Намджун злится.

Незаметно для остальных и почти неощутимо для себя. Будто вечным фоном. Надоедливым жужжанием где-то под черепом. Злится. Без причины и не на кого-то.

Может быть, он просто смертельно устал от собственного бесконечного хоровода мыслей или забитого под завязку расписания — перелеты со съемками, выступления и новогодние записи премий. Дни растянулись, словно противная безвкусная жвачка, и смешались в один непроходящий ночной кошмар. Разговоры окружающих становятся раздражающе громкими и мерзко-веселыми до такой степени, что сливаются в неприятный гудящий звук, который звенит тошнотворным набатом в ушах, даже если поблизости никого нет.

Карусель одинаково надоевших съемок шоу только набирает обороты, не собираясь останавливаться ни на секунду — еще один суматошный день в календаре, еще одна дата в расписании. Машина летит по нарядным улицам, белоснежным от недавно выпавшего снега, а за окном мелькают приторно-сладкие рождественские огни — рассыпаются кривым калейдоскопом и размазываются длинными мерцающими полосами. Намджун не смотрит. Тошнит. Будто чужой праздник, на который его забыли пригласить. Он глубже устраивается на сидении, закрывает глаза и откидывает голову назад.

Намджун злится.

Но злость осела где-то на границе подсознания и мешает — тревожит, ноет и болит. Немного, но болит.

В последнее время он слишком часто раздражается по пустякам, рявкает на неуместные, как ему кажется, шутки в свой адрес и грубит чисто по инерции — не хочется ругаться, но, блять, как вы все достали неимоверно!

Он пытается успокоиться. Честно. Выдыхает медленно, как учат умудренные гуру в интернете, методично считает до пяти, прежде, чем ответить. Прежде, чем взорваться от накопленной злости. Он словно отравлен. И стоит кому-нибудь невзначай оказаться в радиусе поражения — немедленно обрушивается на их затылки радиоактивным пеплом.

Часами он безуспешно старается расслабиться и ни о чем не думать — просто слушать музыку и закрыть глаза. Но в черепе противно зудит непроходящей тревогой — накатывает удушливыми волнами и накрепко пережимает горло. Сигареты, которые он то бросает, то нежно любит, перестают помогать. Нужно что-нибудь сильнее.

Холодно. Мерно гудящие обогреватели работают на полную мощность, наполняя живительным теплом небольшую комнатку, но под ребрами у Намджуна — декабрьская вьюга. Он устало валится в глубокое скрипучее кресло в самом дальнем уголке гримерки и надеется провалиться в сон на ближайшие двадцать минут — перерыв между съемками заканчивается ровно к двум пополудни. Намджун отвратительно долго хлопает по карманам своей джинсовой куртки в поисках наушников и, бессильно злясь на спутанные проводки, почти рвет их, быстро распутывая.

Подбирая подходящий настроению трек — не иначе что-то тяжелое и оглушающее — он бегло оглядывается на прокуренное помещение еще раз. Вымотанный Юнги, сжавшийся в противоположном углу, словно зеркальное отражение Намджуна, пытается хотя бы немного подремать, накрывшись безразмерной толстовкой, забытой кем-то из технических работников; Хосок, сидящий на хлипком столике перед замызганными зеркалами, рассматривает свое отражение и недовольно морщится, замечая растекшийся под глазами грим; помятый после затянувшихся съемок Сокджин вместе с сонным Тэхёном силятся досмотреть очередной эпизод бредового сериала, который они начали смотреть от безделья еще накануне утром. У обоих какие-то неполадки в семьях, и Намджун целую неделю пытался их разговорить и по возможности хоть чем-то помочь, но тщетно — оба наглухо захлопнулись в своих ракушках-домиках и не желают делиться. Их право, конечно, но Намджун, привыкший решать свои-чужие проблемы, беспокоится постоянно — Тэхён сутками напролет давится своей излюбленной маской-улыбкой и обещает, что всё будет в порядке. Намджун на это понимающе мотал головой. Хорошо. Он спросит еще раз завтра. И послезавтра.

