Бей. Беги. Замри.

I sat alone, in bed till the morning

I'm crying, «They're coming for me»

And I tried to hold these secrets inside me

My mind's like a deadly disease

Control — Halsey

Гусу Лань, Вашингтон

25 мая 2026 года

      Во Дворце Сената Гусу Лань Цзинъи бывал так часто, что облазил все коридоры, кабинеты, подсобки и даже подвал с чердаком ещё года два-три назад. Он знал здесь абсолютно всё: от каждой тоненькой ниточки, вплетённой в старинные гобелены, до самых мелких хрустальных капель на люстрах торжественного зала. Впервые Лань Мин вошёл сюда в свои четыре года и, он готов поклясться, влюбился сразу же, с первого взгляда! Здесь было просторно, свежо и тонко пахло сандалом вперемешку с бергамотом. Здесь над головой нависали — нет, парили — высокие-высокие, почти как небо, потолки с оставленными на них поцелуями ангелов. Снизу их совсем не было видно, но если упросить дядю-реставратора подняться на его хлипкой доске, обляпанной краской так сильно, что она наслаивалась друг на друга разноцветными бугорками, то по мере приближения к самым верхним росписям появлялись они — маленькие следы губ ангелов — светлые-светлые звёзды. Во дворце на каждом углу — и не только — стояли раскидистые цветы, больше похожие на деревья, и колонны, колонны, колонны. Их было так много, что они едва ли не образовывали лес, лабиринт и каньон одновременно! Всё во дворце напоминало Лань Мину о бескрайних горах, скребущих небо своими пиками и превращающих стружку серого полотна в свои снежные шапки. Там тоже было вот так: бесконечно, холодно, звонко. Крикни — и твой голос попадёт даже туда, где ты отродясь не побываешь! Там время текло медленнее и дышалось свободнее — оттого Лань Мин и бегал туда-сюда по просторам дворца, изучая местность, как когда-то было на лугах Швейцарии, и тая в себе самую безнадёжную мечту разглядеть вдалеке строгих пустых залов маленький кусочек облачка — хотя бы одну, хотя бы маленькую овечку.

      Конечно же, самым протоптанным его ногами путём был коридор, ведущий в кабинет отца, по совместительству Главы Гусу Лань. Путь этот, по скромному мнению Лань Мина, был самым красивым — даже с горными тропами не сравнится.

      Он начинался от главных дверей, настолько высоких, что только из-за них Лань Мин в шесть лет был уверен, что когда-то давно здесь жили исключительно великаны. Уже на входе во дворец гостя поджидало ожившее волшебство — туман. Домашний, прирученный, ласковый, и это даже не шутки! Как бы дедушка ни настаивал, что в вестибюле кругом и повсюду были напичканы увлажнители воздуха, и что работали они круглосуточно, Лань Мин ему не верил и гнул свою линию: как каждое утро в горах его приветствовала прохладная роса, так и дворец гостеприимно встречал и провожал его, высыпая из дверей невесомые клубы тумана. Лань Мин очень любил тайком бегать по вестибюлю, рассекая белые потоки и представляя, что это — облака, а он парит над землёй.

      Пройдя туман (или облака, или увлажнители), следовало подняться на второй этаж по широкой лестнице с высокими ступеньками — перила её, вроде бы, были вырезаны из цельного нефрита четыреста лет назад — и повернуть влево — или, как понятнее для Лань Мина, туда, где стены испещрены недвижимыми лианами-змеями. Их листья были небольшими, удивительно белыми с зеленоватыми пятнами-крошками. Лань Мин сначала не верил, что это настоящие растения, ведь привык, что эти живые собратья все до единого зелёные. Только позже, когда у Лань Юаня в комнате появилось что-то красное и похожее на крапиву, оказалось, что совсем не обязательно растению быть зелёным, чтобы считаться живым. Так что и к этим лианам пришлось проявить такое же уважение, как и к любым другим существам. Лань Мин любил с ними здороваться — на вид они казались очень приятными швейцарами.

