Александр, даже если бы очень постарался, не смог бы вполне осознать, что он делает. Каждое событие той ночи запомнилось ему исключительно ярко, но связать их воедино было сложно, и ещё сложнее оказалось бы обосновать их логически, подвести под каждый свой поступок хоть какую-нибудь внутреннюю мотивацию.

Уже на полпути к своему дому Павленцов почувствовал, что ярость его поутихла, и, открывая дверь и всходя на порог, он почти вернул себе способность мыслить хладнокровно. Александр боялся этого — боялся того момента, когда привычное состояние разума вернётся к нему, принеся с собой боль и раскаяние, как это происходило всегда после необдуманных поступков, совершённых под действием вспышек гнева. Он знал, что чувство вины говорило не о том, что поступки были неправильными — часто их можно было оправдать перед самим собой — а о том, что он слишком привык стыдить себя за каждый неверный шаг, но… вызвать на дуэль — <i>вызвать на дуэль Николая</i>!

Такое не случилось бы и в самой жестокой шутке.

Однако время шло, а ожидаемого сожаления Александр так и не почувствовал. Он силился и не мог найти в себе хотя бы ростки разумного самоосуждения, потому что всякий раз, когда перед его внутренним взором возникал Мещёрин, он вновь уверялся: будь у него тысяча лет на размышления, он всё равно бросил бы эту перчатку.

Всё сложилось как нельзя лучше.

Теперь — уже завтра — всё наконец решится, и не будет больше этого странного напряжения, и снов, и приёмов, и перебранок, и доводящих до помешательства рук на руках и на талии. Александр хотел бы, чтобы всё решилось иным способом, но так тоже неплохо. Дуэль всегда была для него красивым актом: только два человека, на равных, никаких внешних влияний: настоящая возможность показать, чего ты стоишь, наивысший и наисправедливейший суд. Prorsus quid opus sit<footnote>Именно то, что нужно</footnote>.

Павленцов даже не загадывал исхода их поединка: он ощущал, что очистился от всего человеческого, сделал единственный решающий шаг, а дальше его судьба уже не была важна ему, и он волей Господа или случая примет любой из финалов.

Подарить смерть Николаю или ранить его — жертва, которую требует Провидение.

Принять смерть из его рук — благословение.

Это было одно и то же.

Какая-то часть Александра протестовала, зная, что он не сможет убить Николая, но он смирился с таким настроением; он мог бы сказать, что находился в оцепенении, если бы душа его не продолжала пылать столь же сильно, как и в самый момент их с Мещёриным ссоры. Павленцов бездумно сидел перед свечой ещё долго, до тех пор, пока его не отвлёк осторожный стук в дверь. Вошёл лакей Николая, молча что-то положил перед ним на стол и с коротким поклоном исчез. Александр опустил взгляд: перед ним лежала перчатка — <i>его </i>перчатка. Он взял её в руки, почувствовав на подушечках пальцев тёплый шёлк, и вдруг под тканью что-то тихо зашуршало. В недоумении заглянув внутрь перчатки, он выудил из неё лист бумаги с восковой печатью Николая. На нём издевательски аккуратным почерком была выведена всего одна короткая записка:

<i>«Не забудьте взять с собой вот это. Vous en aurez besoin.

Et vous l'aimerez<footnote>Вам это понадобится. И понравится.</footnote>.»

</i>

К записке за золотистую нить был прикреплён миниатюрный флакончик с ароматическим маслом. Такие были чрезвычайно популярны в лечении любых недугов, от простуды до ранений и потери крови, так что подобный жест можно было истолковать и как демонстрацию своей уверенности в победе и презрения к оппоненту, но Александр был слишком хорошо осведомлён, для чего <i>ещё </i>высший свет использовал такие флакончики с приятным на ощупь, легко растекающимся по коже маслом, и потому точно знал, на что намекал Николай. О, он был совершенно уверен в тайном смысле записки, и этот смысл вновь заставил его гореть то ли от гнева, то ли от стыда и возбуждения. Его могло бы раздражать, что Николай так легко играет его эмоциями, но правда была в том, что эта власть — обоюдная, и оба это понимали. Он снова покрутил в руках баночку, вдохнул из интереса терпкий цветочный аромат, а потом опустил лицо на сложенные ладони, потёр виски, не зная, смеяться ему или плакать, решительно задул свечу и упал на подушки.

