С Романовского переводить невозможно — это получается только у одного человека. И это не Паша. Человек сидит в кресле. Улыбается. Щурит синие глаза — не Николаевские совсем — но все равно синие. 

— И что он только что сказал?

— Попросил тебя быть потише. Он работает. — Трубецкой говорит спокойно. Как умеет это только он один. То есть равнодушно до поверхности айсберга и с неуловимой ухмылочкой.

— А на каком языке он это сказал?

— Испанский.

Паша чуть не врезается лбом в поверхность стола, не понимая, как он вообще связался с этими двумя. Разум подсказывает, что просто Апостол съехался с Мишелем наконец-то, а у этого странного дуэта была лишняя комната. Да и дружат — пытаются дружить, находятся в состоянии перемирия, изредка раздражая друг друга до хлопающих дверей — уже целую вечность. Что-то другое противным голоском в голове утверждает, что у вселенной просто отвратительное чувство юмора.

Пестель не знает, сколько языков известно Романову. Знает только, что он переключается, когда сильно взволнован или когда не хочет, чтобы его кто-то, кроме Трубецкого понял. Ну или просто по приколу.

Он замечает это впервые, когда после ужасно сложного экзамена они идут в табачку, и стоя перед окошком Ник тихо матерится, да сжимает кулаки, выдавая невнятную тираду:

— J’ai besoin de cigarettes vraiment fortes maintenant. Zut (*)

Он беспомощно смотрит на Трубецкого выброшенной на берег рыбой, пока продавщица чуть не сбегает от них через черный ход, а Сережа смеется только, светло так, заразительно.

Паша не понимает. Ни языка. Ни ситуации. Ни Николая-черт-бы-его-побрал-Романова.

— Ему мальборо, красный. И еще пачку вишневого чапмана, пожалуйста.

Только на улице, когда все уже позади, а глаза у Романова такие же сумасшедшие, Паша приходит в себя

— Какого, простите, хуя?

Почти приходит.

И ладно бы, это происходило только когда Николай переходит на испанский-французский-английский-Пестель-правда-не-хочет-знать-на-какие-еще, но он и на русском говорит с каким то непередаваемым акцентом не этого времени, что Паше приходится посматривать на Сергея и читать по его невыразительному лицу, что этот высокий придурок имеет в виду.

— Сударь, я вас умоляю, вы занимаете неразумное количество пространства, это определенно мешает мне наслаждаться пятничным вечером и, я предполагаю, увеличивает энтропию вселенной.

Паша понимает каждое слово, которое говорит Романов. Просто вкупе с его интонацией забытого в холодильнике мороженого невозможно понять, что должно произойти, когда эти слова оказываются рядом.

Он беспомощно смотрит на Сережу.

Сережа, кажется, скоро на чистом русском пошлет их за такие беспомощные взгляды.

— Паш, просто подвинься.

Паша только закатывает глаза. И думает подарить Романову разговорник. И написанный ради шутки на коленке когда-то очень пацанский словарик.

Пестель с Трубецким сидят на кухне и потягивают горячий кофе, потому что на работу через пару часов, а у Сережи талант — кроме как быть переводчиком с романовского — быть прекрасным баристой.

Ник втекает на кухню инопланетным желе с кругами под глазами по цвету напоминающими волны девятого вала. Он кивает им в знак приветствия. Он падает на стул и непонятно, что вообще держит его организм — точно не позвоночник.

Трубецкой молча толкает к нему кружку с человечком-паучком, где сливок больше, чем кофе, да достает из холодильника тарелку с бутербродами.

Ник только тянется кулаком правой руки ко лбу, а затем костяшками прикасается к подбородку.

— Не за что, — Сережа отвечает с секундной паузой и непонятной улыбкой.

Паша чуть не падает в обморок, потому что кажется, Романов только что сказал "спасибо" на языке жестов. Господи блять прости что?

Пестель постепенно привыкает, после — это кажется забавными. И Паша иногда даже врывается с комментариями на немецком, на которые и Трубецкой, и Романов восторженно смеются, да отвечают на том же (черт-бы-их-побрал) немецком.

А потом все снова становится странным.

Потому что вроде все как обычно — Пестель наигрывает что-то на гитаре, стараясь не раздражать остальных обитателей квартиры. Ник читает, свернувшись у батареи в двух метрах от Трубецкого, пока тот колдует на кухне.

— je pense que je suis amoureux (**)

Романовский шепот негромкий, красиво накладывающийся на вырывающуюся из под пашиных пальцев музыку.

Но Сережу, кажется, пробирает насквозь и нож оставляет тонкий порез на указательном пальце.

Видеть тихонько матерящегося Трубецкого со злым выражением лица — невероятно, но Паша раздражен. Паша не понимает. Паша максимум может принести пластырь и бросить свой излюбленный потерянный взгляд. Сережа только рукой машет — мол, не сейчас, это не важно. Это только между нами.

— Уверен? — и смотрит на Романова, как будто тот планирует сбежать из дома или все таки поговорить со страшим братом.

Тот кивает. Нервно. Потом так же нервно мотает головой. Снова кивает.

И наконец возвращается к чтению, чуть чуть помяв страницы.

Трубецкой вздыхает тяжело. И вот это уже Паша расшифровать может — дело — пиздец.

Они сидят за кухонным столом, а Трубецкой где-то прячется (на свидании, Паша знает, что на свидании) — так что готовить приходится Паше, а дегустировать им двоим в надежде не отравиться.

Они говорят ни о чем и обо всем сразу, а Пестелю только приходится задорно тыкать в Романова вилкой, чтобы тот не сбивался на все свои языки, а продолжал говорить на о б ы ч н о м русском. Получается у него откровенно паршиво, но Паше все равно нравится.

Все снова становится странно, когда Романов замирает над упавшей на стол помидоркой и долго-долго смотрит. Сначала на нее. Потом своему другу в глаза. Его руки дрожат мелко-мелко, как будто снова — после экзамена летит в табачку, как будто снова — оттаивает под чаем и объятиями после ссор с семьей.

Он смотрит на Пашу, синевой своей пробираясь к сердцу, и в глазах — погубившее Икара Солнце.

— Ἀγαπῶ σε (***)

Рядом нет Трубецкого, который бы перевел. Рядом нет ни одного словаря, а Паша вообще не уверен, что такой язык существует.

Но впервые — просто понимает — по взгляду, по легким жестам, по тому, что это Романов.

Он отвечает на русском и его ответ звучит так же искренне.

*Мне нужны очень крепкие сигареты прямо сейчас. Черт.

** Мне кажется, я влюблен.

***Люблю тебя