Дверь гримерки распахивается слишком громко и нарочито демонстративно — взбешенный чем-то Чонгук, практически вваливается в комнату и, двумя шагами перескакивая к низеньким диванчикам, грузно падает рядом с Сокджином. Недовольно заворчавший Тэхён, прикорнувший на другом плече у самого старшего хёна, раздраженно цыкает сквозь зубы, но, благоразумно экономя время, пропуская никому ненужную стычку, возвращает внимание к планшету в руках Сокджина, чтобы снова провалиться в сериал. Намджун с удивлением отмечает в самых младшеньких эту неявную перемену — раньше они непременно вскочили бы, сварливо переругиваясь. Раньше. Раньше. Раньше. Чонгук утыкается головой куда-то в плечо Сокджина и мгновенно затихает, стараясь урвать драгоценные минуты на сон. Они стали слишком взрослыми. Нет, не так. Их пинком вышвырнули из уютного кокона детства, безжалостно дрессируя и натаскивая на беспрекословное подчинение. Может, в некоторых моментах, это и к лучшему.

Намджун отворачивается, стараясь унять поднимающуюся к горлу едкую тошноту, и прикрывает глаза. Нос щекочет запах свежезаваренного кофе, которым, наверняка, пытается разбудить себя не спавший всю ночь Хосок — кажется, он поссорился то ли с одним из своих несерьезных дружков-собутыльников, то ли с очередной девчонкой, которая появилась меньше недели назад. Вчера он визгливо-громко ругался с кем-то по телефону до самого рассвета, а потом, сидя в минивэне, усердно старался не замечать осуждающего взгляда Юнги.

Ни смотреть, ни чувствовать, ни ощущать. Ничего. Не хочется. Надоело. Надоело. Надоело. Стать бы чуть менее внимательным к таким мелочам. Не замечать вокруг себя ничего примечательного — ни взглядов украдкой, ни ссор на общей кухне, ни мелкой дрожи в чужих плечах. Намджуну совершенно не хочется знать, что происходит между этими двумя. Самому в себе бы разобраться окончательно. Его самого засасывает в ебучий треугольник. Усложнять фигуру, превращая ее в мешанину бессвязных линий и точек, уж точно не хочется. Но глядя на притихшего и чересчур апатичного Юнги становится немного страшно. Его ведут — он идет, его отталкивают — он падает. Марионеткой, повисшей на ниточках кукловода. И Намджун уже не вспомнит, когда это началось впервые. Просто однажды увидел пластиковый пузырек с россыпью мелких таблеток. Юнги поспешно спрятал их в свой рюкзак и виновато улыбнулся одним из своих непробиваемых — «Я в порядке. Не переживай. Всё в порядке. Всё в порядке. Всё в порядке. Всё в порядке. Всё в порядке. Всё в поряд…».

Однажды Намджун все-таки влезет в неразрывную систему Юнги-Хосок, чтобы разобраться с очередной драмой. Однажды. Но не сегодня.

   Выбить бы на изнанке век карамельно-слезливое «все будет хорошо», чтобы хоть чуть-чуть в это верилось. Возможно, жилось бы чуть легче, верь Намджун в то, что твердит остальным. Он по-родительски успокаивает, выслушивая чужие пьяные признания, сочувственно хлопает по плечу, если этого ждут, позволяет на время отстраниться от текущих дел и закрыться ото всех, если необходимо. Помогает всем. Но помог ли кто-нибудь ему самому? Изредка кто-нибудь спросит — как дела? Намджун на это неизменно вежливо улыбается. Хорошо. Спасибо. Всё в порядке.

Вранье.

Бесконечное вранье.

И если спросить любого из семерых, ответ будет неизменен. Спасибо. Все в порядке.

Намджуна снова тошнит. Злость затапливает сознание. Бурлит грязным селевым потоком по венам. Так не должно быть. Не с ними. Ни с кем из них вообще.

Разрывающая барабанные перепонки мелодия, ударяет, кажется, прямо под готовый взорваться от переутомления череп — и так, действительно, становится чуть легче. Музыка перекрывает собственные мысли и они, будто испугавшись, ненадолго отступают. Намджуну так надо. Не смотреть на сонных, вымазанных разноцветными блестками и липким тональным. Не замечать. Не думать, что это и его вина отчасти. Он позволил. Он уговорил. Он притащил их в компанию. Он пожал плечами, согласившись танцевать дурацкую хореографию. Он отговаривал Юнги от побега. А неделю спустя точно так же отговаривал Хосока. Он. Он. Он. Намджун давится нервным смешком.