Дуэль дуэлью, но это было для него уже слишком.

<center>***</center>

В загородной глубинке летние рассветы всегда остаются летними рассветами. Александр всю жизнь удивлялся, как людям не лень устраивать жестокие войны и грязные интриги, когда предчувствие солнца разлетается по туману, а ещё утренние цветы, и раскрывшийся клевер, и роса — вот она, влажными искрами прямо под ноги, и даже удивительно, как такую красоту можно на землю разбрасывать, но природа щедра и не делает различий между землёй и небом.

Он проснулся, как и хотел, за час до рассвета, окатил себя прохладной с ночи водой, обтёрся полотенцем, умылся, расчесал волосы, смочив их, чтобы вились сильнее, оделся в самую чистую и лучшую форму, удобнее поправил перевязь со шпагой. Такие детали никогда не прописывались ни в одном из дуэльных кодексов, но Павленцову самому хотелось в то утро быть самым опрятным, самым собранным, самым красивым.

Судьбу лучше встречать в достойном состоянии тела и духа.

До дома Анны Тепловой была четверть часа ходьбы, и Александр вышел с лёгким сердцем, не думая ни о чём своём и замечая каждую непривычно яркую, наполненную смыслом деталь окружающего мира. На нём были<i> те самые </i>перчатки — Павленцов счёл это красивым знамением и чувствовал, что должен добавить в грядущее событие как можно больше красок.

Ну и, в конце концов, они были связаны с Мещёриным.

Кстати о Мещёрине.

Александр обратился мыслями к своему… теперь уже — врагу (удивительно, как переменчивы их роли!), и снова все скрытые чувства стали подниматься в нём. Ему не удалось сдержать ни нахлынувших обиды и злости, ни сладкого, некстати возникшего предвкушения, заставившего всё его тело встрепенуться. Он нахмурился и опустил глаза.

А Мещёрин тем временем подходил саду с другой стороны дома.

Ночка у Мещёрина вышла… ну, беспокойной. Домой он возвращался быстрым шагом, почти бежал, не имея ни сил, ни желания обуздать свои чувства. Эмоции сменяли друг друга с бешеной скоростью без участия самого Николая: гнев, возбуждение, возмущение, обида, страх и лукавство — в душе его была такая мешанина из мыслей, что он ни на что не мог решиться, несмотря на то, что его предприимчивое сознание требовало действия.

Дома он бросил в сторону сюртук и перчатки, потребовал чаю, потом заменил его на вино, после — на водку, однако ни к чему из этого не притронулся, потом прошёлся кругами по комнате, вынул шпагу, проверил остриё, представил, как оно вонзается в Александра, чуть не выронил шпагу, убрал шпагу обратно и сел за перо. Ещё с четверть часа он не мог придумать, за какой из эпистолярных жанров взяться: писать ему просьбу об отмене дуэли, завещание, едкую эпитафию или мольбу о прощении, а потом его взгляд упал на александрову перчатку, бережно положенную у окна, на стоящий рядом флакончик, и новая идея взорвалась в его голове салютом, сдерживать который было бы просто кощунственно. Он был взбудоражен: мысль оказалась простой, но остроумной, и ощущалась настолько правильно, словно он нащупал нужную сюжетную ниточку в их истории — и поспешил воспользоваться ею. Николай написал несколько слов на листе бумаги из альбома, с ехидной педантичностью запечатал воском вместе с флакончиком, вложил в перчатку и кликнул лакея, чтобы отнёс корнету.

Спустя четырнадцать с половиной минут, когда лакей вернулся, Николай уже успел поостыть, и вдохновенная деятельность сменилась настолько же мощным осознанием, <i>что </i>он только что сделал. Однако письмо было уже у Павленцова — с этим ничего нельзя было поделать, и теперь Николаю точно не отвертеться, придётся играть по им же самим заданным правилам.

Он представил, как в эту секунду Александр достает его «послание» и краснеет, и сам почувствовал, как лицо заливается краской от ощущения этой связи, от острого осознания, что Александр <i>прямо сейчас</i> думает о нём. Николай отчаянно застонал, запустил пальцы в волосы, упал в кресло и уснул, надеясь, что забытье пересилит разгорающийся огонь в теле: фантазировать о своём оппоненте в ночь перед дуэлью было впечатляющей перспективой вполне в стиле Николая, однако он не разрешил себе этой вольности: завтра его ждёт либо смерть, либо потеря самого желанного человека в мире; либо, если монетка упадет на ребро, если силы природы окажутся на его стороне, если, в конце концов, ему хватит и сил и удачи — тогда его ждёт то, что он не осмелился бы этим осквернить, даже несмотря на то, что очень хотелось бы.