      Дальше — поворот направо. Здесь под ногами появлялся мягкий ковролин, а цвет стен оказывался неразличим за плетями лиан, но Цзинъи всё равно знал, что они — светло-голубые в белую крапинку. Над головой был белый потолок с ажурной лепниной — через эти тонкие узоры такими же тонкими полосами проходили синие лампы — Лань Юань когда-то говорил, что они нужны для поддержания жизни в растениях. Лань Мин однажды решил провести под ними весь свой день, чтобы понять, как себя чувствуют лианы, но уже спустя полчаса со скуки считал ворсинки на ковролине. Никаких изменений он не почувствовал. Потом папа сказал, что людям, в отличие от растений, свет нужен белый: сочетание всех цветов радуги, и вывел гулять во внутренний сад. Там Цзинъи понравилось больше.

      Затем ещё один поворот направо и — вот, в самой середине левой стены появлялись красивые серебряные двери. За ними находилась приёмная в сердце организации — то был кабинет Главы Гусу Лань.

      Сегодня Лань Мин был крайне доволен собой, ведь он приехал к папе на работу. Сам приехал. Одна из девочек его группы в самом начале тренировки неудачно упала, и хореограф повёз её в больницу, потому всех учеников экстренно распустили. Цзинъи просто не знал, куда себя деть: до дома было очень далеко, а на метро ездить без сопровождения ему запрещалось. Можно было бы позвонить дяде Ванцзи, да вот он, как и папа, был на работе, и на звонок не ответил. Самому доехать до А-Юаня возможности не было никакой — их дом вообще находился за городом. Цзинъи чуть было подумал набрать дядю Вэя и уже обрадовался чудесному исходу, но вдруг вспомнил, что он из Юньмэн Цзян ещё не возвращался. До дедушки, кстати, было ближе всего, как и до Академии Гусу Лань, но, да простят Лань Мина боги, видеть его не хотелось. Весь последний месяц Цзинъи жил с дедушкой и отрабатывал своё наказание за школьную драку тоже с ним, и каждый вечер ему приходилось выслушивать целый поток трактатов вперемешку с нравоучениями и причитаниями, мол, какой это позор (Главный наследник — лицо организации!) и как Гусу Лань будет тяжело с вот таким будущим главой, а Лань Мин исправно сидел перед ним на коленях и ни о чём не жалел. Когда наказание было закончено, то есть два дня назад, папа вернулся из командировки. Из Вашингтона он уехал, будучи не то грустным, не то отчаявшимся — как раз в тот день Лань Мин и подрался с мальчиками из параллельного класса, и Цзинъи надеялся, что за этот месяц его проступок позабудется, и Европа подарит папе умиротворение. Но, вопреки всем ожиданиям, папа вернулся отчего-то печальным — он не говорил об этом, но Лань Мин ведь не слепой, — поэтому Цзинъи пришлось в одиночку радоваться возвращению в квартиру, стены которой не слышали ни Камю, ни Кафку.

      Так что сегодня единственным вариантом стало доехать на маршрутке до Дворца Сената Гусу — и Лань Мин успешно с этим справился, попав на знакомую территорию без особых происшествий и с особым наслаждением окунувшись в свой ласковый, домашний туман. На ресепшене какая-то незнакомая (видимо, новенькая) девушка с милым голосом сказала, что Цзэу-цзюнь на совещании и что освободится он только через полчаса, поэтому Цзинъи следует подождать. Он, как самый послушный мальчик на свете, кивнул её словам, и пошёл по своему любимому пути. Поднявшись по лестнице и поздоровавшись с неизменно прекрасными лианами, он повернул направо и, засмотревшись на светящийся синим потолок (а какое было бы прекрасное небо, если бы по ночам на нём зажигались разноцветные звёзды!), уже собирался достать ключи (да, у него были ключи от самого таинственного кабинета Гусу, он ведь Главный Наследник! ему положено!), как на втором повороте он вдруг обо что-то запнулся и полетел вперёд.

      Летел он совсем недолго, стукнувшись подбородком обо что-то холодное и твёрдое, а потом с этим же холодным и твёрдым упал на пол. Резкий хлопок от этого заглушился чрезмерно высоким звоном в ушах. На какое-то мгновение Лань Мин даже потерялся в пространстве — голова сильно закружилась. Только после того, как темнота перед глазами рассеялась, он приподнялся на локтях и посмотрел ровно перед собой, в пол. Ему понадобилось ещё какое-то время на то, чтобы понять, что он оказался на груде не то камней, не то песка. А вот как только он это понял, сердце сжалось от страха — на нём ведь белая рубашка! Школьная! Официальная!