Теперь они здесь. С линией черной подводки на глазах. С россыпью глиттера на щеках. С душащим тонким чокером на шеях, больше похожим на ошейник. Уставшие. Выжатые досуха. Застрявшие на пол-пути к вершине музыкальных чартов. То ли упадут, то ли взлетят. Орел? Решка?

Кресло скрипит. Намджун устраивается удобнее. Усталость наваливается тяжелым одеялом. Проспать бы до самой весны.

Не думать ни о чем.

Хотя бы эти жалкие пятнадцать минут перерыва.

Слова песни переплетаются, замысловато вьются в единую нить, перекрикивая друг друга, и на короткое время отвлекают, позволяя провалиться в беспокойный сон. Намджуну на мгновение чудится, что он где-то на теплом южном побережье, а над головой бесконечное июльское небо — нет никаких забот. Разрушительная свобода в передвижении по всей планете и пара недель без занудного расписания. Только стройные ряды пальм вдоль пустынной ленты горячего асфальта. И он уже чувствует то самое благословенное внутреннее безмолвие, к которому стремятся все просвещенные мудрецы. Малодушные, на самом деле. Испугавшиеся ответственности. Но кому под силу тащить на своих плечах неподъемный груз двадцать четыре на семь? В случае Намджуна — принудительно-добровольно.

Хочется раствориться. Повиснуть в воздухе бездушной пылью и мысленно подпевать Крису Мартину где-то повыше всех небоскребов. Это ли не счастье? Первозданное и бесхитростное. Даже барабанящая по вискам злость отступает куда-то далеко и, кажется, пропадает окончательно. Мышцы, закоченевшие от изнуряющей хореографии, нехотя расслабляются — лодыжки сводит жужжащей судорогой, но Намджуну наплевать. В наушниках неторопливо выводят простую истину об упрямом сердце, что не может не оставаться на месте, когда душа рвется дальше. Чего-то не хватает. В душной гримерке еще есть место для одного. Шестеро. Да. Чего-то не хватает. Кого-то не хватает.

Намджун не успевает удержать эту мысль в угасающем сознании, падает в тревожную зыбь дремоты — охотно проваливается куда-то в темноту калифорнийских пляжей, ощущая, как в ушах уже переливается шум мирного океана, но…

Но его дергают за рукав куртки.

Бесцеремонно. Нагло.

О чем-то спрашивают снова и снова, прорываясь сквозь басящую в наушниках музыку невнятным гудением на фоне.

Трогают за плечи, осторожно надавливая и чуть сжимая.

И, наконец, будто сдавшись, легонько щелкают по носу.

Раз.

Два.

Три.

Намджун срывается.

Проигрывает, не выдерживая. Не досчитав до пяти.

Накопленная за эти месяцы злость рвется наружу смертоносной ядовитой волной и, кажется, переливается через край, готовая затопить к чертям маленькую гримерку. Не открывая глаз, он грубо хватает за руку того, кто секунду назад пытался его растормошить и, резко подтащив к себе, со всей силой отшвыривает к стене. И почему-то не стыдно — сейчас уже неважно, кто это был — один из толпы менеджеров или девочка из визажистов. Намджуну чудится, что он даже услышал звук удара и тихий всхлип через ревущую в наушниках музыку. И, к удивлению, это только раззадорило — захотелось добить и накричать, чтобы отстали, в конце концов, отвалили, блять, со всем этим дерьмом и дали передохнуть хотя бы пару минут.

Он открывает глаза и с ненавистью смотрит на человека, которого только что ударил.

Но.

На него смотрит Чимин.

Непонимающе. Испуганно.

Он держится за сильно ушибленное плечо и, не отрывая растерянного взгляда от ошарашенного Намджуна, отходит чуть в сторону, обиженно бросая на кресло новенький фотобук, что держал в руках.

Намджун медленно вынимает наушники и оглядывается — Юнги, проснувшийся от громкого звука, неодобрительно посматривает на него, Хосок, успевший примоститься на подоконнике со стаканчиком крепкого кофе, разочарованно качает головой и отворачивается, продолжая рассматривать залитую солнечным светом улицу; Сокджин, синхронно с Тэхёном, осовело щурится и моргает глазами, недоумевая, что могло произойти. Тишина повисает немым вопросом и звонко ударяет каждого по затылку, когда Чимин вдруг срывается с места и выбегает в коридор, не забыв громко хлопнуть дверью.

