“Каждая тобой пролитая слеза
Пусть небо разорвет грозой.
Я выколю глаза
Тому, кто на смертельный бой
Не выйдет за тебя.
Не верь, не верь любви слепой
И тем, кто любит зря”
Игрушка — Green Apelsin
Башня Золотого Карпа, Нью-Йорк
Май 2026 года
Цзинь Лин, вопреки всем ожиданиям, проблем никогда не доставлял. Он не сталкивался с неподъёмными трудностями в учёбе, будь то общие уроки в гимназии Башни Кои или индивидуальные занятия в стенах тренировочных комплексов Юньмэн Цзян. Технические науки ему давались несколько легче гуманитарных, однако он преуспевал везде. По крайней мере, старался. По крайней мере до тех пор, пока не видел в расписании биологию. Естественные науки он не любил, но наверняка под влиянием своего близкого друга из Гусу стабильно держал оценку не ниже уровня «В». Для описания динамики его успеваемости отлично бы подошло выражение «талантливый человек талантлив во всём». Будучи на год и два младше одноклассников в гимназии, он без труда учился с ними наравне: особо не выделяясь, но и не гоняясь за отличными результатами. По сути, он расставлял приоритеты в соответствии с возрастом: в восемь лет гораздо ценнее поноситься на физкультуре, чем написать идеальный рассказ о том, как прошло лето.
Агрессивнее в вопросах успеваемости Цзинь Лин был на занятиях в Юньмэн Цзян, хотя там ему сравнивать себя было не с кем — организация не имела при себе какого-то особого учреждения для детей, потому все тренера и учителя были приглашёнными специалистами в соответствующих областях. Не имея конкуренции, мальчику было бы впору заниматься спустя рукава и считать себя светилом мира, однако его мотивация естественным образом подпитывалась критикой (очень реже — похвалой) старшего дяди на еженедельных показательных тренировках. Потому Жулань старался в силу своих возможностей. Иногда даже сверх возможностей, но после первого же грозного взгляда от Саньду Шэншоу опасный энтузиазм мальчика сбавлял обороты. Излишняя активность никогда не приветствовалась.
Его талант был достаточно уникальным и не мог не удовлетворять его статусу. За что бы Цзинь Лин ни брался — выходило неплохо, а если ещё и старался, то вскоре становилось «хорошо» и даже «отлично». Он, как пластилин, легко подстраивался и поддавался обучению, быстро впитывая правила и условия и стараясь им угодить. Учителя только и успевали, что влюблённо вздыхать, почти не прилагая никаких усилий для того, чтобы Жулань справлялся с поставленными перед ним задачами.
Уже другое дело, что Цзинь Лину чутка не хватало усидчивости — оттого-то он и был так успешен в областях физического развития. Трёхчасовые тренировки гимнастики или акробатики он даже не замечал, но вот сорокаминутные уроки игры на скрипке давались ему так тяжело, что под конец он был готов на стену лезть. И главное: справляется отлично, почти идеально — с его-то абсолютным слухом, но сам факт необходимости напрягать мозги был для него невыносим. Добиться от ребёнка полной концентрации было очень и очень сложно, почти невозможно, если не знать, как завладеть его вниманием.
К тому же результативность Цзинь Лина сильно зависела от его настроения — а оно не поддавалось никаким логическим объяснениям. Иногда он приходил в класс, полный энергичного азарта, а иногда сидел с непроницаемым лицом весь урок, витая в облаках и совсем не вникая в происходящее вокруг. Не наблюдалось никакой периодичности и закономерности: Цзинь Лин был подвержен резким скачкам настроения из-за любой, даже самой незначительной мелочи, и предугадать, из-за чего он в следующий раз вспылит, было невозможно. В какие-то дни у него всё валилось из рук, и он сильно злился, не скупясь на крики и слёзы, а в какие-то наоборот, он был вежлив и ласков, и будто бы даже действительно интересовался изучаемой темой.
Однако ко многому, предложенному в программе, чаще он был равнодушен. В его личном рейтинге интересов первое почётное место занималось Феей, которую он повсюду таскал за собой. На её фоне тускнели и тренировки, и уроки, и вообще весь образовательный процесс. А в общем-то Цзинь Лин делал то, что от него хотели, но никогда не проявлял инициативы — просто не за чем. За лишнюю работу его никогда не хвалили, а время тратилось, как и силы, как и нервы, как и желание жить. Так что его внимание, особенно к предмету, что не увлёк сразу, было крайне драгоценным ресурсом, благословлённым лишь избранным людям, отмолившим свои грехи в церкви, синагоге и мечети разом в ночь накануне новолуния при параде девяти планет. То есть, никому.
Цзинь Лин был учеником талантливым и способным. Ему всё давалось легко, и пусть без интереса, но хотя бы с минимальным уважением он обходился с каждой областью, в которую его погружали. Но нельзя было отрицать, что по большей части его вовлечённость зависела от того, кто этим занимался.
Судя по промежуточным оценкам, мальчик хорошо воспринимал строгих и отстранённых учителей: как мужчин, так и женщин. С мягкими и участливыми, ищущими творческий подход и активную отдачу Жулань справлялся тяжелее. Ему, как довольно эмпатичному ребёнку, не нравилось, что во время урока, помимо всего прочего, необходимо было поддерживать ещё и эмоциональный контакт (самая сложная для его небольшой социальной батарейки задача), потому жизнь преподавателей, пытающихся вывести Цзинь Лина из шаткого равновесия лишними улыбками и глупыми играми, на время уроков превращалась в настоящий ад. Мальчик просто не воспринимал всерьёз задания, терял в лице педагога авторитет и не демонстрировал никакой отдачи, критикуя все нововведения и в силу возраста переходя на личности, и конечно же на выходе получал много-много жалоб на «недостойное» поведение и «невоспитанность».
Лучшими учителями для Цзинь Лина всё же были его ближайшие родственники. Конечно, уроки ему в «домашней» атмосфере никто не проводил, но всё то, что мальчик мог заметить и перенять у своих взрослых, он замечал и впитывал, как губка. В частности, умение держать револьвер в руке было им скопировано у Вэй Усяня, умение подбирать правильные слова в разговорах с влиятельными людьми — у Саньду Шэншоу. Ляньфан-цзюнь тоже никогда не пытался учить племянника направленно, но каким-то образом Жулань, появившись на своём первом уроке французского языка, уже знал многие слова, алфавит и особенности фонетики. Он также имел представление об основных терминах экономики и ориентировался в конституции — хотя и финансовая грамотность, и правоведение в перечне дисциплин должны были появиться на пару годов позже.
Было также очевидно, что мальчик хорошо разбирался в правилах этикета, как общих, так и специальных. В частности, однажды на ознакомительном уроке он пересказал десятка так с четыре правил, относящимся сугубо к академии Гусу Лань, а на удивлённые взгляды одноклассников и учителя пояснил, что на каждом из них его однажды поймали и наказали. А потом ещё минут десять рассказывал про систему отработки наказаний в Вашингтонской организации, да ещё и с таким деловитым видом, будто действительно заучивал устав Гусу несколько дней подряд.
Но самым тяжёлым из всех предписанных занятий Цзинь Лин считал уроки актёрского мастерства. Начиналось всё с самого простого: правильная подача нужной эмоции и умение плавно переводить одно выражение в другое, однако уже здесь Жулань столкнулся с неочевидной проблемой. Оказалось, что у ребёнка в пассивном арсенале был широкий спектр только отрицательных выражений: злость, возмущение, обида, презрение. Радость выражалась лишь неяркой, всегда осторожной улыбкой — и та грозилась смениться на злостную ухмылку, точь-в-точь скопированную у Цзян Ваньиня. Так что с плавными переходами пришлось повременить до того, как мальчик научится хотя бы однозначно демонстрировать необходимые эмоции.