      С этим осознанием Цзинъи моментально вернулись все его жизненные силы, и он едва ли не взлетел над грязью. Осмотрелся. В ткань одежды вонзились какие-то мелкие осколки, неприятно поцарапав кожу, а главное — оставив маленькие дырки и испортив и рубашку, и брюки! Даже на локтях и ладонях ситуация не была хуже — да, в некоторых местах содралась кожа и уже выступила кровь, но это заживёт, а ткань сама себя не залатает! Отряхнуться Цзинъи всё равно не решился — если пыль и грязь отстирывается легко, то с кровью могут быть большие проблемы — кажется, именно так однажды сказал дядя Вэй. Да и следы крови на белой ткани — это… как-то жутко. Переведя дыхание, Цзинъи злобно посмотрел на ту груду странных камней, с которой он поднялся, и чуть менее злобно на лианы, всё также спокойно ползущие по стене. Могли бы и предупредить! Швейцары нашлись, гляньте только.

      — Лань Мин? — вдруг послышалось со спины, и Цзинъи автоматически повернулся, даже не разобрав голоса. На его удивление, вдали коридора он увидел дедушку.

      — Деда?! — кажется, только сейчас Цзинъи в полной мере осознал, что натворил, и в спешке повернулся к осколкам.

      Эта груда ведь не просто так тут? Она была чем-то? Он же чувствовал, когда падал, — что-то твёрдое и холодное! И оно должно было оставаться целым! Вот и влетит ему за такое! Цзинъи обратил на камни свой самый страшный взгляд, надеясь испепелить их без остатка, чтобы дедушка не увидел ничего, но они продолжали равнодушно лежать и очевидно плевать хотели на скрытый магический потенциал в мальчике. Досадная мысль, что «кто вообще ставит такие хрупкие вещи на повороте», казалась очень логичной, пока Лань Мин не оглянулся и не понял, что у поворота как раз-таки оно не стояло, а аккуратно прислонялось к тому месту стены, где заканчивались плети лиан, и было огорожено каким-то белым кирпичом — об него как раз Цзинъи и запнулся, когда сбился с траектории пути, разглядывая мелкие синие лампочки на потолке.

      Лань Мин почти физически почувствовал, как его глаза округлились от страха — его ведь только два дня назад освободили от наказания и домашнего ареста за драку, а уже сегодня он снова натворил дел! Взглянув ещё раз на приближающегося дедушку, Цзинъи вдруг заметил подле него какого-то мужчину. Издалека было не понять, представляли ли его Лань Мину раньше, но мальчик всё равно обрадовался его присутствию. Дедушка при посторонних никогда не ругался, ведь это, по его словам, портило репутацию наследников, поэтому Лань Мин вздохнул настолько глубоко, насколько это было вообще возможно. У него появилось немного времени на то, чтобы успокоиться.

      — Что у тебя на лице? — спросил Лань Цижэнь, подходя, и помрачнел ещё сильнее. Цзинъи только сейчас ощутил, что по щеке текло что-то влажное.

      Сначала испугался — а вдруг слёзы? Но, когда он прикоснулся рукой, на пальцах осталась кровь. Глаза были сухими.

      — Деда, я…

      Объясняться дальше не пришлось. Дедушка поравнялся с Лань Мином и увидел то, что когда-то было чем-то холодным и твёрдым. Нахмурился.

      — Ах, боже мой! — вдруг воскликнул мужчина, сопровождающий Лань Цижэня, и поднёс руку к сердцу. — Моя ваза!

      Ваза. Вот, что это было.

      Лань Цижэнь вынул из кармана пиджака белоснежный, педантично и будто бы по линейке сложенный платок и промокнул порез на щеке Цзинъи. Не сказал ни слова, хоть и крайне категорично осмотрел порванную, грязную одежду.

