чёрного юмора.
Осаму медленно втянул носом воздух, так же медленно выдохнул.
Случившееся не было тщательно продуманным планом с кучей различных вариантов сценария, под каждый из которых был бы заготовлен вариант отхода. В этот раз всё было по-настоящему. И от этой беспомощности и неизвестности скручивало тугим узлом желудок, сбоило сердце и по коже периодически пробегал холодок.
Впервые Осаму действительно ничего не контролировал.
Впервые не знал, что делать.
И это злило.
Так сильно злило.
IV
Враг пытался прятаться, пытался контратаковать, но за десять минут слишком затянувшегося боя Осаму примерно понял, какой тактики тот придерживался и чего стоило ожидать, а потому грациозно увернулся от удара ножом и, сделав сальто, сам нанёс смертельный удар. Враг захрипел, упал на колени и после грохнулся на землю, разлив вокруг себя лужу зелёной крови.
— Отлично, — довольно оскалился Осаму, пожирая взглядом высветившуюся на экране игровой консоли табличку «уровень пройден», — остался босс, и, здравствуй, новая локация!
— Дазай-сан, осторожнее, — подал голос до этого молча сидевший в ногах постели и что-то сосредоточенно печатающий в телефоне Акутагава, но Осаму успешно не обратил на него внимания. До победы остался один уровень, но и одна жизнь, и было бы очень обидно и глупо «умереть» на таком важном моменте. К сожалению, его невозможный ученик был далёк от игр и развлечений в принципе, а потому не видел ничего зазорного в том чтобы продолжать отвлекать его: — Когда вы сильно увлекаетесь, начинаете дёргаться в такт движениям персонажа, а это может негативно сказаться на травмах.
Осаму закатил глаза и раздражённо вздохнул. Акутагава был прав, конечно, но, казалось, всё его тело в общем и каждая мышца в отдельности просто орали о потребности в движении, и усидеть ровно было очень тяжело. К тому же, в мозгах упорно крутилась мысль, что ещё немного строгого постельного режима — и он забудет как двигаться в принципе.
— Если мне понадобится твоё мнение, о мой вечно сующий свой нос в чужие дела ученик, я обязательно дам знать. К тому же, это подарок нашего дражайшего Босса и кто я такой, чтобы игнорировать его дары?
Мальчишка на колкий ответ едва заметно поджал губы, вернул внимание в экран собственного смартфона, молча капитулируя. Осаму удовлетворённо хмыкнул, мол, то-то же, уверенно нажал загрузку следующего уровня. Вообще погружаться в видеоигры в планы не входило, но Мори перед своим уходом вновь заглянул в его комнату и бросил на одеяло коробочку с PSP, с ухмылкой заметив, что так и ему будет чем занять себя — ещё бы, пятнадцать различных игр, начиная от старых добрых Super Mario и Mortal Combat и заканчивая какими-то новинкам, выговорить название коих можно было не пытаться! — и Акутагаве будет меньше нервов и головной боли. Последнее замечание царапнуло, однако Осаму с гордым видом проглотил его, ни чем не показав своего недовольства. И чего Мори вообще заботило состояние Акутагавы?! Этот мальчишка был одной сплошной неприятностью и, если бы не его дурацкая — но, вот ведь, такая интересная — способность, Осаму бы давно озаботился, чтобы его бренное тельце покоилось на глубине двух метров под землёй, где ему было самое место. Акутагава вообще последнее время раздражал куда больше обычного, то и дело суя свой нос куда не нужно и давая, опять же никому не нужные, советы относительно и так не блещещего разнообразием досуга Осаму.
Сейчас игровая консоль была его единственным развлечением.