Сначала Цзинь Лин противился этим урокам, находя более занимательным даже игру на скрипке, однако вскоре и без посторонних нравоучений осознал, что владеть выражением собственного лица ему крайне необходимо. Это было его первым знанием, которое автоматически требовалось применять на практике, ведь иначе — насмешки, странные заголовки жёлтой прессы, да и в принципе слишком много ненужной шумихи в СМИ. Вообще-то СМИ всегда было много, но в те дни, когда Жулань не удосуживался сделать своё привычное каменное лицо (за неимением навыка делать какое-либо другое) и возмущался младшему дяде на всё, что угодно, их становилось в разы больше. Люди были жадны до его эмоций, и это немало мальчика выматывало: ему что-то кричали, что-то кидали, тыкали едва ли не в нос объективы камер, и пусть несерьёзная охрана Ланьлин Цзинь пропускала подобные выпады со стороны сумасшедшей прессы, за внушительной охраной агентесс из Мэйшань Юй Цзинь Лин чувствовал себя действительно лучше.
По наблюдениям Мо Сюаньюя, на последних уроках Жулань уже мог правдоподобно показывать радость в общепринятом её понимании и маскировать презрение за непониманием. Ляньфан-цзюнь, кажется, забавлялся, когда они вечерами сидели друг напротив друга в комнатах ребёнка и по очереди изображали эмоции, указанные на карточках. У Цзинь Лина совсем не получалось придать своему лицу мягкой вежливости — его естественные черты в расслабленном состоянии изначально предполагали возвышенную красоту, а люди, как известно, не любят, когда над их душой стоят и унижают одним только фактом выигрыша в генетическую лотерею. Цзинь Гуанъяо же повезло родиться с внешностью выгодной: не слишком выразительной, но достаточно приятной, потому те сложности, с которыми столкнулся племянник, ему были не знакомы. Даже если Цзинь Лин пытался выразить сочувствие, повторяя за младшим дядей точь-в-точь и терпя тычки в лицо деревянной палочкой для суши (это помогало понять, какие мышцы лица следовало задействовать), то оно выходило настолько косым и неестественным, что было похоже на саркастичное злорадство.
Зеркало стало его самым заклятым врагом на время таких занятий. Цзинь Лин настолько часто видел своё отражение, что даже во сне наблюдал себя со стороны и никак иначе. В какой-то момент он совсем перестал понимать, что чувствует, что должен чувствовать и какое из чувств стоит показывать лицом. Однако Жулань сдаваться не собирался, и эта область стала первой, в которой он старался не для кого-то, а для самого себя.
Может, именно из-за того, что в Цзинь Лина был вложен такой массивный пласт довольно необычного воспитания, его человеческие качества проявлялись также специфически. В частности, из-за того, что ни одному постороннему человеку они не открывались.
Его с самых ранних лет учили, что присутствие незнакомцев в непосредственной близости равно опасности, а позже он сам в этом убедился. К его восьми годам счёт пестрящих разнообразием покушений на его жизнь дошёл до красивой цифры «семнадцать», но только два из них чуть ли не обернулись катастрофой. Но если первое случилось в момент начала Золотой резни Кои, когда он был ещё младенцем, то второе — совсем немного погодя после его шестилетия. День тридцатого ноября навсегда ознаменовался Чёрным в Юньмэн Цзян и оставил незаживающее клеймо на внутреннем состоянии мальчика. После него Цзинь Лина стали мучать панические атаки, кошмары и бредни, и ему пришлось пройти долгий реабилитационный курс, чтобы хотя бы самостоятельно замечать за собой изменения в самочувствии и вовремя обращаться за помощью. С того дня в его сопровождении практически постоянно находились Цзиньчжу и Иньчжу — взращённые в Мэйшань Юй агенты специального назначения. Если честно, даже Цзян Ваньинь не был уверен, через какой ад их провела обучающая система организации его матери, но девушки, молодые и отличающиеся особой красотой, больше походили на роботов, чем на живых людей. Тем было лучше для Саньду Шэншоу — он мог сомневаться в чём угодно, но не в их преданности Юньмэн Цзян, потому ответственность за безопасность единственного наследника организации перешла к ним в полном объёме.
Без такой надёжной защиты к Цзинь Лину никогда не подпускали непроверенных людей, да и на каждое первое знакомство мальчик являлся вместе с кем-то из дядей — гарантом безопасности и спокойствия. Потому с годами в нём развилось полное недоверие к новым людям в своём окружении: если Цзинь Лину не представили человека лично, то он сразу же, даже неосознанно, вешал на незнакомца красный флаг и считал за угрозу. А перед тем, кто в любой момент может напасть, нельзя показывать слабостей и истинных чувств — иначе обязательно будет больно. Жулань боль не любил, и для него она была одним из самых страшных кошмаров. После одиночества, конечно же.
Поэтому, будучи в некомфортной для себя обстановке, он предпочитал затишье. Если ему негде было искать защиту — а точнее, если поблизости не было никого из тех, кому можно было бы довериться, — то он мгновенно выставлял напоказ все свои колючки и готовился защищаться. Даже когда этого делать не следовало.
Защитные механизмы проявились в Цзинь Лине до боли знакомым семейству сарказмом и, конечно же, нарушающим все возможные приличия высокомерием. При возвышении себя над остальными дистанция, пусть и метафоричная, увеличивалась, и дышать становилось легче. Потому его публичный образ, ставший знакомым общественности по недолгим выходам Наследника в свет, почти один в один копировал образ его отца, Цзинь Цзысюаня.
Когда Цзян Чэн впервые увидел это сходство, у него чуть волосы дыбом не встали.
— Он специально это делает?! — не веря собственным глазам, спросил мужчина, с требованием и плохо скрываемым возмущением взглянув на скукожившегося от страха Мо Сюаньюя.
Тогда, по совету Ляньфан-цзюня, Ваньинь спустился в то крыло Башни Кои, что отводилась под гимназию, чтобы встретить племянника с занятий, а Мо Сюаньюй, как ответственный за расписание Цзинь Лина в Ланьлине, был выбран провожатым. Хоть он и боялся Саньду Шэншоу как огня, своего единокровного брата и работодателя он ослушаться не мог, потому с чувством, что его отправляют на закланье, он засеменил за спиной Главы Цзян, лишь изредка подсказывая, куда следует идти, и низко кланяясь каждый раз, когда статный и бесконечно холодный мужчина оборачивался на него.
Сюаньюй и в половину не был так хорош, как его старший брат, в ведении праздных разговоров с деловыми людьми, но иногда мог — с подачи второй стороны — небольшое время занимать чужое внимание и не позориться. Однако рядом с Цзян Ваньинем его язык будто прирастал к нёбу, а тело намеренно отказывалось функционировать — страшно было просто до безумия. Хоть Глава Цзян никогда не уделял ему и толику своего внимания, Сюаньюй даже спиной чувствовал въедливый, едва ли не прожигающий плоть тёмный взгляд светлых глаз. Конечно, жизнь их сталкивала достаточно часто для того, чтобы Мо Сюаньюй немного привык к грубой прямолинейной юньмэнской манере, но с каждой новой встречей Саньду Шэншоу оказывался ещё более устрашающим, чем Сюаньюй его помнил. Его паранойя дошла до того, что, однажды увидев в исполнении А-Лина тот самый взгляд его старшего дяди, он весь продрог и чуть ли не заплакал.
В этот же день сбылись все кошмары Мо Сюаньюя. Сначала они стояли в напряжённой тишине в вопиюще маленькой кабинке лифта и двигались по пустым коридорам только вдвоём, и каждый звук из-под массивных берцев заставлял его вздрагивать и вспоминать все существующие молитвы. Потом оказалось, что пришли они слишком рано — до конца урока оставалось ещё двадцать минут, и у закрытых дверей класса их встретили только Цзиньчжу и Иньчжу. Девушки низко поклонились Саньду Шэншоу, по обыкновению игнорируя присутствие Мо Сюаньюя, и кратко отчитались: за неделю пребывания Наследника в Ланьлин Цзинь ничего необычного не произошло — лишь этой ночью мальчик слишком поздно улёгся, оттого наутро пребывал не в духе.