Итак, Николай подходил к саду с другой стороны.

Сад был разбит вокруг всего дома: перед парадным входом более строгий и ухоженный, у других стен — почти дикий, с утончённым сочетанием разгульной силы природы и человеческого искусства. Александр отрешённо шагал по песчаной дорожке к условленной лужайке у боковой стены, наблюдая за переливами света на небольшом ручейке, уходящем в глубь сада. С этой стороны усадьбы не было тенистых аллей: пространство было открытое, рассветные лучи веяли с востока насквозь через ивы, смородину и можжевельник, и изящная фигура, лёгкой походкой следующая к лужайке из-за мраморной ротонды, подсвечивалась так ярко и в таких нежных тонах, что это было почти поэтично, несмотря на обстоятельства. У Александра перехватило дыхание: Николай тоже заметил его, и за секундный обмен взглядами они передали друг другу больше, чем могли бы облечь в диалог. Павленцов знал, что солнце светит ему в спину, и что волосы его горят золотом, гармонируя с эполетами и с ножнами.

Статуи Афродиты и Ареса, стоящие по сторонам от бокового входа в дом, подернулись вуалью теней.

Пахло белыми лилиями.

В разворачивающейся сцене не существовало ни одного человека, кроме Александра и Николая — только они двое, только их камертоны, и тишина стояла настолько прозрачная, что каждый звук отзывался с кристальной ясностью. Шуршали песок под ногами и ветви кустарников, перекликались птицы, тихо звякнули перевязи со шпагами, когда офицеры встали на центре поляны друг перед другом, всего в какой-то паре шагов: дальше друг от друга им не позволило остановиться чувство, ближе — дуэльный кодекс.

— Николай.

— Александр.

Сердца были тверды, и голоса не дрожали, но дрожали руки на эфесах, когда они, встав спиной к спине и задохнувшись от синхронно прошившего их жара при касании, отмеривали положенные двадцать шагов и чертили линии на упругой земле, приминая налитую соками траву. Они снова развернулись лицом друг к другу, и Александр почувствовал, что его нерушимое спокойствие оказалось стремительно испаряющимся утренним туманом. Николай собственной персоной, живой, такой настоящий, такой привычно раздражающий и привычно восхитительный, моментально вывел его из равновесия — он не мог представить, что прямо сейчас ему предстоит сразиться с ним один на один, и в то же время всё в нём горело от желания поединка, от оскорбления и жгучей необходимости доказать, что он равен Николаю, что он <i>достоин</i>.

Николай же едва держался. Он не хотел <i>убивать Александра</i>, он <i>хотел Александра</i>, но его руку вела гордость, когда он доставал шпагу из ножен и пробовал выпад в аршине от Павленцова, как было установлено правилами. Если Александру угодно закончить всё так, если ему нужно проверить его — о, он готов, твёрже, чем когда-либо в жизни. И если сегодня им обоим суждено заплатить слишком высокую цену — пусть так. Хоть в чём-то они будут не одиноки.

Они горячо жаждали — и не могли перейти черту, эту болезненную грань между достоинством и честностью, и стояли друг напротив друга на дуэльном поле, открытые, обнажённые каждым желанием и каждым помыслом — и закрытые парирующими позициями шпаг, проживая последние секунды перед тем, как всё решится. Гарда привычно закрывала запястье, клинки так непривычно реально, осязаемо сверкали в лучах, и офицеры вдруг поняли, что не условились, в какой момент начинать дуэль. Они ждали знака свыше, чего-то внешнего, что подтолкнёт их к действию, что — они были уверены — оба распознают одинаково.

Александр взял шпагу на изготовку. Пальцы скользнули по эфесу, пересчитали витые линии вензелей — обычный ритуал задумчивости. И когда он поймал прикованный к этому действу взгляд Николая, было уже поздно: Мещёрин, разумеется, и не подумал закрыть глаза на увиденное. Очевидно, ему вздумалось распознать это как провокацию, потому что спокойно смотреть на руки Александра для него было мучительно даже и в более беспечные времена, когда в его душе не хозяйничали такие страсти. В его глазах отчётливо загорелся нехороший огонёк, свойственный людям, только-только задумавшим какую-то пакость, и пакость не заставила себя ждать.