Все находящиеся в убежище книги уже либо были прочитаны по нескольку раз и почти заучены, либо оказались настолько скучны, что могли использоваться разве как средство от бессонницы, но никак не развлечения; платить за полную версию электронных банально не хотелось — вдруг разонравится где-нибудь посередине, а взять что-нибудь новенькое из библиотеки было невозможно — ученик напрочь отказывался оставлять его в квартире одного дольше чем на десять минут (коих как раз хватало на утренний забег за продуктами в крохотный магазинчик через двор), а привлечь кого-нибудь стороннего было нельзя уже из соображений безопасности: Мори запретил называть даже приблизительный адрес кому бы то ни было — не то чтобы Осаму боялся его ослушаться, но Мори ведь все мозги чайной ложечкой выест, если прознает (а он-то уж точно прознает). Иллюзию нормальности создавали разговоры с Чуей, в основном сводящиеся к взаимным насмешкам и подколам, а также призрачным угрозам в стиле «ну подожди у меня!», но Чуя на связь выходил нечасто и не на долго, видимо, по уши погруженный в задание. Даже имён избегал, предпочитая давно ставшие второй кожей прозвища. Осаму подозревал, что миссия была под прикрытием и поймал себя на лёгкой зависти — вот уж кому точно не приходилось скучать, пролеживая в постели сутки напролёт. Он бы и сам сейчас с радостью напросился бы на одну такую, лишь бы хоть чем-то заняться, а не изнывать от безделья и погрязать в бесконечном сериале собственного мозга под названием «что, если бы». Что, если бы он лучше подготовился к той миссии? Что, если бы «Больше не человек» не исчезла? Что, если бы в том бою он отделался чем-то незначительным вроде сломанных рёбер или вообще просидел в сторонке, оставив разбираться с проблемой подчинённых? Что, если бы он тогда увернулся от того существа? Воображение никогда не было его сильной стороной, но конкретно ответами на эти вопросы перед глазами всегда вставали картинки его самого, всё так же раздражающего всех вокруг своими речами и хитроумными планами, способного ходить и даже бегать и прыгать и обнулять любые направленные в его сторону чужие способности. Что имеем — не ценим, потерявши же — плачем. Старая поговорка максимально точно описывала внутреннее состояние, и, пусть Осаму и не собирался плакать из-за случившегося, резко осознал, как же легко что-то не ценить, имея.
Финальный босс оказался каким-то пауком-переростком с явными признаками радиационной мутации — серьёзно, у этой штуки были крылья и выпученные кошачьи глаза, вращающиеся по часовой стрелке с напрягающей скоростью — и сдаваться не собирался даже под пятикратным комбо ударов. Осаму стиснул зубы, прищурился, пытаясь и урон нанести и в то же время не понизить полосу собственного здоровья, но удавалось откровенно говоря плохо. Проклятый моб словно предвидел все его комбинации! Ещё и дурацкий гипс не позволял набрать лучшую скорость, потому как пальцы хоть и были относительно свободны, но полноценно двигать левой кистью было невозможно, что замедляло реакцию.
— Да чтоб тебя, урод! — зарычал Осаму, в злости отшвырнул PSP на край кровати и поморщился, когда резкое движение отдалось тянущейся болью под ещё не до конца сросшимися рёбрами.
— Дазай-сан, вам нельзя делать резкие движения… — начал было вновь учить его жизни Акутагава, но, раздражённый проигрышем, Осаму оскалился:
— А тебе вообще слова не давали! Или вали к себе, или сиди и молча строчи свой отчёт или что ты там делаешь, раз уж всё равно глаза мне мозолишь!
Краем сознания он отметил, что Акутагава побледнел пуще прежнего, вылупился на него своими огромными серыми глазами, беззвучно несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем вновь сгорбился и уткнулся в экран.
— Простите, — едва слышно прошептал себе под нос, и, когда Осаму уже хотел отпустить дежурный ехидный комментарий относительно неуёмного желания ученика лезть не в своё дело, тот вдруг добавил: — я просто за вас волнуюсь.
По какой-то причине эта маленькая фраза разожгла только начавшее стихать раздражение до уровня полноценной ярости. Пальцы здоровой руки сжали одеяло так, что побелели костяшки.
— Пошёл вон, — опустив голову, едва не дрожа от накатившей злобы тихо скомандовал Осаму.
— А? — Акутагава недоуменно заморгал, зачем-то обернулся, словно в комнате помимо них ещё кто-то был, вновь растерянно уставился на него. — Но поче…
— Ты оглох?!
Если бы мог, Осаму вскочил бы прямо на кровати и обязательно ухватил ученика за грудки рубашки, но он не мог, а потому пришлось довольствоваться криком. Или, скорее, несколько истеричным ором. Часть критического ума удивилась такой нетипичной самому себе реакции, но эмоции, ранее тщательно сдерживаемые внутри, наконец вырвались наружу и остановить их было уже невозможно. Язык болтал и болтал, жалил, причинял боль, а Осаму будто со стороны наблюдал за коллапсом собственной нервной системы и даже не мог толком понять, что именно кричал. Что-то про никчемные способности, непроходимую тупость и общее разочарование. Акутагава с каждым хлёстким словом съёживался всё больше, теребил правой рукой рукав левой, выдавая свою нервозность, и бесконечно раздражал растерянной глупой рожей. И, наверное, абсолютное отсутствие у мальчишки попыток хоть как-то защититься, отстоять себя, окончательно вскружило Осаму голову — было так приятно снова лицезреть его абсолютное подчинение, понимать, что всё ещё контролирует каждый шаг и вдох ученика — что он решил нанести завершающий удар по, как он знал, самому больному. Чтобы окончательно закрепить своё главенство, уничтожить любые всходящие ростки даже мысленного неповиновения.