Опасаясь, что Цзян Ваньинь вспылит из-за долгого и тихого ожидания, Мо Сюаньюй, желая занять его свободное внимание, пересилил себя и предложил зайти во вспомогательное экзаменационное помещение. Оно было частью кабинета учеников, однако огораживалось от него специальным материалом, позволяющим беспрепятственно следить за происходящим в классе. Дети за стеной их, конечно же, не видели, потому Глава Цзян мог спокойно посмотреть на Цзинь Лина в его обычной школьной рутине. Правда, в этот раз проходил какой-то неформальный урок, потому столы были сдвинуты, а дети разделены на группы.
Жулань, очевидно, тоже относился к одной из групп, но сидел будто бы около неё — Мо Сюаньюй так и не смог понять, что в его виде заставило Саньду Шэншоу возмутиться.
— Делает что, простите? — едва ли не пискнул он, на всякий случай ещё раз пробежавшись по мальчику взглядом.
На Цзинь Лине была общая форма — фирменные чёрные брюки и белая рубашка с брошью пиона на правой стороне. Выглядел он чересчур бледным, и Мо Сюаньюй угадал в этом злом, безразличном лице самый банальный недосып. Жулань медленно моргал, равнодушно глядя в потолок и почти демонстративно игнорируя своих сокомандников, и чудом не вздыхал каждую минуту — всё в его динамическом напряжении говорило, что он очень хотел. Хотя в этом кислом выражении лица он был не один: весь класс под конец урока выглядел как выжатый лимон, так что Цзинь Лин очень даже хорошо сливался с окружением. Глядя на него, наверное, нельзя было сказать, чем он выделялся — такой же ребёнок, в такой же форме, с такими же эмоциями и школьными принадлежностями. Если бы не уникальный юньмэнский колокольчик, свисающий с пояса, и выделяющаяся выразительной красотой внешность, о его статусе и происхождении даже не стали бы гадать. Ещё один отпрыск Цзинь, подумаешь.
— Закатывает глаза и цыкает на каждое обращение к нему, — пояснил Саньду Шэншоу такой интонацией, будто силой заставлял себя снизойти до этого разговора. Сюаньюй нахмурился.
— Он… делает так всегда, Глава Цзян, — ответил он, полезши в закрома своего электронного блокнота, с которым не расставался даже во сне. — Мы ведём заметки касаемо новых привычек Цзинь Жуланя, если таковые появляются, однако эта… не входит в их перечень. Это обычный жест с его стороны.
— А по столу пальцами он тоже стучит всегда? — на самом деле, Мо Сюаньюй был крайне удивлён такой наблюдательности Цзян Ваньиня. Из-за его обязанностей Главы одной из Великих организаций с племянником он проводил не так уж и много времени, но явно имел представление о том, как себя ведёт Цзинь Лин в тех или иных обстоятельствах, и подмечал все несостыковки.
— Цзинь Жулань стал чаще это делать после введения занятий специального фортепиано в Юньмэне. Уже год как, — тревожно выудив нужную информацию, сказал Сюаньюй. Из-за волнения его начало подташнивать — он чувствовал себя ответственным за поведение и самочувствие Цзинь Лина, хотя не то чтобы это действительно входило под его контроль. — Он отдаёт предпочтение такту две или три четверти, сильную долю бьёт средним пальцем правой руки.
— …И с коллективом у него совсем никак, — словно констатируя факт, сказал Саньду Шэншоу, скрестив руки на груди. — Ещё и сидит так, будто уже давно всё сделал сам, а своей группе не показал.
— Цзинь Жулань и правда часто так делает, — согласился Мо Сюаньюй. Если и была тема, в которой он преуспевал, то это определённо знание своего единственного племянника. В конце концов, именно он заботился о Цзинь Лине большую часть его пребывания в Кои. — Он не командный игрок, Вам об этом любой его учитель скажет. Ещё не было случая, чтобы он заступился за одноклассника или помог кому-то с заданиями, да и сам класс настроен против него несколько враждебно. Если Вас это не устраивает, мы проведём с Цзинь Лином беседу и постараемся сделать акцент на его отношениях со сверстниками.
— Нет необходимости, — наотмашь дёрнул рукой Глава Цзян, словно прогонял назойливую муху. — Эти дети ему совсем не ровня. Позаботьтесь лучше о том, чтобы они знали своё место.
— Но ведь… они же ещё дети, — Сюаньюю даже не верилось, что он попытался возразить, и его колени задрожали сильнее, когда он взглянул на холодный профиль Саньду Шэншоу. Однако программу для Цзинь Лина выбирал именно Ляньфан-цзюнь, поэтому Сюаньюй чувствовал необходимость защитить решение своего старшего брата: — Придерживаться иерархической системы они, по всем требованиям программы, должны начинать в десять лет, а сейчас для создания крепких социальных связей им следует общаться наравне, так что в этом нет особой нужды…
— Нет нужды?! — переспросил Цзян Ваньинь таким строгим голосом, что у Сюаньюя сердце рухнуло куда-то в пятки. — Моего племянника заставили следовать его статусу, который он даже не выбирал, уже с двух лет. Вы представляете, насколько это маленький ребёнок? — светлые глаза мужчины наполнялись страшной темнотой. — Ему постоянно напоминают, что он должен делать, а что нет. Ему буквально вбивают в голову иерархический порядок, которому, почему-то, из всех сверстников должен следовать только он. Вы это называете равенством? Весь мир ему едва ли в рот не заглядывает, а ближайшее окружение смеет кидать на него косые взгляды и высмеивать за то, что он следует общим требованиям. О каких социальных связях вы говорите? О каком равенстве?
— Но каждый ребёнок имеет право на друга… Цзинь Жуланю будет очень тяжело завести дружбу, если мы намеренно станем возвышать его над остальными…
— Вам не нужно его возвышать, Мо Сюаньюй. — Собственное имя, слетевшее с бледных губ, вдруг показалось удушающим ядом. — Он изначально стоит выше любого из них. А что до дружбы… какие вы можете дать гарантии, что если А-Лин перестанет держать планку, то враждебность класса снизится, а не поднимется ещё выше? Пока он оказывает сопротивление, все они держатся на расстоянии, но стоит ему только сдать позиции и тогда каждый втопчет его в грязь быстрее, чем вы успеете среагировать. Только вот золото, даже смешанное с грязью, останется золотом, а люди, особенно мёртвые, в грязи сгниют и уподобятся ей. И советую не сомневаться — если с головы моего племянника упадёт хоть волос, я предоставлю вам возможность убедиться в подлинности моих слов.
Хищно ухмыльнувшись, Саньду Шэншоу покинул каморку прямо со звонком. Осаждённый Мо Сюаньюй, дождавшись, когда мужчина выйдет и закроет дверь, сполз по стене и постарался унять трясущиеся руки. Это был их первый полноценный разговор, и он обернул его в катастрофу. Цзинь Гуанъяо с него три шкуры спустит за такое!
Как на зло, этой же ночью Сюаньюй оказался в главном кабинете Ляньфан-цзюня, когда тот отказался от своего обыкновения ужинать в ресторане Кои и принялся обхаживать Цзян Ваньиня как желанного гостя. Цзинь Лин весь вечер сидел с ними, что-то увлечённо рассказывая и выглядя очень довольным спонтанным визитом старшего дяди, но время уже прилично перевалило за полночь, и его, зевающего, но стойко не слепляющего глаза, отправили в комнаты спать.
— Что ж, мои поздравления, — дёрнул бровью Цзян Чэн, поставив на стол пустой бокал. Его тон, окрашенный в какой-то другой оттенок спокойствия, оказался на несколько порядков мягче, чем довелось сегодня услышать Мо Сюаньюю. — Воскресить Цзинь Цзысюаня — это действительно сильно. Не скрою, я очень надеялся, что такая личность навсегда останется в единственном экземпляре, но гены всё же взяли своё.
