Дазай по-собачьи толкается лицом в тёплый пах Чуи, сидя внизу между его раздвинутых колен, держа за них. Хотя это Чуя удобно устроился на резном стуле, и одна рука его легла на загривок Дазаю. Поначалу смятённый – теперь на его лице сияет одобряющая улыбка и рука уверенно перемещается с темени на загривок, подминая шоколадные кудри в мягкую массу с повелевающим превосходством, и с губ его, распахнувшихся алыми лепестками, слетают поощряющая ухмылка и вздох.

Смотреть далее, кажется, совсем невозможно, стыдно; но и двинуться с места нельзя, тело закаменело, и не приходит в голову даже закрыть глаза (а по-хорошему ещё и уши), да и как?! Объятый рассеянным жёлтым солнцем, посреди комнаты мечет искрами сгусток рыжего пламени, а в тени его на коленях стоит его учитель. Рассеянное по лицу удовольствие бесстыдно, подёргивает уголки острой улыбки и путается искрой в ресницах, окрашивает лицо и шею в теплеющий персиковый цвет (и он думает о веснушках цвета молочного шоколада, тают ли они, текут ли они сейчас, сладкие ли они сейчас). Чуя утробно мурчит и постанывает, когда его бёдра трепетно обнажают, чтобы добраться до чувствительного местечка, позволяющего влёгкую переключить его настроение (взрослые любят секс, Ацуши и сам теперь знает, почему). Сокровенное знание о том, каким бывает лицо у этого человека, наверное, ещё долго не даст вычеркнуть его с изнанки век (зачем забывать прекрасное?). Дазай трудится неторопливо, смакуя доверенное сокровище, распробывая его со вкусом и пользуясь им, пока рука в волосах непроизвольно не напрягается. Тогда он замирает на секунду раздумий, смотрит наверх, глаза в глаза, Чуя меняется в лице, оно становится возбуждённым и беззащитным, а у Дазая глаза горят от этого так, что Ацуши самому становится жарко. Их немой диалог продолжается, Чуя начинает сердиться, сводит ломанные брови, Дазай же довольно ухмыляется, умудряясь это сделать с заполненным ртом, а потом так же, заискивающе глядя на любовника, натягивает себя, принимая глубже. Он делает что-то такое (не видно из-за расставленных ног, а Ацуши очень, очень любопытно), что Чуя вытягивается стрункой и высоко вскрикивает, жмурясь и кидая голову взад, часто дышит. От звука его нарастающего дыхания, от того, как беспомощно разъезжаются его ноги, у Ацуши кружится голова, но даже так к нему приходит понимание, что Дазай почти не двигается и, возможно, он делает что-то рукой, которая скрыта от обзора его телом. На время он отстраняется вовсе, любуясь на загнанно дышащего Чую; его собственные губы влажно и скользко блестят, Ацуши находит, что это очень возбуждающе... Дазай трётся щекой о бедро, обнимая ноги, кусает до меток подвздошные косточки, вынимает Чую из брюк и сладко припадает к белой коже, увлечённо входя во вкус, на коже расцветают бутоны, три из них – до густой синевы в эпицентре. И, боже, можно сквозь фиалковую рубашку заметить, как торчат острые соски – в конкретный момент Ацуши уверен, что готов ворваться и ощутить их вкус, удерживает понимание того, что это не с ним Накахара-сан так раскрыт, не его стараниями приобрёл изысканно привлекательный вид, а значит, если Ацуши вдруг осмелится, то не сможет украсть себе его источаемую сладость. Но он однозначно завидует своему учителю, когда рука, которую Ацуши находит сексуальной, мужественной и изящной одновременно, крепко впивается в мякоть волос; на изломе в дугу Чуя тихонечко и протяжно стонет-дребезжит, вскидывает бёдра, не сдержавшись, облизывает губы, жмёт голову к плечу, и под его закрытыми веками плещется мировой океан, протекая наружу алмазными искрами (Ацуши готов хотя бы утонуть в нём; если бы только на него так взглянули!..) В них весь колдовской морок, когда Чуя наклоняется к Дазаю, сцепляя зубы с ненавистью и признанием того, что тот, сука, хорош, потому что Чуя больше не может отказываться от того факта, что он практически уже на грани его стараниями. Они