      — Цижэнь, мне очень жаль, я собирался преподнести её в подарок Цзэу-цзюню в качестве символа нашего первого договора о сотрудничестве, — тем временем продолжал говорить незнакомый мужчина, кажется, склонившись над осколками.

      Цзинъи сильно прикусил губу сразу же, когда дедушка отпустил его ушибленный подбородок. Было так обидно! Он ведь с той самой драки зарёкся нарушать правила Гусу и вполне себе успешно справлялся: по школьным коридорам не бегал, на уроках не спал, даже не перечил дедушке (хотя мог бы, потому что за Цзинь Лина не только можно, но и нужно драться). И всё равно вляпался во что-то нехорошее, даже не по собственному желанию, а из-за отвратительно банальной невнимательности!

      — Лань Цзинъи, сейчас же извинись перед главой Су, — строгим тоном потребовал Лань Цижэнь, и Лань Мин понял, что в ближайшие две недели спокойных минут ему не видать — опять трактаты, опять придирки, опять домашний арест.

      — Но я ничего не сделал! — воскликнул мальчик в отчаянной попытке себя защитить. Так было нельзя. «Нельзя перечить старшим» — гласило одно из правил устава Гусу Лань. Тем более при посторонних, тем более при посторонних из партнёрских организаций. Но Лань Мин подумал об этом слишком поздно, поэтому не остановил себя вовремя. — Она сама здесь стояла! Кто ставит такие вещи прямо за поворотом?!

      — Хочешь сказать, этот коридор настолько узок, чтобы ты не мог не напороться на вазу? — голос Лань Цижэня был стальным и холодным, как лезвие ножа. — Какое бесстыдство.

      Лань Мин опустил взгляд в ноги. Зажмурился. В горле чувствовался какой-то болезненный ком, и им было бы впору подавиться.

      — Ну что вы, Лань Цижэнь, я понимаю, что это всего лишь случайность, — вдруг мягкой интонацией возразил глава Су. Цзинъи так и не увидел его лица, только обувь — строгая, блестящая, деловая. — Правда, арабская керамика, расписана люстром и старше самой вазы Фортуни… Жаль очень, достать подобную ей крайне тяжело.

      — Знаю, — кивнул Цижэнь, нелегко вздохнув. — Мой брат коллекционировал альгамбрские вазы. Лань Цзинъи, глава Су всё ещё ждёт твоих извинений.

      Лань Мин больно прикусил губу и сжал порезанные ладони в кулаки. Боль от этого ненадолго стала сильнее рези в глазах.

      — Прошу прощения, глава Су, — приподняв голову лишь на секунду, Цзинъи низко и ровно поклонился, искренне надеясь, что его спина достаточно прямая. Иначе ещё и за это прилетело бы. — Я испортил дорогую вам вещь. Я очень сожалею об этом.

      — Гусу Лань компенсирует вам траты, — поспешил заверить Лань Цижэнь. — Цена такого экспоната сейчас начинается от полутора миллионов, это немалая сумма.

      — Что вы, это совсем того не стоит, всё же я желал преподнести её в подарок нынешнему главе, — вежливо отозвался глава Су. — Я подыщу другой подарок, не менее изящный и древний, обязательно достойный вашей фамилии. Более того, я очень благодарен вам. Быть представленным Главному Наследнику Гусу Лань — большая честь для меня.

      Лань Мин выпрямился, не поднимая взгляда. Потому что понимал — если посмотрит в глаза этому человеку или, не дай бог, увидит выражение лица дедушки, то позорно разревётся.

      Ох.

      Об этом же узнает ещё и папа.

      Снова расстроится. Снова из-за Лань Мина.

      — Почему ты здесь? — спросил Лань Цижэнь. Его голос совсем не имел оттенка какой бы то и было эмоции, и это ужасно пугало. Цзинъи умел различать, насколько дедушка зол, по тону его речи, однако сейчас его слова обратились в белый шум — плохой знак. Очень плохой. — Разве ты не должен быть на занятиях?

      Ответить не получалось. Поперёк горла всё ещё стоял ком — ни вдохнуть, ни задохнуться. Хотелось убежать, спрятаться, исчезнуть, да хоть сквозь землю провалиться! Покинуть Дворец и никогда больше не возвращаться. Действительно, почему он здесь? Зачем приехал? Если бы он этого не сделал, сейчас бы не стоял тут, а пил чай с вахтёршой студии танцев.