Чонгук, до этого засыпающий и усталый, молча поднимается со своего места, лениво потягивается из стороны в сторону, аккуратно поправляет уползшую наверх футболку и, оказавшись рядом с Намджуном, технично бьет его прямо в скулу, вжимая в кресло. Он замахивается еще для одного удара, но проворный Сокджин успевает перехватить его руку и, вывернув до лопаток, шипит в самое ухо младшему:

— Не здесь. Выясните всё потом.

Намджун держится за саднящую щеку и, выпрямляясь во весь рост, нависает над Чонгуком грозовой тучей — тот отчаянно дергается в руках Сокджина, шепотом грозясь переломать всех вдоль и поперек, но держат слишком крепко. Ему бы схватить этого зарвавшегося мелкого за грудки, встряхнуть, как пыльный мешок, и поставить, наконец, на место, если этого никто больше сделать не в силах. Знал ли Намджун несколько лет назад, что этот смешной мальчик — обожаемый всеми младшенький Чонгукки, который заглядывал всем старшим в рот и ловил каждое слово, будет делить с ним что-то настолько важное? Знал ли Намджун, что придется соперничать с этим наивным большеглазым ребенком? Вряд ли.

  Слепое щенячье обожание и трепет перед хёнами превратились в бесконечную гонку на выживание, финиш которой не замаячит с обещанием «только до первой крови». Напротив, с годами всё хуже и хуже. Началом конца станет тот день, когда Намджун разорвет мелкого на куски. Или они изуродуют друг друга и останутся врагами до скончания веков. Тот день сразу станет датой их личного апокалипсиса — к черту расписания, к черту перелеты, к черту альбомы, к черту популярность и известность, к черту деньги, к черту всех! — это война.

Намджуну хочется сказать вдогонку еще триллион слов, высказать-выплеснуть наружу, чтобы перестало ныть и болеть, но по опыту он отлично знает, что нужные фразы придут намного позднее, а сейчас может вырваться то, о чем он сильно пожалеет потом. Поэтому он молчаливо оттирает капельку крови с прикушенной губы, подбирает отброшенный фотобук, швыряя его на столик, и, толкнув плечом взбесившегося Чонгука, выходит в прохладную темноту коридора.

Пока главным правилом семерых по-прежнему остается — «не впутываться во всякое дерьмо и сидеть смирно». Намджун неукоснительно следует заповеди уже восьмой год и только это сейчас спасает. Со скрипом и неповоротливостью. Однажды, конечно, этот негласный закон прогорит, как истлевшая бумага. Однако не сегодня.

Но потом.

Обязательно.

Под ребрами противно скребется. Больно. Намджун долго петляет в тишине полупустых коридоров, несколько минут блуждает лабиринтами лестниц, попадая в тупик пару раз, и в конце одного из них все-таки находит Чимина. Он стоит неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, и, кажется, совсем не замечает человека за спиной — притулился плечом к неработающему автомату со сладостями и тихо шмыгает носом. Узел в животе затягивается туже, Намджун устало трет переносицу кончиками пальцев. Хочется стоять тут вечно — в темноте безлюдного коридора, вперившись взглядом в чужой затылок. От узкого окна слева рассеивается тусклый свет уличных фонарей и оседает бесплотным эфиром на поникших плечах мальчишки. Снова пошел снег. Холодно. Завтра Рождество.

Намджун делает шаг, и Чимин, встрепенувшись, резко вскидывает голову, поворачиваясь на звук. Будто преступник, пойманный за руку, мальчишка торопливо оттирает ладонями покрасневшие от слез глаза и срывается с места, намереваясь проскользнуть мимо старшего бесплотной тенью. Спрятаться. Исчезнуть. Но как возможно, если на пути бетонной стеной человек, который не отпустит просто так? Разбиться только. Вдребезги.

— Прости, — Намджун ловит убегающего мальчишку рефлекторно, не думая ни секунду, сгребает в неуклюжих объятиях, — Я не хотел этого делать.

Тепло. Чимин забавно копошится в руках — то ли выскользнуть пытается, то ли свернуться клубком уютнее. Намджун стискивает руки крепче, а когда мальчишка все-таки затихает и ласковым котенком тычется носом в его плечо, вдруг до одури хочется целоваться. Нежно и тягуче. Блять.

— Прости, — еще раз шепчет Намджун, аккуратно поглаживая чужой ушибленный локоть, — Не знал, что это ты.