смотрят друг другу в глаза даже когда Чую уносит окончательно и он отдёргивает Дазая от себя – тот по-собачьи высовывает красный язык между тёмных губ и подставляет лицо (Чуя всё ещё держит его). Кажется, Дазай действительно делает что-то такое рукой, потому что Чуя всё-таки сокрушённо судорожно выдыхает и зажмуривается на миг, по его лицу пробегает судорога от того, как Дазай мнёт его пах, повернув руку, поджимает яйца и давит где-то под ними... И по лицу Чуи нельзя сказать стопроцентно, что разрядка становится для него избавлением, что она снимает с него напряжение. Он пачкает лицо Дазая несколько раз. Тот глядит преданно, но с насмешкой, а Чуя – торжествуя и побеждённо. Дазай вылизывает его лицо, а Чуя очищает его лицо – они словно собаки лижут друг друга, а потом Дазай целует его глубоко, наклоняя к себе за шею, стоя перед ним на коленях, а ещё он говорит что-то на грани слышимости, от чего Чуя распахивает глаза и сперва бледнеет, а потом теряется. Дазай с нежной улыбкой трётся носом о его щёку и что-то тихонько бормочет на своём неразборчивом, но что-то из этого Чуя выхватывает, кровь так забавно покрывает беспорядочными пятнами его ещё более побледневшее лицо. Между делом Дазай щиплет нежную и чувствительную сторону его ног, по лицу Накахары пробегают волны дрожи, сбивая любые попытки возразить, если бы таковые могли быть. Наконец Дазай садится на пятки, его колени разведены, и он поднимает на плечо стопу Чуи, любовно ласкает её, снимает носок, потирается щекой, обнимая, целует поверху, «чешет» зубами пятку, преданно заглядывая в возбуждённое ошалелое лицо, практически ставит стопу на своё лицо – держа в ладонях, проводит языком вдоль до пальцев, причмокивая, проходит путь от изящных выступов косточек на суставе до них, лижет и посасывает в ямке под пальцами, проскальзывает и трёт языком между ними, и, по-видимому, не имеет значения, чистая ли эта конечность, словно та вовсе не может быть грязной. Он уделяет не меньше десяти минут тому, чтобы поиграть с пальцами, урча, прежде чем одна его ладонь скользнёт в узкое отверстие второй брючины. Тогда он оставляет первую ногу упираться ему в грудь и начинает обнажать вторую, с ещё большим увлечением лаская её, вызывая благоговение и трепет перед своим поступком у мальчика – слишком впечатлён глубиной открывшейся картины между двумя старшими наставниками. Голос Дазая хрипит, когда он наконец за лодыжки сдёргивает Чую на свои колени, ловя в охапку и врываясь лицом во всколыхнувшийся ворох огненных волос. Затем Чуя жадно целует его, буквально вылизывает из него стон, его пальцы неуклюже путаются, мешая сами себе, когда он требовательно распаковывает зажатый одеждой пах любовника, пылкий и злостный, упрямый, прекрасный в своём гневном желании «здесь и сейчас». Получить своё (ах!). Ацуши зажимает рот и нос, боясь, что начал дышать чрезмерно шумно и что может им открыть себя. Чуя прямо перед ним такой... такой... такой восхитительный! Пламенный, желанный, разгорячённый, непревзойдённо прекрасен! Так можно и ослепнуть, столь слепяща его животная, хищная красота! Он без сомнений седлает Дазая, ничуть не чувствуя себя униженным, только ненадолго замирает, прерываясь на серию коротких вдохов (и Дазай ловит их, подставив свои раскрытые губы). Он гладит его ноги вдоль, оминая или просто лаская – белые на фоне своих белых бинтов. Обвивает спину в кокон, излучая подобострастие и поклонение, защиту и чуточку властности. «Чуя!» – с какой же страстью он зовёт его, произнося имя как и всегда, ах!.. Мурашки бегут волна за волной, и среди них есть толика страха за себя – поклоняющийся Дазай опасен для жизни каждого, как любой ослеплённый фанатик. Но поклоняется он не Чуе, а тому чувству, что тот рождает в мёртвом нутре, заполненном чёрной, чёрной кровью. Чуя ненадолго жмурится, привыкая к раскрытости тела, после же дерзкой усмешкой подбадривает к началу-продолжению действа.