      На спасение — или наоборот — с другого конца коридора стремительным шагом вдруг вышел Лань Сичэнь, держа у уха телефон.

      — Дядя? — спросил он, подняв глаза и быстро кинув кому-то в трубку: «Спасибо, до свидания». — У А-Мина, оказывается, ещё два часа назад отменили танцы, я не смог ответить на звонки преподавателя, а теперь…

      Он остановился на полуслове, когда обратил внимание на то, что происходило прямо под дверьми его кабинета. Цзинъи не хотел видеть его лицо, но все равно поднял глаза, с какой-то странной надеждой найти в отце утешение.

      — Что произошло? — спросил Лань Сичэнь, не нахмурившись, но и не потеплев взглядом.

      Дедушка тяжело вздохнул.

      — Когда я настаивал на том, чтобы присвоить статус Главного Наследника старшему из детей, меня никто и слушать не стал. Теперь разбирайся с этим позором сам.

      Вот теперь отец нахмурился, став ещё больше похожим на дядю Ванцзи. Он немедля подошёл к Лань Мину и, не говоря ни слова, осмотрел его кровоточащие ладони, потом лицо, а затем осколки вазы. Раздражённый сверх меры Лань Цижэнь гневно сверкнул по Цзинъи взглядом и, развернувшись, удалился. Наверное, даже его терпению однажды должен был прийти конец.

      — Я упал на коллекционную вазу, которая стоит не меньше полутора миллионов и которая должна была стать подарком тебе, — почти прошептал Лань Мин, глядя на вторую верхнюю пуговицу на рубашке отца. — Я не смотрел, куда иду, и запнулся об ограждение. Я виноват.

      Прежде, чем отец мог бы ответить, Цзинъи снова опустил голову. Он боялся увидеть в папе — единственном островке безопасности — то же, что было и в дедушке весь последний месяц. Разочарование.

      — Глава Су, мне очень жаль. Гусу Лань компенсирует вам все траты.

      — Цзэу-цзюнь, вам я скажу то же, что и вашему уважаемому дяде. Денег не надо, это был подарок, — всё также вежливо отозвался глава Су. Лань Мин, повинуясь голосу совести, всё же решился посмотреть на него и — совсем неожиданно — наткнулся на настолько доброе лицо, что даже опешил. Он думал, что все здесь будут порицать его — не словами, так мыслями и взглядами, но у этого мужчины, внешне выглядящего прилично моложе дедушки, но явно старше отца, в глазах не было ни единого упрёка. Только веселье и спокойствие. — В лохматые года ваш отец, Цинхэн-цзюнь, был готов собственные и даже чужие органы продать, лишь бы заполучить такую.

      — Я знаю, вы были очень близки с моим отцом, благодарю вас. Это ценный подарок, — мягко отозвался Лань Сичэнь. — И всё же я извинюсь за сына.

      — Все мы когда-то были детьми, — помахал рукой перед лицом мужчина (этот жест почему-то напомнил Лань Мину Главу Цзинь). — Не ругайте его, всё это — мелочи. Главное, чтобы наследник был здоров. Кажется, ты хорошенько порезался, Лань Цзинъи? Тебе не больно?

      Лань Мин ещё сильнее прикусил губу.

      Больно. Только не на ладонях со содранной кожей и стекающей по пальцам кровью, а где-то внутри. Противное чувство тяжести засело в желудке и давило так сильно, что, по ощущениям, все внутренности переворачивались. Папа был расстроен. Папа извинялся из-за его, Цзинъи, поступка перед человеком, который, очевидно, долгое время был другом семьи. Дедушка, кажется, тоже потерял в него всякую веру, раз уже видеть его не мог — какой смысл не ругать Наследника и не портить ему репутацию, если этот Наследник сам успешно справлялся. Это было единственное, что получалось у него действительно хорошо.