Чимин тут же вскидывает подбородок и, глядя снизу вверх, настороженно щурится, словно пытаясь высмотреть что-то в лице напротив. В окружающей темноте его глаза влажно блестят — теплый карий. Намджун чувствует, как проваливается всё глубже. Оседает пылью на океанское дно. Попроси его Чимин сейчас, в это самое мгновение, о чем-нибудь — убить кого-нибудь? украсть небоскреб? умереть? — Намджун бы сделал. Что угодно. Что угодно. Что угодно, черт возьми! Чимин молчит. Смотрит, впечатываясь цепким взглядом куда-то сквозь. Наверное, он всё заметил. И уже давно всё понял, прочитав старшего, как раскрытую книгу. Намджуну все равно. Чимин отводит глаза.

Молчание затягивается. Слышно, как этажом выше кто-то громко разговаривает, раскатываясь веселым хохотом; где-то за поворотом коридора снуют туда-сюда вездесущие люди, до ушей то и дело долетают чьи-то обрывки фраз и нестройные диалоги без начала и конца. Намджун практически не двигается, боясь спугнуть мальчишку, который доверчиво жмется к груди. Он чувствует прикосновение маленьких ладошек у себя на спине, чувствует чужое сердце, бьющееся загнанно, как крохотная птичка, чувствует тепло, проникающее даже под джинсовую куртку, и усилием воли тушит в себе вспыхнувшее желание укутать ею Чимина. За окном мелькают огни снующих машин — они небрежно мажут отблесками по серебристым волосам младшего и отпрыгивают к стенам, превращаясь в волшебную наскальную роспись. Остаться бы в этом моменте навсегда. Статичным кадром в немом кино. Щелк.

— Я, правда, не хотел никого задеть, — выдыхает Намджун больше самому себе, чем кому-либо, — Никого.

Искреннее непроизнесенное «особенно тебя» повисает в воздухе, оседая на языке полынной горечью.

— А если бы на моем месте оказался Чонгук?

Чимин снова пристально вглядывается в лицо Намджуна, боясь упустить что-то очень важное. Намджун, кажется, проигрывает — не умеет держать эмоции в себе — он мгновенно хмурится, недовольно качает головой и поджимает губы.

— Он бы не стал меня так тормошить, — хмыкает Намджун, — Он предпочитает не задавать мне вопросов. Потому что у него есть все ответы, — он не видит в темноте, но ему кажется, что уголок губ Чимина чуть дернулся вверх, — Золотой мальчик.

Они стоят в уютной тишине еще некоторое время, а затем Чимин немного отстраняется, оборачиваясь к окну — длинные тени скользят по его все еще болезненно красным щекам, губы слегка приоткрыты и чуть дрожат, будто мальчишка снова готов разрыдаться. Он выпутывается из цепких объятий, секундно морщась мгновенно исчезающему теплу, и бесшумно подходит к окну, равнодушно глядя вниз на случайных прохожих.

— Что с тобой происходит? — Чимин задает этот вопрос, не глядя на старшего, — В последнее время ты будто сам не свой.

Намджун тянется к окну следом, прислоняясь затылком к стене около. Неопределенно пожимает плечами, даже не планируя копаться в себе. Ответственность, которую он не вывезет. Взвалив на себя слишком многое, честный ответ, которого сейчас ждет мальчишка, переломит Намджуну хребет. Да и, честно говоря, не ему одному.

— Всё в порядке, — выскакивает на автопилоте, — Правда.

Чимин простуженно прокашливается и поворачивает голову в сторону старшего. Рассматривает долгим нечитаемым взглядом что-то в чужом лице. Растягивается в кривой полуулыбке.

— Тогда и у меня всё в порядке.

Опять кольнуло слева. Больно. Намджун не хочет замечать, как царапает что-то внутри — темное, колючее, злое. Вранье. Опять. Бросить бы это всё и сбежать на край света. Скинуть свою неподъемную ношу на чью-нибудь незадачливую макушку и махнуть на прощание рукой. Нельзя. Поговорить бы по душам с этим своенравным мальчишкой. Встряхнуть, как нашкодившего щенка. Выкричать всё, что давно горит внутри. Но. Они не должны быть здесь. Они не должны стоять так близко друг к другу. Не должны говорить что-то лишнее. Неуместное. Сокровенное.

