Её печаль безмолвна

Он смотрел на мать. Лео всегда восхищался её грацией, и не важно — разливала ли она чай по чашкам или учила его, тогда ещё совсем маленького, основам рукопашного боя. Вот и сейчас она, едва войдя в кухню, освещённую лишь маленьким ночником, начала неспешно хлопотать об ужине. И плевать ей было, что он вернулся с работы глубоко за полночь и сидел на кухне в рабочей униформе, не спеша идти наверх принимать душ и переодеваться в домашнее.

— Ма, ответишь мне на один вопрос честно? — спросил Лео и тут же пожалел о последнем слове.

Мать никогда ему не врала. А само слово — «честно» — жгло губы. Совсем как тогда, в детстве, когда он только-только вошёл в подростковый возраст и единственный раз попытался упрекнуть мать во лжи. Пусть и, казалось, лжи во благо — кто из матерей-одиночек не пытался создать для любимого ребёнка иллюзию того, что он не был брошен?

Отправив греться остатки рагу, мать опустилась на табуретку.

Перед глазами, подобно калейдоскопу, всплывали одна за другой картинки из детства: мама учит его плавать. Не в бассейне, нет, на море. В тёплой и солёной воде она стоит по пояс и со смехом наблюдает за его барахтаньями. Как отводит его в баскетбольный клуб и потом приходит на каждую игру. Как они вместе едут в далёкую и холодную Швецию, в гости к другу семьи, много гуляют, строят на заднем дворе настоящую иглу, а вечером пьют горячий шоколад и играют в настольные игры.

— Если бы я не был... — Лео на мгновение запнулся, но с новым вздохом продолжил, — если бы я не был его сыном, ты бы всё равно взяла меня из детского дома?

Чего хотели добиться те двое? Оглядываясь на своё детство, Лео прекрасно понимал, что любовь к матери — его чувство — не изменится. Слишком многое связывало его и мать, сидевшую напротив него и вновь наливавшую в свою кружку чай, — вся жизнь, казалось. Сколько Лео себя помнил, у него не было никого, кроме матери. Ни бабушек-дедушек, ни тёток. Всё, что он помнил — крепкая, но нежная рука матери, держащая его маленькую ладонь.

Лео моргнул, прогоняя непрошеные мысли. Будет ли ему больно если мать печально улыбнётся и непривычно тихо произнесёт «нет» или вовсе только покачает головой? В голове мысленный Лео-ребёнок с запачканными после пляжного волейбола песком коленками покрутил пальцем у виска: «ты что, совсем ку-ку»? Почему-то вспомнились и все обмолвки одного из друзей семьи, тогда, в детстве, совершенно непонятные, но приобретающие смысл сейчас, после всего, что он узнал за последние два дня.

Мать накрыла его ладонь своей. Лео не вздрогнул, как это обычно бывает в фильмах или сериалах, не убрал руку. Прохладные материнские пальцы нежно погладили медленно заживающий порез на его руке.

— В тот день я пришла в приют без каких-либо мыслей. Просто хотелось посмотреть на то, что могло остаться от жизни, — мать тихо усмехнулась. — Ты сидел один в комнате, смотрел на стену и выглядел абсолютно потерянным.

Ничего из этого Лео не помнил. Самым ранним его воспоминанием было то, как мать — мама — ему читает сказки на ночь. Ни пожаров, ни приютов, о которых красноречиво свидетельствовали документы, он просто не помнил. В одном его внутренний полицейский и ребёнок были единодушны — раз нет воспоминаний, то и все ваши слова, господа доброжелатели, ничего не стоят.

— Нахохлившийся и с синяком под глазом, ты выглядел как маленький воробушек, — произнесла мать, сжимая его пальцы. — Стоя там, в дверях комнаты, я просто поняла, что не смогу уйти без тебя.

Сердце защемило. В этом была вся мать: она поглаживала пальцами его руки, будто утешая. И в глазах почему-то было чувство вины, хотя уж кого-кого, а ей себя было упрекнуть не в чём. В душе Лео вновь вспыхнул погасший было гнев — не матери нужно виниться перед ним, а всем тем, кто нарушил их тихую и мирную жизнь. И не перед ним, а перед ней — и тому человеку, что называл себя его отцом, и чёртовому Маркусу, с шакальей улыбкой наблюдавшему за рушащимся миром. Лео ненавидел их.

— Лео, — мать снова подала голос, поставив перед ним на стол тарелки с поздним ужином. — Я прошу тебя, пожалуйста... дай ему шанс.

Некстати вспомнилась та самая давняя ссора. Как Лео, будучи подростком, запальчиво крикнул, что он уже не ребёнок и если его отец самый обычный урод, бросивший семью, то он — Лео — заслуживает знать об этом, а не слушать сказки про хорошего, пропавшего без вести человека. Мать тогда повысила на него голос. Единственный раз за всю жизнь. Сказала, что Лео не имеет права так говорить, потому что ничего не знает.

Ночью того дня, после ссоры, думая, что он уже спит, мать сидела на веранде и плакала. Лео, украдкой наблюдавший за ней из окна, тогда мысленно закрыл для себя тему отца. Нет его и нет, и к чёрту это всё. Ему было до ужаса стыдно, что он заставил мать плакать, но подростковые упрямство и злость мешали выйти и извиниться. Сколько ему тогда было лет? Одиннадцать или быть может тринадцать?

На следующий день Лео просто сгрёб все немногочисленные фотографии, где он — совсем ещё крохотный — был запечатлён вместе с отцом, и свалил их за комод. С глаз подальше. Потом они из-за комода переместились на полки над материнским рабочим столом. Лео демонстративно игнорировал и их, и любые фразы об отце. «Совсем как он». «Отец бы тобой гордился». Со временем мать смирилась. А сейчас ему двадцать два, он несколько лет как работает в полиции, а всё равно чувствует себя маленьким глупым мальчишкой, который может одним неосторожным словом довести мать — единственного во всём мире близкого человека — до слёз.

Дать шанс кому? Человеку, который ни с того, ни с сего появился на пороге их дома и заявил, что вся их жизнь ложь? Человеку, который совсем не вязался с материнскими рассказами о добром, смелом, сильном и честном герое-полицейском? Лео до сих пор с трудом воспринимал их слова о семье и биологической матери. Что-то в нём — возможно всё естество? — упорно противилось даже мысли о том, что у него есть какая-то другая мать, кроме той, с которой он жил все эти годы.

Той, что любила его, воспитывала и обучала.

Той, что читала на ночь сказки и поддерживала в любых начинаниях.

Той, что была ему матерью.

Мать молчала, стоя рядом и опустив руки ему на плечи. Печаль, вуалью лежавшая на её лице, почему-то напоминала о лебединых песнях. Неужели мать надеялась, что он покорно, а то и радостно примет новые переменные в их привычном тихом укладе?.. Лео принялся за еду, сделав вид, что не услышал последней её фразы. Совсем по-детски, что мало вязалось с образом того самого сына, что два дня назад с трудом удерживался от крика и того, чтобы взашей выгнать визитёров.

— Спокойной ночи, Лео, — тихо произнесла мать, поняв и приняв тот факт, что он не в силах пообещать ей то, чего не может (или всё-таки не хочет?) выполнить. — Не сиди долго... пожалуйста.