— Кровь — не вода, Ваньинь, — усмехнулся Цзинь Гуанъяо, медленно и расслабленно моргая, словно пригревшийся кот. — Но мне почему-то кажется, что ты доволен видеть в А-Лине его отца.
— Даже со своей… необычной натурой Цзинь Цзысюань знал, как выжить в этом змеином клубке, — пожал плечами Цзян Чэн, откинувшись на спинку кресла. — А если А-Лин унаследовал это от него, то я могу не беспокоиться о его комфорте здесь.
— А-Лину тут комфортно, — возразил Гуанъяо. — И ему не нужно здесь выживать. Ланьлин — это не просто его имущество, это его дом. Если кто-то посмеет подорвать его авторитет, я поставлю этого самоубийцу на место.
— О да, давай, развяжи войну с девятилетками, — закатил глаза Саньду Шэншоу, и уголки его губ дёрнулись в легкой едва заметной, совсем не злой улыбке. — Спорим, они даже про тебя на парте могут нацарапать что-нибудь нецензурное? Вэй Усянь в их года только так матом орудовал.
— А, ты об этом, — тихо рассмеялся Ляньфан-цзюнь, уронив лицо на ладонь. Его усталый после длинного рабочего дня вид стал терять краски, уступая место сонливой безмятежности. Кажется, он даже не пытался держать вежливое выражение лица и был непривычно расслаблен в присутствии Цзян Чэна. — Я верю, что придёт время, когда А-Лин сам поставит их на место. Лучше него, как ты уже заметил, это не сделает никто. Сейчас я, конечно, требую от него уважения к ближним и терпения к слабым, и в будущем обязательно сделаю строгое и недовольное его поведением лицо, но, когда он всё-таки осознает свой статус в полной мере и укажет на него остальным, я буду считать свой долг выполненным.
Но осознание к Цзинь Лину довольно долго не приходило, пока в один день чуть ли не огрело его по голове. Это случилось так неожиданно, что Цзинь Гуанъяо совсем не успел подловить этот момент, чтобы подготовить к нему Цзинь Лина и подготовиться самому.
Но он наступил резко, без предпосылок и с твёрдым намерением разрушить всё, что так долго Цзинь Яо выстраивал вокруг своего племянника.
— Сейчас же вышли все отсюда! — прокричал мальчик по-детски тонким, но крайне злым голосом. Он вбежал в Главный совещательный кабинет Башни Кои быстро и решительно, хотя никогда раньше не имел возможности сюда зайти. Сначала ему самому не хотелось, потом другими запрещалось: в первую очередь для безопасности малыша. Но сейчас Цзинь Лин, очевидно, даже не спрашивал, можно ему войти или нет: преследуя какую-то цель, он никогда не отступал. Даже перед страшными мужчинами с оружием в руках.
Ляньфан-цзюнь, распознав голос своего ребёнка, мгновенно проснулся (не то чтобы он был любителем поспать на важных заседаниях, однако намедни он уже выслушал детали каждого из проектов, потому сегодня принимал участие лишь в обсуждениях и имел возможность одним глазом подремать). Сначала Цзинь Яо решил, что ему просто показалось: приоткрыв глаза, он не увидел рядом с собой племянника. Потом, ещё раз подумав, мужчина заключил, что его здесь быть и не должно — всё же деловой совет являлся важнейшим аспектом работы организации, и присутствовать на нём было позволено очень узкому кругу исполнительского комитета. Имя Цзинь Лина пусть и фигурировало в документах, скрытое под нейтральным «владелец», но в виду его ещё совсем маленького возраста доступа к управленческому аппарату у него не было.
Но всё же Цзинь Гуанъяо, взглядом пробежавшись по всем лицам за круглым столом, заключил, что что-то всё-таки было не так. Презентацию проекта резко прервали, а все глаза в кабинете устремились куда-то в сторону входа. За дверью же, настежь открытой, Ляньфан-цзюнь приметил недвижимые женские тени, подозрительно напоминающие спутниц Наследника.
И только после этого Цзинь Яо увидел, что А-Лин, маленький, совсем крохотный в этом огромном помещении, действительно стоял на противоположном конце кабинета и яростно на него, Гуанъяо, смотрел. Сердце мужчины вдруг кольнуло адреналином — что могло приключиться с племянником, что ему ни с того, ни с сего понадобилось подняться аж на восьмидесятый этаж с частным доступом? Но здравый смысл тут же подсказал, что с Цзинь Лином просто ничего не могло произойти: иначе бы ни его, ни Цзиньчжу и Иньчжу здесь не было, а они, судя по всему, без колебаний и лишнего шума вывели из строя всю охранную систему этажа, чтобы расчистить Наследнику путь.
— А-Лин, золотце, с тобой что-то случилось? — спросил Ляньфан-цзюнь, поднимаясь со своего места и на всякий случай осматривая племянника на предмет ран или синяков. Цзинь Лин выглядел очень злым и рассредоточенным, только вот Гуанъяо, зная его даже лучше, чем себя, понимал, что за этой напускной злостью всегда скрывался сильный страх. Представители совета, потеряв всякий стыд, поворачивали голову то на неожиданного гостя, то на Главу — очевидно, эта ситуация была для них из ряда вон выходящей по всем фронтам: а) раньше никто не смел врываться в строго охраняемую зону Ланьлин Цзинь; б) ещё никогда ребёнок, называемый Владельцем, не попадался на глаза совета в живую; в) Глава Цзинь ни за что бы не стал мириться с подобной выходкой, но сейчас почему-то молчал.
— Со мной всё в порядке, а что с вами не так?! — воскликнул мальчик, тяжело дыша и взглядом мечась между лицами присутствующих людей. Мужчины смотрели на него почти также, как в Юньмэне: с насмешкой и интересом, а женщины, что удивительно, вдруг выразили беспокойство и возмущение. Цзинь Лина это ещё больше разозлило. — Я сказал, чтобы все отсюда вышли! Почему они всё ещё здесь, Ляньфан-цзюнь?
Цзинь Гуанъяо совсем не придал значение тому обращению, который решил использовать племянник. Сейчас его больше взволновали истеричные нотки в детском тоне — ещё два года назад с ними начинались и приступы паники, и успокоить ребёнка было крайне трудной задачей. Ляньфан-цзюнь весь продрог уже от одной мысли, что А-Лину вновь приходится переживать нечто подобное, потому поспешил подойти к нему и убедиться, что его состояние не возвращается в клиническое.
Но стоило ему приблизиться, как Цзинь Лин, резко вскинув голову, обратил на него такой острый взгляд, что Гуанъяо от неожиданности замер на месте. В кабинет вдруг вошла Иньчжу, встав за спиной мальчика непробиваемой стеной и всем своим видом обозначив, что резких движений делать не стоит: со способностями Мэйшань Юй следовало мириться. После недолгого, но крайне тяжёлого молчания Цзинь Яо пришлось отступить.
— Владелец Ланьлин Цзинь потребовал вашего ухода, — Ляньфан-цзюнь сухим тоном обратился к присутствующим, даже не взглянув на них. Пустота в детских глазах, с каждой секундой наполняющаяся тонкой пеленой слёз, начала пугать ещё сильнее. — Немедленно оставьте нас.
Конечно, Цзинь Лин обладал такими полномочиями, как сорвать важное ежемесячное собрание и выгнать всех важных шишек мира экономики двумя словами. Даже больше — он имел право ввести жёсткие санкции против любого, кто посмел бы его ослушаться. Оставалось надеяться, что об этом он ещё не знал — хотя нельзя недооценивать воспитание Мадам Цинь. Советники ушли, не проронив ни слова — то ли побоялись Главы, то ли сверкающего фиолетовыми вспышками оружия в руках Цзиньчжу.