– Это должно быть странно – что я целую тебя так? – выплывая из бессознательности, очарованный, Дазай сперва клюёт его в рот, а затем целует размашисто, смазанно, прижимая губы и не отнимая полностью, лицо, упиваясь осязанием, мнёт волосы, держа в чаше рук, спрашивает, на долю мгновения приходя в чувство реальности происходящего.

– Странно, что ты не делал этого прежде, – Чуя успокаивающе кладёт руки поверх его и легонько гладит их – нежно, заботливо, благословляя не отпускать. Дазай с мукою выдыхает и стонет, закрывая в упоении, что можно больше не думать о действиях, глаза, подбирает его губы, сгребает в объятии тело и мнет затылок, сопит, страдает от жажды и пьёт наконец-то одновременно. Пьёт, словно безболезненное лекарство от жизни. Ему ведёт голову, всего потряхивает, пальцы дрожат. Он наконец-то настиг добычу – свой ускользающий мираж в пустыне жизни. Ацуши неловко видеть его таким откровенным, но также он рад, что Дазай ещё так умеет. Наслаждаться. Чувствовать. Вероятно, Чуя-сан невероятно сильно особенный для него. «Чуя», – он пробует имя губами, зажмурившись, отчаянно пытаясь не выдать себя писком, уж больно интимно тут всё, ему тут не место. Сладкое имя гладит губы, чувство весьма непривычное, смущает и сводит судорогой каждую мышцу и мысль. Ах, «Чуя»... Ацуши, вероятно, тоже хотел бы, если бы смел, прикоснуться к нему. Но не теперь. Теперь он может помышлять только о том, каким ощущается для того прикосновение Дазая.

Дрожь крадётся под кожу.

Руки Дазая обнажают покатые мускулистые плечи, фиолетовый шёлк опадает подобно крылу бабочки – такой же невесомый, так же отсекает одно от другого.

Ацуши жмурится и вибрирует внутри, на изнанке век выжигаются самые красивые очертания тела, облитого поцелуями и солнцем. Он многого в жизни повидал, но так мало – прекрасного, а тут перед ним – сразу образчик божества. Естественно, неопытный и впечатлительный юноша сражён, а как же иначе?! Ведь даже Дазай… Даже Дазай, как и он, прикипает глазом и душой к овеществлённому совершенству.