Николай через крохотную паузу вдруг отзеркалил движение Александра, стал поглаживать литой эфес собственной шпаги, придерживая клинок левой рукой, легко пробегался пальцами, оглаживал средним и безымянным, толкаясь в просвет между рукояткой и гардой. Когда большой палец коснулся навершия, Павленцов был вынужден признать, что вот <i>это </i>— это уже точно была провокация. Прямая.

И она работала.

Тело Александра откликнулось моментально, и это уже, чёрт возьми, было просто подло. Гнев на Николая, на ситуацию, на собственную реакцию стал наконец слишком сладким, чтобы сдерживать его ещё хотя бы секунду, он вскинулся, готовый к атаке, Мещёрин, кажется, обмер, расплачиваясь за свою наглость, но в этот момент что-то в природе неуловимо изменилось.

Налетел порыв остро-свежего ветра из сада, и завихрения ароматов принесли две пары крыльев: в деревьях всполошились птицы, и Александр увидел, как отсвет лазуритовых глаз Николая раскрылся металлическими переливами перьев за его спиной. Зимородок, быстрый, ослепительно синий метнулся с кедрового дерева у лужайки, толкнулся в спину Николая и стрелой улетел вверх, заставив его оступиться и сделать крошечный шаг вперёд, чтобы удержать равновесие. Не успел Александр пережить первый болезненный удар сердца, встревоженного этим действием, как поймал изумлённый до крайности взгляд Николая, направленный ему самому за спину. Тотчас же его чуть не сбил с ног удар крыльев, пришедшийся между лопаток. Единой картинкой отпечатались в его глазах ярко-жёлтые перья с чёрной галочкой на концах и настолько же яркая трава, стремительно приближающаяся к его носу. Чтобы избежать этого столкновения, Александру пришлось взмахнуть руками и выставить перед собой ногу, а потом и вторую. И в этот момент он посмотрел вперёд — туда, где точно то же самое делал Николай.

Это не было договорённостью. Первый шаг был волей природы — но вот второй… Второй шаг уже принадлежал им.

Сбитые с ног иволгой и зимородком, они шагнули, заботясь исключительно о собственном равновесии, но они смотрели друг на друга — и шли друг на друга, и только тогда они осознали, что видеть, как <i>он </i>делает шаг навстречу, уже давно стало для них самой желанной картиной.

Второй шаг был самым волевым решением, которое им приходилось принимать в их жизнях. Но они шли, и после второго шага их судьбы свелись к яркой черте посреди дуэльного поля. Шаг, полтора, два, три, <i>четырепятьшестьсемь</i>—

На этой дистанции на землю синхронно полетели шпаги, с одной стороны принеся избавление, а с другой — оставив их безоружными и раскрытыми до неприличия. На восьмом шаге Александр уже не мог отрицать, что его разбирает азарт, и безошибочно определил, что Николай чувствует то же самое — по его лицу, по его позе, по задорным огонькам в его зрачках.

На девятом шаге Александр захлёбывался тем же игристым, какое кипело в его крови в тот сладкий миг битвы, в то острое мгновение, когда понимаешь: победа. И это действительно она и была, в самом блестящем своём облачении: сначала были нагло проигнорированы правила дуэльного кодекса, потом — нормы уважения к противнику, за ними — честь офицерского оружия, а дальше…

А дальше — ко всем чертям маски. Эти шаги по дуэльному полю узаконивали всё самое лучшее, что было в Александре и Николае. Теперь они оба знают: Павленцов — не услужливый пай-мальчик и неженка, а смелый и честный офицер, готовый сражаться за счастье, за справедливость и за то, во что искренне верит, а Мещёрин — не сноб и не столичный франт, а дворянин редких ума и благородства, который свои образованность и связи всегда обращает во благо. Они признали равенство, а значит, больше нет смысла казаться сильнее. Рядом с человеком, который уважает твой выбор и твой характер, нет более приятного занятия, чем этот характер проявлять. Николай Мещёрин и Александр Павленцов достойны друг друга — и достойны права делать всё, что захотят.

Хотят они только одного.

Николай с Александром шли настолько быстро, что затормозить не смогли бы просто физически, но оба только ускорялись — всё ради того, чтобы Николай, ещё не успев осознать, что сделан финальный, десятый шаг, почувствовал, как они с Александром влетели друг в друга на полной скорости, и внушительный импульс столкновения стал импульсом поцелуя.