В душе Гуанъяо где-то очень глубоко появилась какая-то странная смесь восторга и обиды в отношении принимаемых Саньду Шэншоу решений. Приставленные к племяннику девушки были уполномочены следовать приказам только Цзинь Лина и его законного опекуна — всех остальных следовало априори считать за угрозу. Теперь Цзинь Яо, пусть и член семьи, но всё же находящийся рядом с ребёнком без законных оснований, всегда был под прицелом — девушки не теряли бдительности, даже если Цзинь Лин сам просил их быть спокойнее.
Ляньфан-цзюню пришлось быть более осторожным в своих действиях: следовало убедить ребёнка, что здесь безопасно, ведь только так можно было избавиться от сверлящего тёмного взгляда профессиональной убийцы. Однако волновало это меньше всего.
А-Лин смотрел на него с недоверием. В его глазах помимо обиды и страха Цзинь Гуанъяо впервые увидел то, что надеялся не увидеть никогда — враждебность. Внутри всё как заледенело: мужчина без последствий мог сносить подобные взгляды от кого угодно, даже от собственного отца или любимого сердцем человека, но один намёк на то, что ребёнок, к ногам которого была положена вся душа Цзинь Яо, потерял к нему всякое расположение, отзывался страшной болью где-то внутри, под солнечным сплетением.
Гуанъяо медленно присел перед племянником на колени, лёгким движением протянув ему раскрытые ладони. Он не понимал, что происходило внутри у Цзинь Лина, но один вид его страданий резал по сердцу хлеще ножа. Жулань, слишком въедливо всматривающийся в глаза дяди так же, как и дядя в его, вдруг опустил взгляд на протянутые ему руки и громко всхлипнул. Шаг навстречу не сделал.
— А-Лин, — на выдохе позвал Цзинь Яо, примечая, как сильно задрожали детские плечи. — А-Лин, поговори со мной. Я могу помочь тебе.
Всхлипы стали учащаться. Гуанъяо не смог опознать, это от слёз или недостатка воздуха, но не желая рисковать, он набрёл взглядом на Иньчжу. Она тоже заметно обеспокоилась: присела к Цзинь Лину и взяла его за запястье, проверяя пульс.
— Оставь меня! — кидая фразу сквозь слёзы, выдернул руку мальчик, но даже не подумал отойти. Он ей доверял. — Уйди…те, пожалуйста. Оставьте нас одних.
Девушка тут же поднялась, едва склонившись в вежливом поклоне, и действительно вышла, только раскрыв входную дверь пошире. Ляньфан-цзюнь краем глаза проследил, что у кабинета она не осталась: прошептав что-то Цзиньчжу, она направилась прямиком на выход с этажа. Значит, таки пошла за врачом.
— У тебя что-то болит? — снова предпринял попытку установить контакт Гуанъяо, и всё его внимание вмиг возвратилось к племяннику. Мальчик отослал от себя защиту, а значит, всё же не боялся, или же боялся, но был готов остаться в уязвимом положении. — Тебя кто-то обидел? А-Лин, если это действительно так, мы сейчас же вышвырнем его из Башни Кои.
— У нас начались уроки экономики, — это были первые спокойные слова, которые произнёс Цзинь Лин в этом кабинете. После них и всхлипы вдруг прекратились. — Нам рассказывали про самых влиятельных и богатых людей в истории. Про основание Ланьлина много говорили.
— Тебе что-то не понравилось? — уточнил Ляньфан-цзюнь, совсем не находя причинно-следственной связи. Пусть Жулань и снизил тон, и вроде бы даже самостоятельно успокоился, его тело оставалось крайне напряжённым.
— Сейчас ты являешься самым богатым человеком мира, — произнёс мальчик так, словно это должно было объяснить всё. — И тебя сравнивают с Полом Гетти из прошлого столетия.
— Неудачное сравнение, согласен, — осторожно кивнул Цзинь Гуанъяо, всë ещё не находя достойных причин обиды в голосе ребёнка. Не мог же он разозлиться из-за какого-то неосторожного слова? — Оно совсем не уместно, ведь наши капиталы различаются… в несколько триллионов?
— Вас не по состоянию сравнивают! — вспыхнул Цзинь Лин, осознав, что его совсем не понимают. — Пол Гетти был отвратительным человеком! Ему было плевать на свою семью, хотя за всю жизнь у него было пять жён и пять детей, он полгода отказывался платить выкуп за своего собственного внука, а потом оценил его жизнь в два несчастных миллиона, и то только после того, как ему прислали отрезанное ухо! Зато он вон какой влиятельный и богатый, ага, все деньги мира заработал! Про тебя говорят то же!
Цзинь Гуанъяо стоило слишком больших усилий, чтобы удержать лицо бесстрастным. Он почувствовал, как резко стрельнуло в виски, а дыхание на какие-то полминуты прервалось. Уж лучше бы это было очередное неосторожное слово — его легче свести на нет. Но всё же глаза Цзинь Лина, пусть и поддёрнутые чуткой тревогой, были полны осознанности: он знал, о чём говорил, и намеренно бил в самые уязвимые места без оглядки на последствия.
Вдруг стало больно. Очень, чёрт возьми, больно, но Гуанъяо просто не мог позволить себе поддаться этой боли и сгореть в ней. А-Лину всё ещё было плохо. Подозрения оказались не беспочвенны — всё в мальчике едва ли не кричало о нестабильности и истеричности. Ему наверняка сейчас намного тяжелее, и ему надо было помочь в первую очередь. Даже если потом Цзинь Яо развалится, не научившись контролировать зашедшийся пульс, он соберёт себя заново по кусочкам, если Цзинь Лин пожелает уничтожить его собственноручно.
Но племяннику, видимо, не нужна была помощь в том, чтобы безжалостно кромсать поданное ему на блюдечке живое сердце.
— Ко мне подошло штук восемь моих дурацких одноклассников, чтобы сообщить это! Что ты такой же! Что ты ни во что не ставишь семью и не дашь за меня ни пенни! — тут Цзинь Лин, словно запнувшись, снова всхлипнул и опустил глаза в пол. — Я не выдержал и подрался с каждым. А потом меня наказали. А потом меня заставили извиняться перед всей этой толпой и их родителями. А потом… Госпожа Цзинь… Которая моя двоюродная?.. или троюродная тётя… Сказала, что я занял место своего отца. Когда я спросил её, что она имеет в виду, она противно посмеялась и не ответила! Но я всё равно её понял, — по детским щекам вдруг потекли слёзы.
Цзинь Лин только с возрастом действительно стал осознавать, для чего вокруг него происходит то, что происходит. До этого он двигался по инерции: ему говорили, а он делал, но всё это время к нему плавно приходило понимание. И вовсе не резко, как могло показаться на первый взгляд — просто он о многом никогда не говорил.
Сначала мальчик заметил, что многие из его выходов в свет в расписание не входили. Вообще-то если рассматривать походы по театрам и музеям как обыденность среднестатистической семьи, то это было не то чтобы очень странной вещью, но если прислушиваться к разговорам взрослых (а Цзинь Лин всегда прислушивался, особенно когда они резко сбавляли громкость), то выяснялось, что даже это совсем неспроста. Ляньфан-цзюнь вдруг берёт его на премьеру нового мюзикла на Бродвее, а за его спиной стоит бледный Мо Сюаньюй, у которого почему-то дёргается нижнее веко. На экскурсии в Метрополитен-музее Цзинь Лина со всех сторон со вспышками снимает толпа каких-то людей, младший дядя, сжимая его руку в своей, с мягкой улыбкой просит не обращать на них внимание, но телефон его беспрестанно вибрирует от поступающих звонков.
Цзинь Лин не глупый. Цзинь Лин замечает, когда у Главы Цзинь плохое настроение. Цзинь Лин уже знает, как могут меняться взгляды людей, если происходит что-то неугодное им. Его просто не посвящают в происходящее, хотя ему навряд ли это надо — если выходы помогают младшему дяде, то Жулань готов с утра до ночи ходить с ним по общественным местам и существовать лишь для отвода глаз от чего-то более масштабного.