И Намджун не должен лезть туда, где ему нет места. Остается лишь угрюмо всматриваться, как безучастно и устало трет свои скулы Чимин — безжалостно смазывает с кожи остатки липкого грима ладонями и разносит блестящую пыльцу на нос и подбородок. Намджуну бы отвести взгляд — и уйти! — но он продолжает глядеть. И черт знает почему, тянется рукой, чтобы прикоснуться к мягким щекам. Он дотрагивается костяшками пальцев до горячей кожи, плавно скользит на дрогнувший подбородок — Чимин от этого дергается от неожиданности и шире распахивает глаза — и едва задевает вмиг побелевшие плотно сжатые губы.

— Ты хотел что-то спросить, — Намджун неловко переводит тему, быстро пряча руки в карманах своей куртки, — Наверное, про фотобук?

Всё еще взбудораженный Чимин с трудом возвращается в реальность, невпопад дергает плечом и опускает голову, незаинтересованно изучая лакированные носки своих ботинок.

— Да, кажется, — мальчишка ерошит волосы, будто уже и не припомнит, что именно хотел спросить или узнать, — Да. Хотел спросить, почему ты на фотографиях всегда щуришься, — Чимин искоса посматривает на старшего и вдруг улыбается, — То есть, не просто щуришься... — он крутит рукой около своего лица, словно это поможет лучше его понять, — Только левым глазом.

Намджун не может сдержать удивленного смешка, а когда слышит переливчатое хихиканье в ответ, становится чуть теплее. То ли вокруг, то ли внутри.

— Я только недавно заметил, а ты, оказывается, постоянно так делаешь. И давно начал,— Чимин складывает руки на груди и с любопытством смотрит на все еще улыбающегося Намджуна, — Я проверял вчера старые фотографии. Где-то с две тысячи четырнадцатого. Или, вообще, с самого дебюта, — он двигается чуть ближе, понижая голос: — Или еще раньше? Может, это знак? Для кого-то, — Чимин внезапно затихает, догадавшись: — Это что-то личное. И я зря спросил. Извини. Ты лучше не отвечай, хорошо? Извини.

Снегопад за окном усилился, превратившись в пушистые белоснежные хлопья, и укутал тротуары мягким одеялом. Еле различимые разговоры людей стихли окончательно, и обволакивающая тишина, бывшая незримым третьим, пронзительно зазвенела, перекатившись за секунду в неуютный ультразвук.

Тяжело. Будто сверху придавило каменной плитой. Намджун не отводит взгляд от человека напротив. Откровенно не получится. Нельзя. Осточертевшее и проклятое «не впутываться» раздается колокольным набатом по вискам. Не лезть. Не смотреть. Не трогать. Не брать чужое. Но Намджун разрешает себе еще чуть-чуть запретного — он нежно прикасается к цепочке маленьких шрамиков на левом глазу мальчишки, будто оттирая приставучие блестки, и поспешно отворачивается, услышав приближающиеся шаги кого-то из стаффа.

— Насчет фотографий, — невзначай роняет Намджун, когда они молча минуют последний поворот перед их общей гримеркой, и Чимин вскидывает голову больше от неожиданности, чем вслушиваясь, — Ты прав. Это для одного человека. Но лучше бы этот человек никогда этого не замечал.

— А если он уже заметил? — мальчишка неосознанно замедляет шаг.

— Он?

Чимин спотыкается, невнятно отвечает что-то и всматривается сквозь воздух перед собой. Его лицо слишком быстро перехватывает судорогой, и если бы Намджун не смотрел неотрывно — не заметил бы никогда.

Тошнота снова подступает к горлу, пробегая морозным ознобом по позвоночнику. Намджун ненавидит самого себя. Едва улегшаяся злость снова закручивается разрушительным торнадо, мгновенно заполняя отравленной горечью. Он приоткрывает рот — брякнуть что-нибудь совершенно неуместное и абсолютно дурацкое, но Чимин опережает на секунду.

— Извини. Просто я подумал, что... — мальчишка осекается, профессионально цепляет одно из своих равнодушно-вежливых выражений лица, — Всё в порядке.

   Намджун открывает дверь гримерки и, пропустив вперед помрачневшего Чимина, примирительно поднимает руки вверх, глядя на все еще беснующегося Чонгука. Тот, не встретив никакого отпора, затихает, а через полчаса, дернув за плечо, бубнит извинения.

Однажды прогорит.

Обязательно.