Николаю показалось, что его мир взлетел на воздух фонтаном шампанского. Он всегда знал, что Павленцов обладает немалыми физическими данными, но когда его притянули к себе за лацканы так, что ткань затрещала, а после на затылок легли неприлично сильные пальцы, он понял, что попал. Александр яро обхватил его обеими руками и припечатался губы в губы — впрочем, Николай не отставал, несмотря на то, что только от этого уже перестал чувствовать ноги: плавным движением прильнул ближе, беспардонно притёрся всем телом и с ухмылкой толкнулся языком в горячий рот, запустив ладони в золотые кудри и под полы мундира.

Это было безумием.

Это было безумием, но в то же время ничего и никогда им ещё не казалось настолько же правильным, как вылизывать чужие губы, вцепляясь в одежду и в волосы, просто потому что каждое касание необходимо, как глоток воздуха, просто потому что иначе невозможно. Александр задыхался — и самоотверженно продолжал, всем своим существом отслеживая, как руки Николая сползают вниз по спине и дальше.

Мысли Мещёрина путались; он не в силах был поверить, что всё это — по-настоящему, что взаимно, что <i>можно</i>, и ему казалось, что в жизни его ещё не происходило ничего более важного. Способность осознавать, что он делает и где находится, была с лёгкостью променяна на способность вложить всё своё искусство в поцелуи, стараться на пределе возможностей, чтобы показать Александру, <i>как </i>он умеет, потому что это было единственным способом показать свою преданность. И старания были вознаграждены с лихвой: сбитый с толку и впечатлённый Павленцов из осмысленных действий мог только еле слышно постанывать ему в губы, однако позиций не сдавал и отвечал с таким напором, что Николай не переставал восхищаться. И когда Александр, неосознанно изогнувшись, прижался к нему всей поверхностью бёдер, возбуждением Николая пробрало так, что окружающая реальность расслабленно уползла куда-то за границы восприятия. Господи, ему было всё равно: единственной приличной мыслью осталось «нужно дойти до кровати, прямо сейчас». Остальное пространство в голове занимали губы Александра и его талия под пальцами, и его руки на спине. Они насладятся своей победой сполна.

Николай досадливо свёл брови, когда потребность в дыхании заставила его оторваться от Павленцова, но даже эту секунду он не потерял даром. Бросил мимолётный взгляд на дом, потом — на Александра, и без лишних слов толкнул его спиной к двери, снова целуя и с ума сходя от кружившего голову, совершенно нового ощущения безнаказанности. Они оказались аккурат между статуями Ареса и Афродиты, Николай на ощупь нашёл дверную ручку и повернул: оказалось не заперто, и они ввалились внутрь быстрее, чем Александр успел удивлённо вскрикнуть. Перед тем, как дверь захлопнулась, ему почудилось, что скульптуры посмотрели на них с хитростью и молчаливым одобрением — с обещанием не выдать секрет.

Николай и Александр, похоже, оказались в одной из гостевых комнат дома Анны Тепловой, оставшейся нетронутой ещё от прежних хозяев. Такой вывод можно было сделать по тому, что нынешняя владелица обладала отменным вкусом, а у создателя сего шедевра вкус был из рук вон плохой.

Комната эта в своей чудовищности могла состязаться даже с шейными платками Одинцова, разве что была немного больше и, соответственно, оказывала пропорционально более пагубное воздействие на неподготовленные умы.

Проблема состояла в том, что она была розовой.

Нет, не так.

Она была <i>розовой</i>. Ладно бы розовые занавески, окутывающие комнату розовым полумраком, розовые абажуры и обои всех оттенков от персикового до малинового, но розовыми были так же ковёр, обивка мебели, покрывало и кружевной балдахин над кроватью. Картину дополняла мебель из светлого дерева, ажурная люстра, гипсовая лепнина под потолком, изображавшая амурные сцены, и пошленькая позолота, раскинувшаяся на всё, до чего смогла дотянуться. Комната была чисто прибранной, но трогать её явно боялись уже давно. Оно и не удивительно: в таком великолепии ни один человек не смог бы находиться дольше пары ночей.