Потом Цзинь Лин подумал, что крайне странно, что его пытаются научить всему и сразу: те же одноклассники ещё совсем не изучали языки, хотя его параллельно обучали сразу трём. Но то были одноклассники, то есть дети каких-то дальних родственников и глав дочерних организаций Ланьлина, и Цзинь Лин справедливо рассудил, что они и должны знать меньше, ведь на их плечи ляжет меньшая ответственность. Или за ними никогда не будет такой пристальной слежки общественности, как за ним.
А сейчас всё встало на свои места — достаточно было тайком пробраться на восьмидесятый этаж и подслушать одно из заседаний Исполнительского комитета. Сидящие за круглым столом люди не вызвали в Цзинь Лине ни одного положительного чувства. Деловые мужчины и женщины обсуждали перспективы развития — или что-то в этом духе, у Жуланя не было достаточных знаний, чтобы понять смысл их тяжёлых слов и цифр из какой-то статистики. Единственное, что он точно уяснил — его имя звучало не как имя человека. Оно звучало, как инструмент. Как когда говорят, что нужен молоток для забивания гвоздей, так и они, говоря о Цзинь Лине, перечисляли всё то, что с его помощью можно получить.
Его первая честная реакция — страх. Он просто не понимал, как ему надо «поднять акции на двадцать процентов», «связать Ланьлин с востребованными в обществе индустриями» и «предоставить уверенные позиции на рынке». До этого с него требовали лишь посещать занятия и по возможности не лениться, чтобы ничего не упустить, и он успешно справлялся с этим, но теперь… «Как мне… — севшим голосом проговорил, словно в бреду, Цзинь Лин, спустившись со своего тайного местечка в вентиляции и схватив за рукав Цзиньчжу. Перед глазами всё ещё мелькали какие-то цветные диаграммы, и он, едва ли сдерживая слёзы, панически пытался хоть что-то в них понять. — Я же не смогу…»
Он не хотел верить, что одноклассники были правы, но младший дядя за всё совещание ни разу не упомянул, что у Цзинь Лина будет право выбора. Более того: он поддерживал все предложения чужих Жуланю людей и обещал, что поспособствует его успешному вступлению в должность.
Ни слова о том, что Цзинь Лину всего восемь лет. Ни слова о том, что у него могут быть свои желания и стремления. Ни слова о том, что он человек. Зато очень много вариантов, как его можно использовать.
И страшно стало только от мысли, что случится, если Цзинь Лин не оправдает ни один из этих вариантов.
— Сколько стоит моя жизнь, дядя? — совсем надломлено спросил Жулань, подняв красные глаза. В них было слишком много осознания. — Сколько вы на мне зарабатываете? Я могу сделать так, чтобы Ланьлин получал больше? И если… если я стану таким, каким ты хочешь, ты сможешь… хоть немного полюбить меня? Я научусь, я постараюсь, просто, пожалуйста, дядя, дай мне время, я сделаю всё, что смогу, только, прошу тебя, не бросай меня…
— А-Лин, — Цзинь Гуанъяо совсем не уверен, откуда у него вообще взялись силы держать голос ровным, но он всё же ощутил, как из собственных глаз по лицу болезненно стекают слёзы.
— И для старшего дяди я тоже постараюсь! — всхлипывая, тонко-тонко обещает Цзинь Лин. — Я стану лучшим, и он тоже полюбит меня! Я стану тем, кем вы хотите, и заработаю много денег, обязательно!.. Я ведь… правда… хочу значить для вас хоть немного больше, чем просто… просто…
[И҉н҉с҉т҉р҉у҉м҉е҉н҉т҉]
— А-Лин, золотце, — голоса всё же не хватает, и Цзинь Яо срывается на шёпот. Он сглатывает тяжелый ком в горле и протягивает к племяннику руки снова — мальчик падает к ним стремительно, крепко хватаясь за плотную ткань костюма, словно боится, что его оттолкнут. — Прости меня. Пожалуйста, А-Лин, прости.
Сразу было не понять, за что именно Гуанъяо извинялся. За слова посторонних, за свою репутацию или за то, что позволил усомниться в себе. На самом деле было слишком много всего, за что ему следовало просить прощения у этого маленького, совсем рано столкнувшегося со взрослым миром ребёнка.
Само существование Цзинь Лина было флэш роялем — редчайшим везением, которое когда-либо Цзинь Яо доводилось держать в своих руках. За Гуанъяо никогда не водилось привычки кичиться козырями в рукавах, однако он всё же забыл, как хрупка может быть благословлённая небесами удача и как бережно с ней нужно обращаться.
Он не смог с должным уважением отнестись к тому, что преподнесла ему сама судьба. Ведь Цзинь Лин всегда был её подарком, бесценным подарком, хрупким и бесконечно нежным, слишком чувствительным и уязвимым, нуждающимся в тепле и полноценной отдаче. Именно в тех чувствах, что Гуанъяо испытывал рядом с ним, были спрятаны остатки его человечности и искренности. Только в глазах ребёнка Цзинь Яо обретал возможность стать тем, кем никогда не мог быть — хорошим и честным человеком, любимым просто за то, что существует.
Ведь Цзинь Лин действительно любил его просто так: как и все дети, совершенно искренне и бессмысленно. Чувство ради чувства, ради сближения сердец, ради общего счастья, и без какого-либо корыстного умысла. Он в любое время дня и ночи радовался встрече, он был внимателен и осторожен, он щедро делился своей редкой улыбкой и по-своему, по-детски, очень очаровательно заботился: не о физическом, так о духовном — он никогда не оставлял дядю, если чувствовал, что тот находился на грани.
Цзинь Лин всего лишь хотел почувствовать такую же любовь в ответ. Безусловную, в которой нуждается каждый ребёнок. Родительскую.
А Гуанъяо не смог дать ему даже это, отравляя всю искренность чувств густым дёгтем азартного мышления и пустых амбиций, но смел считать себя одним из самых важных людей в жизни племянника.
— А-Лин, ты можешь выслушать меня? Пожалуйста, — насилу отстранив ребёнка от своей шеи, Цзинь Яо осторожно взял его лицо в руки и стёр со щёк катящиеся крупными бусинами слёзы. Та преданность, что он увидел в больших детских глазах, добила его окончательно. — Я виноват перед тобой. Сильно виноват. И я бесконечно раскаиваюсь. Я не должен был давать тебе ни единого повода думать, что ты не любим, но не справился, — на какую-то секунду Гуанъяо показалось, что ему не хватит сил вынести такой разбитый взгляд, но всё в нём отчаянно цеплялось за эту исповедь, как за последний шанс на искупление. — А-Лин, твоя значимость никогда не определялась и никогда не будет определяться деньгами. Никакая драгоценность, никакие акции, никакая прибыль не может быть дороже тебя, прошу, пойми это. Ты есть — и это самое прекрасное, что когда-либо случалось с этим недостойным миром. Ты заслуживаешь любви. Но не из-за чего-то, а просто потому, что ты есть. Я благодарен тебе, что могу видеть тебя и говорить с тобой, я благодарен твоему старшему дяде за то, что он позволил мне быть рядом с тобой. Для меня нет большего счастья, чем знать, что я являюсь частью твоей жизни. Я люблю тебя, Цзинь Лин. Люблю так сильно и отчаянно, что иногда даже слишком. Не из-за денег и не из-за того, что ты делаешь. Я люблю тебя, потому что ты есть, потому что ты мой племянник, моя семья и единственный, ради кого я не побоюсь восстать против всего мира. Ты значишь для меня слишком много, настолько много, что одно лишь это изо дня в день заставляет меня продолжать бороться. Я не посмею предать тебя, я всегда буду на твоей стороне, я никогда не сделаю тебе больно. Ты значишь для меня больше, чем вся жизнь и мир. И я очень сожалею, что совсем не показывал тебе это. Ты заслуживаешь знать и чувствовать мою любовь, но я из раза в раз забывался в работе и не уделял тебе и толики того, чего ты по-настоящему достоин. Это непростительно, я знаю, однако… если ты дашь мне ещё один шанс, я постараюсь исправиться.