Спустя непродолжительное время, наполненное дразнящими, игривыми поцелуями, когда двое любовались друг другом, чувственные вздохи, слетающие с полыхающих губ Чуи, переросли в протяжные стоны, до краёв полные удовольствия, с таким отдалением от реальности он отдавался Дазаю, погружаясь всё глубже в эйфорию, от которой начинало цепенеть и плохо слушаться его тело, затем оплавляясь податливым воском. Он плавно раскачивался на нём, руки крепко держали его бёдра, Дазай усердно трудился, буквально вколачивая в него оргазм, несколько раз прерываясь на периоды, когда он двигался с оттягом, после снова ускоряясь, позволяя Чуе опускаться максимально плотно, дополнительно к тому притягивая его на себя, вдавливаясь и вжимая с усилием. Чуя дышал так часто и громко! Такой сладкой слабостью спархивали его сладостные стоны и полные страсти выдохи! Прекрасный, словно понятие красоты создали лишь затем, чтобы однажды описать им его. Порой его тело взлетало в бесконтрольной судороге, Дазай ловил его руки своими, рисовал поцелуями узоры, и какая волнующая вседозволенность была им предоставлена! Ацуши чувствовал в себе всё меньше воли сопротивляться желанию ворваться туда и исцеловать его трепещущие губы, столь упорно увлажняемые языками обоих, отдавшихся инстинктам. Чуя – ломкий – расплёл сцепленные пальцы левой руки, хлёстко обвил Дазая за шею, в один момент становясь полным жизненной силы хищником, удерживаемым за крепкие ноги, быстро-быстро зашептал в подставленный рот, держа пристальный зрительный контакт и затылок Дазая за волосы, ещё через секунду ресницы Чуи затрепетали, дыхание прервалось, превратившись затем в упрямое сопение, а ещё чуть позже он задрожал, отчаянно выкрикнул в подхватывающие губы – сначала просто звук, затем имя, – и опал без сил на плечи Дазая, за которые держался, будто ему вдруг переломили позвоночник. Чуя дышал замученно, своей рукой Дазай дожимал из него стоны и густое семя, чей резкий запах тут же добрался и пощекотал ноздри Ацуши. «Да, мой хороший», – смазав о влажный висок ласковый шёпот, Дазай продолжал мягко укачивать его на себе, и, видимо, затрагивал особо чувствительные места, погружаясь глубоко в расслабленное тело, мягкое дыхание Чуи продолжало дразнить слух, и поцеловать его хотелось всё более нестерпимо. Наконец, не выдержав больше, дав Чуе отдохнуть, Дазай ускорился снова, поддержал лёгкие истомлённые стоны своими горячими, плотно обнимая его, буквально держа руками тело поднятым перед собой, упиваясь происходящим беззаветно, снова возводя Чую на пик наслаждения, в этот раз настигая его почти без отставаний, жадно обирая влажное тело, судорожно дрожа и раболепно глядя в поднятое над своим лицо. Чуя тонко заскулил, закусил угол рта, соблазнительно пропуская пухлую губу между зубами, голодным взглядом радостно пожирая Дазая: ему нравилось, что он видел перед собой (и то, что он получал снизу, мгновенно отражалось на его подвижном лице, тем самым сообщая, что Дазай всё делает правильно). От крепких толчков его подбрасывало, мокрые тела слипались с непристойным звуком, тут же разделяясь вновь, и когда руки вновь обвили шею Дазая, руки обвили талию Чуи, сшивая два тело в одно, а дыхание соединилось через поцелуи и стоны в унисон, Ацуши не выдержал – в конце концов, кто он такой? Простой смертный, сражённый восхищением и силой своей страсти. Он опустил ладонь, накрывая себя между ног, плавно сжимая и тут же содрогаясь от ошеломительной накрывшей разрядки. Он отчаянно молился, чтобы его выдох не был слышен, и то, как на подогнувшихся ногах он осел вниз, без сил и совести убраться подальше. Он почти что желал, чтобы Чуя увидел его таким, пожурил и – ах – пообещал показать такого себя ещё, пусть даже в насмешку над его слабостью.

Остатки рассудка напоминали, что у любви Дазая не настолько скверный характер, увы.

В том, что Дазай беззаветно и издавна влюблён, не мог сомневаться теперь только слепой, глухой и мёртвый, так казалось Ацуши.

Тело его остывало, покрываясь мурашками. Он понял, что, даже если незамеченным уйдёт, здесь останется его разлившийся запах, сдавая тигра с потрохами. Неловко-то как... Ведь, в силу обстоятельств, укрыться он успел в шкафу. Кто же знал, что необходимость прийти к Дазаю и дождаться его, обернётся для него обладанием чужим секретом…

30/12-2021 – 23/01-2022

© Copyright: Натали-Натали, 2022

Свидетельство о публикации №222081300870