      В машине отца пахло сладкой выпечкой и совсем немного сандалом — наверное, с утра тут побывал дядя Ванцзи. После обработки ран они заехали в пекарню за круассанами и каким-то хлебом. Цзинъи сидел сзади, прямо за водительским сидением, и неотрывно смотрел в окно, всё ещё кусая губы. Представлял, что он не здесь, а в горах — там туманы, там ручьи, там бесконечные луга и овечки закутаны в тёплые-тёплые облака. Там звонко и свободно, дышится без кома в горле и не спирает лёгкие.

      Папа сказал, что всё в порядке. Цзинъи не понял, это о той вазе, что он разбил, или о порезах, которые после обработки замотали бинтами. Цзинъи смотрел папе в глаза — и видел печаль, большую и удушающую. Хотелось извиниться ещё раз и ещё сотню сверху, если это зажгло бы в глазах папы прежнюю радость.

      Но он только и мог, что разочаровывать.

      — А-Мин, как твоя последняя поездка в Ланьлин? — остановившись на светофоре, спросил Лань Сичэнь и подал сыну стаканчик с матчей. Вообще Лань Мин сегодня ещё не обедал, и запах казался ему невероятно вкусным, но правила запрещали есть в салоне. Поэтому Цзинъи помотал головой, отказываясь.

      — А-Лин показывал нам Залу Древа, — ответил Лань Мин с заминкой, глядя на блестящие в свете солнца многоэтажки. — Там красиво.

      И всё. Больше сказать было нечего. Весь последний месяц, что папа пробыл в командировке, пролетел как-то мимо Цзинъи. Только сейчас он вспомнил, что в Башне Кои было тревожно в одиночестве — гуляя в такой непривычной роскоши, Лань Мин представлял, что находился в густых джунглях, где в любой момент можно было напороться на ядовитого паука или голодного питона. Вроде бы было очень красиво: коридоры, по которым они бегали с Цзинь Лином, украшались и лепниной, и скульптурами, и цветами, и картинами, и всё вокруг пестрило изобилием красок — особенно детские комнаты, но в них не было той прохлады и волшебства, к которым привык Лань Мин во Дворце Сената. Башня Кои была наполнена скорее уж магией: тяжёлой, тёмной, сильной. Цзинь Лин, как хозяин, был пропитан ей насквозь: если подойти к нему достаточно близко, то на языке появится кислый вкус металла.

      Но о пауках, питонах и колдовстве ни рассказывать, ни думать не хотелось. Мыслями Цзинъи из Альп перенёсся в Нечистую Юдоль. Там были высокие деревья, мелкие зверушки и необычайный простор. Из конюшни можно было в любой момент вывести Бьётейна — жеребца, подаренного три года назад Дядей Не, надеть самую ковбойскую шляпу из всех ковбойских шляп и пуститься галопом по этой бесконечной равнине, соревнуясь с ветром на равных. Земля бы тяжело отбивалась мощными копытами, а Лань Мин бы смеялся — громко и от души.

      — А как твои занятия в музыкальной школе? Мне рассказывали, вас с А-Юанем поставили в дуэт, — спросил Лань Сичэнь, разрушив все цветные картинки перед глазами Лань Мина.

      — Поставили, — согласился Цзинъи, сжав коленями забинтованные кисти рук. Обнаружить себя в салоне машины, а не на коне, было для него как-то странно. — Но его девочка, Лань Сялу, попросила меня уступить. Так что теперь в дуэте они.

      — У А-Юаня появилась девочка?

      — Ага, — пожал плечами Лань Мин.

      Он мог бы рассказать, что Сялу ему совсем не нравилась: она была вредной, обидчивой и высокомерной. Цзинъи ничего против таких людей не имел, но стоило быть честным: если ты что-то требуешь, то должен соответствовать. Цзинь Лин, вон, тоже не был белым и пушистым, и его самомнение уже давно перегоняло его в росте, но оно — вот сюрприз! — соответствовало и его способностям, и действительности. Цзинъи видел в Цзинь Лине драгоценность, которую следовало холить и лелеять, чтобы она не потеряла в своей красоте и стоимости. А Сялу изначально не имела ничего, что могло бы ей дать право требовать к себе особенного отношения. Она не отличалась особой красотой и, что уж греха таить, по интеллекту даже в подмётки не годилась А-Юаню, но липла к нему, как жвачка к волосам — не отдерёшь, не отрезав, хоть в морозилку голову суй. А сам Лань Юань её, видите ли, любил (что очень глупо, ведь у него стопроцентное зрение): на всех уроках и переменах с ней сидел, домашку за неё делал, гулять водил, а на все предложения Цзинъи пожимал плечами, извиняясь: «Сегодня не могу. К А-Лу еду».