Впрочем, обоих офицеров интерьерные изыски волновали мало. Николай потеснил Александра к противоположному краю комнаты, где была дверь в коридор, и зажал между собой и стеной. Строго-нарядный гусарский мундир, эполеты и благородные черты лица смотрелись на фоне обоев в мелкую розочку неуместно до одури: такой вид был бы приемлем на параде в честь Его Величества государя императора, а не в розовом будуаре с абажурами в оборках, которые бросали в и без того мутный взгляд Александра дополнительных бесстыдных огоньков. Чёрт возьми, это было посягательство на честь офицерского мундира и вообще форменное блядство — одним словом, сплошное загляденье. Впрочем, Николай не учёл, что лик строгого и опасного дипломата, едва собирающего в одну точку нуждающийся взгляд, да ещё и под карикатурным лепным купидончиком с золотой стрелой — тоже не самая благочестивая картина. Александр полюбовался на это с секунду, а потом шало улыбнулся и с непонятно откуда возникшей ловкостью сделал подсечку, подмяв Николая под себя и впечатав в стену.

А дальше — Мещёрин и так оказался удивительно податливым, если его целовать в шею и нежно прикусывать за мочку, а уж от такой бесцеремонной демонстрации физической силы он и вовсе поплыл, позволяя прижимать себя спиной к вертикальной поверхности и поворачивать так и этак, чтобы было удобнее доставать до чувствительного местечка за ухом. Всегда бы так.

Он едва слышно простонал от очередного прикосновения языка, и вот это уже было тем, с чем никак нельзя было смириться. Николай судорожно вдохнул, чтобы вернуть себе волю хоть на долю мгновения, и переместил руку с плеча Александра на его пах. Два правильных движения по члену через ткань — <i>о, Николай совершенно точно знал, что делал,</i> — и Александр с громким, непроизвольно вырвавшимся стоном выгибается, теряя контроль и чуть не падая Николаю прямо в руки. Таким подарком просто нельзя не воспользоваться: Николай снова оказывается сверху, и на этот раз запястья Александра в белых перчатках прижимают к стене по бокам от его головы. Ну, чтобы не распускал почём зря. Мещерин тянется к левой руке, потом к правой: горячо дышит в центр ладони, не спеша прикусывает нежное место между пальцами, прекрасно осознавая, насколько сильно Александру нужно, чтобы он снял перчатки и коснулся напрямую, кожа к коже. Мягкая ткань едва прикрывает выступающую косточку сустава, которую Николай обнажает зубами и исцеловывает, спускаясь к незащищённой внутренней стороне запястья, где кожа такая тонкая, что кажется — горит под губами, как пергамент горит над свечой. Александр запрокидывает голову и сползает затылком по стене, наэлектризовавшиеся от этого пряди пушатся во все стороны, создавая вокруг его лица золотой ореол. Надо запомнить, что у Александра, как и у Николая, чувствительные руки. Надо запомнить, что он выглядит, как самый притягательный грех и как самая неприкосновенная святость, выжигающая дотла всю грязь, что хочет приблизиться к ней.

Мысль вдруг пронизывает Мещёрина насквозь: под его поцелуями сейчас та самая перчатка, которой Александр вызвал его на дуэль. Идея созревает тотчас же. Он с особым тщанием обласкивает каждый палец и снимает перчатку губами, удовлетворённо ловя задушенный вздох Павленцова («<i>Александру хорошо, Александру чертовски хорошо</i>», — стучит в голове Николая). На секунду задумавшись и осознав, что обе руки заняты, Мещёрин передаёт перчатку Павленцову ртом, на манер поцелуя, и заталкивает языком. Заткнуть корнета всё равно не удастся (впрочем, Николаю и так кажется, что он погибнет, если Павленцов замолчит), но от того, как он приглушённо стонет, добросовестно не выпуская бархатистую ткань изо рта, и от того, как с тихим «<i>ах</i>—» перчатка всё же падает на пол, когда Николай ставит колено между ног Александра, он теряет последние остатки вменяемости. Павленцов неосознанно притирается, стараясь получить больше — стараясь получить<i> хоть что-нибудь</i>, Николай и хотел бы в ответ на это злорадно ухмыльнуться, но в голове нет ничего, кроме неутихающего восторга, а тело само собой тянется за поцелуем. Снова судорожно прижавшись друг к другу губами и переплетя руки, они кое-как делают два шага до кровати и валятся на неё вместе, в полёте неловко борясь за первенство — за возможность оказаться сверху.