Жулань молчал, совсем не смотря на Цзинь Яо. Он крепко сжимал ткань чужого рукава и будто бы о чём-то думал, тяжело смаргивая слёзы с длинных ресниц. Гуанъяо эта тишина показалась удушающей — даже смешно, ведь он умеет склонять людей на свою сторону даже в невыгодных обстоятельствах, но всё равно дрожит, боясь услышать от племянника те самые слова, что звучат в его адрес всю жизнь.
И вот мальчик, наконец, собирается с мыслями.
— Я тоже… — на вдохе сказал Цзинь Лин дрожащим голосом, подняв виноватые глаза, — я тоже исправлюсь. Прости, что подумал о тебе плохо. Дядя Вэй говорил, что нужно стоять на стороне своей семьи, несмотря на мнения посторонних людей. А я поддался им! Я правда… подумал, что не нужен тебе.
— Но всё равно ввязался в драку, — усмехнулся сквозь слёзы Цзинь Яо, вблизи сумев разглядеть несколько слабых царапин на руках мальчика.
— Даже если это было бы правдой, они не имеют права говорить о тебе плохо. Ты же Глава Ланьлин Цзинь! — сердито возмутился А-Лин, но тут же, потеряв все силы, прильнул обратно к тёплому плечу. — Они совсем не знают тебя, поэтому так говорят.
— Пусть себе говорят. Их слова погоду мне не сделают, — улыбнулся Гуанъяо, пытаясь игнорировать, как жгло внутри от осознания, что Цзинь Лин действительно был настолько ему предан, что отстаивал его честь даже тогда, когда сам потерял в него всякую веру. — Мне важно только твоё мнение. Если тебя будет что-то не устраивать, не тяни и говори мне сразу же. Давай больше не будем доводить простое недопонимание до такого скандала, хорошо?
— Хорошо, — согласился Жулань, шмыгая носом и наконец-то успокаиваясь.
Вдали коридора послышались тяжёлые шаги. Цзинь Лин, вообще не желая двигаться и спускаться с дядиных рук, маленькой коалкой обвил тело Гуанъяо руками и ногами. Конечно, после слёз и долгой тревоги им овладевает убийственное спокойствие, клонящее в сон. Стараясь не беспокоить племянника, мужчина одной рукой приводит собственное лицо в порядок и мысленно ругается, что снова забыл отправить Мо Сюаньюя за каплями для глаз. А возможно ли такое, что от слёз глаза сушатся ещё сильнее? Или это он забыл, как моргать?
— А-Лин, как ты себя чувствуешь? — предупреждая появление нелюбимого ребёнком врача, интересуется Гуанъяо.
— Голова болит, — честно пожаловался Цзинь Лин.
— Ты дашь осмотреть себя доктору?
— Нет.
— Извини, я выбрал неправильную интонацию. Ты дашь осмотреть себя доктору.
— Нет.
— А-Лин, у тебя болит голова, и ты сам понимаешь, как нам важно следить за твоим ментальным состоянием. Дай осмотреть себя врачу, — настаивает Ляньфан-цзюнь, стараясь взглянуть на лицо мальчика, но, в итоге не преуспев, просто целует его в висок.
— Вам не пришлось бы следить за моим ментальным состоянием, не сломай вы его, дядя, — беззлобно заворчал Цзинь Лин, когда отлип от чужого плеча только для того, чтобы мягко боднуть дядю в щёку. Ляньфан-цзюнь узнал и в этих словах, и в манере перманентные возмущения Цзян Чэна на счёт постоянных психологических комиссий, через которые регулярно проходит А-Лин, и только поэтому расценил это не как претензию в свой адрес, а как сигнал о том, что внутреннее напряжение в ребёнке спало достаточно, чтобы он начал дерзить, не боясь быть наказанным. — А мне из-за вас теперь мучиться на осмотрах докторов? Это не справедливо. Я не хочу. Я нормально себя чувствую. Просто… мне было очень страшно. И это наступило резко. Но я же успокоился! Сам!
Гуанъяо только посмеялся этим притянутым за уши аргументам, посадив Цзинь Лина прямо на стол.
— Во-первых, не кричи, — судя по плавающей интонации, до «нормального» состояния ребёнку было очень далеко, но из-за того, что он перетерпел сильнейшее напряжение, ему казалось, что сейчас всё было в порядке. Как температура в районе тридцати семи после двух дней температуры тридцати девяти — кажется, что болезнь отступила и жизнь наладилась. Но болезнь была — так и Цзинь Лин невероятно быстро из спокойствия возвращался в активность, выматываясь от резких скачков ещё сильнее. — Во-вторых, предлагаю сделку: тебя сейчас посмотрит врач, ты поспишь часок-другой, а вечером я освобожу себе расписание, и мы вместе посмотрим какой-нибудь мультфильм. Какой хочешь?
— И ты даже не уйдёшь в самом начале? — удивился Жулань, легко вздрогнув, когда в кабинет вошёл мужчина в халате. Иньчжу, обозначив свое появление лёгким поклоном, застыла в дверном проёме.
— Не уйду. Обещаю, — улыбнулся Ляньфан-цзюнь, крепко сжимая в ладони руку Цзинь Лина.
Весь остаток дня Цзинь Гуанъяо так и не смог заставить себя вернуться к работе и не нашёл в себе сил спуститься к комитету и объясниться. Впрочем, он и не был обязан отчитываться перед подчинёнными, даже такого высокого ранга. Вместо этого он долго сидел у изножья кровати в детской, с пустой головой прислушиваясь к тихому дыханию ребёнка, и лениво играл с Феей, ужасаясь её активности и размерам. Потом читал рекомендации врача и составы выписанных успокоительных — достаточно лёгких, но сам факт необходимости их приёма наводил на тяжёлые мысли. Пришлось связаться с Саньду Шэншоу, чтобы поставить его в известность, и получить его совсем не удивлённую усмешку — конечно, мол, как с такой жизнью не сойти с ума.
Когда Цзинь Лин проснулся, Гуанъяо был рядом. На самом деле он тоже смог подремать, правда немного, да и неудобно: сидя на полу возле кровати, пока вокруг тебя скачет огромное черное существо, сильно не выспишься, но этого было достаточно, чтобы привести мысли в порядок и успокоиться. Мальчик, как всегда недовольный после пробуждения, из кровати вылезать не торопился, а на подлетевшую к нему Фею наворчал, ведь та опять полезла со своими слюнями, фу. Но собаку как подменили: она всего лишь заботливо обнюхала своего хозяина и спокойно улеглась у бока А-Лина, даже не собираясь мешать его отдыху и скакать вокруг, как прежде это делала подле Гуанъяо. Мужчине не хватило наглости обидеться на бессознательное, но очевидно что-то понимающее существо, однако что-то в своём выражении лица он упустил из контроля, потому что Цзинь Лин, посмотрев на него, молча подвинулся, таким жестом приглашая присоединиться. Так они пролежали ещё где-то с час, пока Цзинь Лин, разнежившись в объятиях, перестал то просыпаться, то засыпать снова и наконец принял сидячее положение.
— Ты обещал, что мы будем смотреть мультик, — заявил он, моргая заспанными глазами.
— Обещал, — согласился Гуанъяо. Кажется, он во второй раз за сегодня расклеился и поддался сонной атмосфере вокруг, и ему стало ужасно лень двигаться. — Какой хочешь? Новый или пересмотрим что-нибудь из любимого?
— Хочу новый, — кивнул Жулань. Он огляделся по сторонам, по привычке ища знакомые лица нянек. Именно с них начиналось каждое его утро в Кои, но сейчас, без их присутствия и с темнотой за окнами, просторная комната казалась наполненной чем-то необычным. Только Фея подняла свою большую голову и издала знакомый тихий тонкий звук, привлекая к себе внимание.