— От тебя же никакой пользы! Если бы знал, что так и останешься трущобным заморышем, неспособным даже элементарные команды выполнить, поискал бы более перспективного ученика!
Видимо, это всё же оказалось лишним.
Осаму пропустил момент, когда в серых глазах исчезла боль и вспыхнула ярость. Вырвавшиеся из рубашки белые ленты «Расёмона» обхватили шею, стиснули, лишь чудом не перерезав глотку. Первые пару секунд Осаму сохранял спокойствие — ждал, когда «Больше не человек» по обыкновению развеет опасную способность и он сможет одарить ученика презренным взглядом, вновь указав на его место, — но две секунды сменились пятью, те — десятью, а «Расёмон» продолжать медленно пережимать гортань, из-за чего дышать становилось всё труднее. Точно — пришло осознание — его способность отмены ведь исчезла и теперь он был совершенно уязвим. Как вообще умудрился забыть о таком? От недостатка кислорода или от того, что было принято называть страхом Осаму почувствовал как отчаянно забилось сердце, как взмокли спина, лицо и даже руки. Инстинктивно он ухватился правой за чужую способность, пытаясь сбросить или хотя бы ослабить её хватку.
— Вы всегда с таким упоением рассуждали о собственном повешении, — вдруг зашипел Акутагава, и от его голоса Осаму почти задрожал. Мелькнула паническая мысль, что он знал, к чему клонил мальчишка, но верить в это не хотелось. — Как думаете, если я задушу вас сейчас, это будет считаться пользой? Вы ведь так хотите отойти в мир иной.
Критической частью ума Осаму понимал, что Акутагава поддался эмоциям и напал, желая всего лишь припугнуть — у него кишка тонка идти против слов Босса или любого из руководителей, — но, смотря в эти пылающие яростью серые глаза, не мог не чувствовать беспокойства. Непроизвольно вспомнились все перешептывания о его ученике. Как только другие его ни называли — демон, машина для убийств, бешеный пёс (последнее вообще прижилось), — но впервые эти прозвища показались Осаму небезосновательными. Акутагава действительно был опасен. И сейчас, будучи пред ним абсолютно беспомощным, Осаму действительно не хотел проверять, насколько хорошо ученик усвоил его слова о необходимости доводить все дела до конца, действительно не хотел ещё больше его провоцировать. Однако…
— Не узнаешь, пока не попробуешь, — прохрипел он и каким-то образом искривил уже наверняка начавшие синеть губы в подобие ухмылки.
Акутагава не должен был видеть, что его действия и правда произвели на него впечатление.
Мальчишка окинул его хмурым взглядом, как-то презрительно фыркнул. «Расёмон» оставил в покое горло, вернувшись в рубашку хозяина, а Осаму подавил инстинкт тотчас приложить здоровую руку к коже и помассировать. Всё равно синяки уже проявятся, а так хотя бы сохранит репутацию. Как же было приятно вновь полноценно вдохнуть такой, оказывается, вкусный кислород.
— Слабак.
На оскорбление Акутагава не отреагировал. Только как-то резко развернулся и направился к двери, по пути отшвырнув способностью к стене стул, на котором сидел ранее. Осаму просидел с победоносным выражением лица ещё некоторое время и решился сбросить маску лишь когда до слуха донёсся оглушающий хлопок входной двери.
Акутагава покинул убежище.
Ухмылка сползла с губ, пальцы коснулись болящей гортани, легонько провели вверх-вниз. Осаму рвано выдохнул. Хватанул ртом воздух. Потом ещё раз. И ещё. Не мог надышаться. Облегчение от того, что всё закончилось, и осознание, насколько сильно и не в его сторону изменились условия игры что-то сделали с ним, потому как Осаму начало трясти. А ещё запекло глаза и горло начало сводить спазмами, усиливая боль. Что-то тёплое скользнуло по подбородку, упало на одеяло, оставив мокрый след. Несколько долгих секунд Осаму тупо пялился на потемневшую ткань, как во сне, робко, поднёс ладонь к лицу, провёл тыльной стороной по щекам, глазам, посмотрел на кожу. Не было красного цвета, соответственно, то была не кровь, а значит… Но пускать слёзы было совершенно не из-за чего, ведь так? Горло саднило, да, но не настолько, а то чувство скрученного в животе узла внутренностей вряд ли можно было охарактеризовать именно как «боль». Скорее, что-то близкое к напряжению, возможно тревоге или даже полноценному страху — он пока не определился, что из испытываемого больше подходило под то или иное описание. Так почему же его тело решило разреветься? От мыслей реакция усилилась. Слёзы снова и снова подступали к глазам, переливались, крупными каплями прокладывали по щекам и носу мокрые дорожки, неизменно собираясь на кончике подбородка, чтобы потом упасть на мягкую ткань одеяла.