      Лань Мин мог бы рассказать много, но людей за их спинами обсуждать запрещало одно из правил устава Гусу. Поэтому он промолчал.

      В лифте сегодня было тихо. И тесно в собственном теле. И как-то слишком душно вокруг. Цзинъи смотрел под ноги и считал прямоугольники, нарисованные на линолеуме. Хотя, если были бы нарисованы ромбики, ему понравилось бы больше. Лань Мин не любил длинные, тонкие или острые фигуры — они казались слишком узкими, замыкающими пространство. А линолеум был ещё такого цвета… неприятного. Цзинъи нахмурился, почесав шею — не потому, что она действительно чесалась — и резко поднял голову, моментально столкнувшись с пристальным взглядом отца.

      Почему-то испугался.

      — Что такое? — мягко спросил папа, протянув руку и аккуратно убрав с глаз Цзинъи чёлку.

      — Ничего, — в тон ему ответил Лань Мин.

      Ничего, просто тёплые оттенки коричневого — неприятные, и совсем не сочетались со стальным цветом дверей лифта. Цвет зеркала и поручней смущал тоже: вроде бы белый, а вроде отражает всё вокруг. Цзинъи нравился синий цвет, ведь это — атлантический океан и небо, спокойствие и уверенность, это… свет лампочек над лианами во Дворце Сената.

      Нет, сейчас Цзинъи этот цвет разлюбил.

      — Присядь, пожалуйста, — попросил отец, когда Лань Мин переоделся в домашнее и пришёл на кухню. — Надо поговорить.

      Цзинъи сел напротив отца, стараясь держать осанку и смотреть в стол. Как только он вздохнул, настраиваясь на долгий выговор, Лань Сичэнь протянул ему раскрытые ладони — он так всегда делал, когда Лань Мин тревожился. И Цзинъи, повинуясь непривычному внутреннему позыву, сразу вцепился в отцовские пальцы и немного не рассчитал силу: под бинтами порезы открылись с колющей болью.

      — А-Мин, пока меня не было, с тобой что-то случилось? — Папа ещё не переодевался: на нём всё также была белоснежная рубашка, совсем не помявшаяся за рабочий день, и серьёзное (или, как называл его Лань Мин, рабочее) лицо. От него едва уловимо пахло туалетной водой — этот аромат Лань Мин никогда не мог охарактеризовать, но он был самым приятным, что когда-либо доводилось ему слышать.

      — Нет, — честно ответил Цзинъи.

      — Ты всё ещё волнуешься из-за вазы?

      — Я понимаю, что виноват, — кивнул Цзинъи. Просто обидно, что из-за какой-то невнимательности он уничтожил произведение искусства. Просто неприятно, что он опозорился перед главой организации, которая вступила с Гусу Лань в сотрудничество. Просто стыдно, что Главный Наследник одной из четырёх Великих организаций — именно он.

      — Но всё же это больше случайность? — уточнил Лань Сичэнь, совсем невесомым движением погладив забинтованные кисти. От этого стало легче дышать.

      — Мне следовало быть внимательнее, — выученной фразой ответил Цзинъи. — И смотреть под ноги, а не на потолок.

      — Следовало, — утвердительно донеслось до Лань Мина. — Но всё же я склоняюсь к тому, что это случайность, поэтому сокращу наказание до одной недели и отменю назначенный тебе домашний арест. Ты не сделал ничего, чего нельзя было бы исправить. Не расстраивайся так сильно.

      — Не могу, — всхлипнул Цзинъи и, испугавшись, что он вот-вот расплачется, закрыл глаза руками. — Прости, что ставлю тебя в неловкое положение. Я не хочу тебя расстраивать.