— Хорошо. Я как раз хотел тебе показать один. Ты не голоден?
Цзинь Лин твёрдо и уверенно сказал «нет», но, пока на настенной плазме мелькали картинки, жевал всё, что Гуанъяо ему подсовывал (даже пюре из брокколи, потрясающе!), и нет-нет, а сам тянулся к тарелке за картошкой фри. Фея лежала у него на коленях, посматривая на тарелки с едой и явно желая что-нибудь оттуда стащить, но её поперёк тела обнимал Цзинь Лин, и она, что удивительно, лишний раз даже не двигалась. «Либо эта собака оказалась внезапно умной, — решил Гуанъяо, — либо Цзян Чэн действительно сильно её натаскал».
— Вау, — заключил Жулань, когда по экрану поползли титры. — Я тоже хочу себе такого парня.
— Хочешь встречаться с драконом? — усмехнулся Цзинь Яо, хрустя кукурузными палочками. Он обнаружил в их сладости особенную прелесть и в итоге незаметно для себя съел добрую половину пачки, а вторую половину пустил на угощение Фее.
Цзинь Лин задумался.
— Не знаю, но на нём прикольно было бы летать, — пожал он плечами.
— Верно мыслишь. С избранником действительно должны открываться новые горизонты, — Гуанъяо честно не хотел превращать любые фразы в философию, но — что поделать — у него была привычка и не было никакого настроения.
— Надеюсь, вы действительно их мне откроете, дядя, — вздохнул Цзинь Лин, погладив Фею голове.
— О чём ты говоришь? — Собака зашевелилась, спрыгнула с его колен и куда-то потрусила, поэтому мальчик, проводив её взглядом, обхватил свои колени и в таком положении свалился на один бок.
— О моём избраннике. Вы ведь его выберите, ты, старший дядя, комитет Ланьлина и совет Юньмэна, — улыбнулся Жулань совсем по-взрослому. — Я слышал, сегодня на собрании вы об этом уже говорили.
— Ох, А-Лин…
— Я понимаю, зачем это надо, — поспешил объясниться Цзинь Лин. — Я не против. Просто… пусть это будет кто-то не противный. И не Цзинь Чань, он, конечно, ничего такой, но всё равно фу.
— А-Лин… Наверное, тебе пора кое в чём разобраться, — загадочно улыбнулся Гуанъяо, поправив чёлку ребёнка. Жулань, заинтересовавшись, выпрямился и будто бы даже повзрослел за какие-то две минуты. Конечно, его ведь совсем нечасто посвящают во что-то тайное, он должен быть ответственным! — Ты знаешь, что такое формальность? Это своего рода действие или условие, которое необходимо выполнить, чтобы соблюсти законность. Надеюсь, ты помнишь, что Ланьлин Цзинь является единственной открытой организацией? То есть она единственная из четырёх Великих, что активно взаимодействует с общественностью. И за каждым нашим решением следит весь мир — так уж исторически сложилось, и нам следует с этим мириться. При таком пристальном внимании даже с хорошей защитой мы не имеем полную свободу действий, потому приходится идти на определённые уловки. Формальность — в их числе. Многое из того, что ты сейчас знаешь о работе Ланьлина, это формальность, пыль в глаза, откровенная ложь, в которую охотно верят, потому что она якобы «законная». Формальность — это самый удобный инструмент, чтобы иметь возможность действовать в обход системе и влиять на общественные настроения. Я говорю это к тому, чтобы ты понял: брак — это тоже формальность. Просто условие, без которого достижение цели будет считаться незаконным.
— А формальностью можно назвать то, что ты не был бы частью моей семьи, если бы не носил мою фамилию? — нахмурился Цзинь Лин. — Ты же тоже сын моего деда и брат моего отца, но из-за того, что твоя фамилия при рождении отличалась от нашей, ты не считался ни сыном, ни братом.
— Именно так, — Гуанъяо не любил, когда поднималась конкретно эта тема, однако с племянником она вдруг показалась не такой уж болезненной. — Такая формальность, как документальное закрепление родительства, стоила мне потери всей семьи и выживанию в нищете.
— Значит, формальности всё же важны, — посмотрел на него Жулань. — Почему ты тогда используешь конструкцию «всего лишь». Они же определяют наши жизни.
— Да, определяют, однако сути не меняют, — улыбнулся Цзинь Яо, оставшись довольным тем, что племянник понимает всё верно. — Ничто не может изменить тот факт, что я был рождён от Гуаншаня. По сути, я всегда буду его сыном независимо оттого, какая у меня фамилия. Но даже если мы возьмём какого-нибудь проходимца и дадим ему фамилию «Цзинь», то он тоже станет считаться сыном Гуаншаня, хотя, по сути, никогда не будет им являться.
— Тогда что важнее? Суть или формальность?
— В нашем мире — формальность. Однако её беспрекословное соблюдение крайне невыгодно, так что проще научиться её верно использовать. Например, сегодня ты столкнулся со своими формальными обязанностями. Ты действительно должен много привносить в жизнь Ланьлина, потому что ты являешься его непосредственным владельцем и имеешь гораздо больше власти, чем кто-либо другой. Однако, по сути, ты ещё слишком мал и знаний у тебя, будем откровенны, недостаточно, чтобы работать на компанию. По сути, ты всего лишь ребёнок, которому необходимо детство. Как твои ближайшие родственники, мы обязаны обеспечить его тебе, несмотря на все формально закреплённые за тобой статусы. Теперь понимаешь? В рамках работы о тебе всегда будут говорить, как о владельце, наследнике и обязанном лице, а за ними ты всегда будешь нашим единственным племянником, любимым и самым лучшим. Сейчас это кажется очень сумбурным и слишком масштабным, однако по мере обучения ты сможешь найти баланс между двумя сторонами жизни и освоиться здесь.
— Когда-то ты говорил, что с обязанностями приходят и права, — нахмурился Жулань. — Те права, о которых рассказывает Мадам Цинь… они относятся к моему формальному статусу?
— Всё верно.
— А когда я получил этот формальный статус?
— Ты… был с ним рождён. Не все люди с рождения имеют статус, это просто особенность некоторых семей, но это не значит, что это клеймо с тобой на всю жизнь. Твой отец, например, урождённый Главный Наследник Ланьлин Цзинь, отказался от своего статуса, так что это редкие, но возможные случаи.
— Отец отказался от Ланьлина? — не понял Цзинь Лин. — Тогда почему я… откуда у меня статус владельца? Я же не могу наследовать то, чего не было у моих родителей.
— Верно, ты был рождён без всяких прав на Ланьлин. Более того, как главный наследник Юньмэн Цзян, ты не мог претендовать на наследование Ланьлина даже при условии кровного родства, однако обстоятельства сложились таким образом, что Ланьлин был бы разрушен, если бы твой дед не переписал своё право владения на тебя.
— Юньмэн от мамы, а Ланьлин от деда, понятно, — кивнул Жулань, задумавшись. — А мои одноклассники? Они родились со статусом или у них такого нет?
— Они тоже наследники своих родителей, — пожал плечами Гуанъяо. — Или же родственников. Взращивать в Башне Кои людей, которые никоим образом не будут связаны с ней в будущем, слишком затратно и бессмысленно.
— То есть у них тоже есть права и обязанности? — подводил Цзинь Лин, с каждым словом светлея всё сильнее. — А я всё это время думал, на них это не распространяется.
— А-Лин, я всё ещё настаиваю на том, чтобы ты ни с кем не дрался, — предупреждает Цзинь Яо, замечая в лице племянника то самое осознание, о котором совсем недавно говорил Цзян Чэн. — Любой конфликт можно решить словами.
— А ещё ты говорил, что слово — самое сильное оружие, — улыбнулся Цзинь Лин невинно-невинно, прям видно, что переигрывал, но Гуанъяо только поэтому понял, что с этого дня ему покоя не будет. — Я не стану ни с кем драться, не волнуйся.
Я просто укажу им их место.