Попытка утереть их успехом не увенчалась.
***
Скрип…
И вперёд.
Скрип…
Назад.
Скрип…
И снова вперёд.
Скрип…
Снова назад.
Старые качели натужно хрипели при каждом своём движении, грозясь испустить дух и развалиться на составляющие деревяшки, но, то ли страшась гнева того, кого должны были развлекать, то ли попросту жалея его, продолжали выполнять свою работу и меланхолично разрезать воздух в монотонном движении. Рюноске сидел сгорбившись, вцепившись пальцами в потёртую бечёвку, механически наклонялся корпусом вперёд-назад, задавая ритм. Ноги приходилось слегка поджимать, но то была небольшая плата за возможность развеяться.
На душе было паршиво.
Больно и тяжело.
Перед глазами вновь и вновь вставало покрасневшее от недостачи кислорода лицо учителя, кроваво-карие глаза которого в кои-то веки смотрели на него не с презрением, а с — смел ли он надеяться? — уважением. Или же то было что-то другое? Как вообще выглядело уважение? В глазах подчинённых Дазай-сана всегда читалась смесь напряжения и страха, готовность по первому требованию выполнить тот или иной приказ без каких-либо вопросов. Когда речь случайно заводили о Боссе, взгляд был похож. Долгое время Рю искренне считал, что именно так и должны смотреть подчинённые и коллеги на тех, кого признают и уважают, но более тесное знакомство с Накахарой-саном пошатнуло эту уверенность. Напарник был с учителем резок, не гнушался грубых слов и оскорблений (взаимных) в его адрес и мог, как показал опыт, даже зарядить тому в лицо, если его вывести из себя. Но. При всём при том он безропотно ухаживал за ним, ни разу не показав, что ему это может быть противно или у него имеются другие планы; своеобразно заботился и подбадривал. Дазай-сан в ответ отпускал язвительные шуточки и комментарии, и, пусть в его голосе не было теплоты, но не было и того холода, что сквозил в разговоре со всеми остальными. Накахара-сан и Дазай-сан, определённо, ни капли не боялись друг друга и не пресмыкались один перед одним.
И тем не менее, Рю был готов отдать голову на отсечение, что эти двое, бесспорно, уважали друг друга.
Именно поэтому что-то в глазах учителя, что-то похожее на страх тревогу не позволяло Рю испытать триумф от своей выходки. Да, он наконец дал отпор, но… Стоило ли оно того? По сути ведь, он напал на беспомощного, вряд ли этим можно было гордиться. Хотя, Дазай-сан и сам никогда не вёл честную игру — всегда дожидался когда противник ослабеет или потеряет бдительность, а, если тот был эспером, издевался над ним исключительно отключив его способность и предварительно связав. Дазай-сан никогда не сражался с теми, кто мог дать ему отпор или как-то поранить, предпочитая прятаться в тени и дёргать за ниточки, дожидаясь, пока другие сделают за него всю опасную работу. В трущобах таких называли тру́сами или подколодными змеями и люто ненавидели. Рю передёрнул плечами, отгоняя мысли, подался корпусом вперёд, увеличивая траекторию раскачки качелей. Ветер зарылся в волосы, растрепал их пуще прежнего, и отдельные волоски нагло полезли в глаза, заставляя щуриться. Он завёл прядь за ухо, но толку от этого оказалось не много — при раскачке назад всё повторилось вновь.
Рю повернул голову, бросив взгляд на магазинчик, рядом с вывеской которого приделали электронное табло с уличной температурой и временем и не сразу сообразил, что провёл на площадке уже больше тридцати минут. Сердце ёкнуло. Никогда до этого он не оставлял учителя одного так надолго. Рю опустил ноги, постепенно тормозя, вздымая в воздух небольшие облака земляной пыли, встал с качелей. Нужно было срочно возвращаться. Вот только идти обратно в убежище совершенно не хотелось и, вместо того чтобы броситься бегом к неизвестно что могшему натворить за это время Дазай-сану, он сунул руку в карман плаща и выудил мобильник. Пальцы разблокировали экран, вошли в меню контактов и, прежде чем Рю успел отдать себе отчёт в действиях, абоненту под именем «Накахара Чуя» улетело сообщение всего с тремя словами:
«Когда Вы вернётесь?»