      — А-Мин, ты нисколько меня не расстраиваешь, — Лань Мин подумал, что раз отец — глава Гусу Лань, то правила ему не писаны, раз он так легко врёт. — Но, стоит признать, моё настроение сильно зависит от твоего. Я беспокоюсь о тебе и желаю для тебя только лучшего.

      — Я знаю, — судорожно вдохнув, Цзинъи несколько раз тяжело моргнул, чтобы убрать влажные капли с ресниц, и посмотрел на отца. В его тёмных глазах поджидало бесконечное, уютное тепло — то самое, по которому так сильно скучал Лань Мин. Но сейчас от него стало ещё больнее. — Прости. Я исправлюсь.

      — Тебе не нужно исправляться, милый. Я люблю тебя таким, какой ты есть. Не стоит так сильно беспокоиться о том, что от тебя никак не зависит.

      Так сказал папа, и Лань Мин полночи проворочался на кровати со странными мыслями в голове.

      Так уж и не зависит?

      Дедушка бы поспорил. Если бы на месте Цзинъи оказался Лань Сычжуй, то всё пришло бы в порядок и начало, наконец, соответствовать правилам. Та же ваза, например, не сломалась бы, потому что Лань Юань никогда бы не засмотрелся на эти лампочки синего света. Они ведь, если подумать, совсем бессмысленные — ну есть и есть, что с них взять, — а Сычжуй никогда не уделял время тому, что было лишено смысла. Он не строил из штор, стульев и подушек «домики», ведь зачем, если у него была настоящая комната. Он не разговаривал с рыбками или растениями, ведь они — неразумные существа, и ответить не могли. Он не боялся, что небо может в один момент упасть на землю — ведь неба не существовало и это всего лишь было преломлением солнечных лучей.

      Будь Цзинъи похож на Сычжуя, то он бы не перечил старшим при посторонних и не перечил бы вообще, он ведь Главный Наследник. Он бы держал голову высоко поднятой и кланялся ровно — совсем не низко, как при извинении, а чисто символически. Он был бы гордым и статным, умным и вежливым, осторожным и внимательным, он бы учился на «отлично» и был старостой класса. Точно таким же, как Сычжуй. Тогда дедушка был бы им доволен и гордился бы им также. И папе бы не пришлось раз за разом скрывать свою грусть из-за его поведения.

      Ворочаясь с боку на бок, Цзинъи долго пытался понять, что же под кожей так сильно зудело с того самого момента, как дедушка коснулся его щеки платком, но дошло до него это только к двум часам ночи, когда он поднялся, не в силах больше лежать на отчего-то мокрой подушке. В животе неприятно тянуло от голода — он отказался от еды, потому что к вечеру даже от мысли о ней тошнило, а кожу на ногах больно покалывало — кажется, он расчесал её слишком сильно.

      Лань Мин оглядел свою комнату: в темноте были совсем не различимы очертания мебели. Только аквариум у окна выделялся тусклой жёлтой лампой, в свете которой иногда поблёскивала чешуя золотых рыбок. Издалека они казались ожившими осколками солнца: маленькими, но теплыми, почти обжигающими. И как только вода под ними не кипела. Цзинъи подошёл к аквариуму, постучал по стеклу, привлекая внимание всех одиннадцати рыбëх, и забрался на подоконник, мельком взглянув за окно. Гор там не было, только никогда не спящий город, в ночи освещаемый тысячами электрических ламп. Не синих — и на том спасибо.

      Папа говорил, что важно оставаться самим собой в любых обстоятельствах, но Лань Мин не хотел быть собой — так он только раздражал всех вокруг. Учителя ругались, когда он задавал вопросы, дедушка злился, когда он отвлекался, папа расстраивался, когда Цзинъи ввязывался в неприятности. Дядя Ванцзи в последнее время тоже стал смотреть на него иначе — со строгостью и недовольством, а Сычжуй — даже Сычжуй! — всë чаще предпочитал его компании Лань Сялу.

      Он терял всех из-за того, что не соответствовал чужим ожиданиям.

      Поэтому Цзинъи надо было перестать быть таким — ему должно быть плевать на цвет линолеума в лифте, ему не должен казаться волшебным пар от увлажнителей, он не должен обижаться на брата за то, что тот всё своё время проводит с любимым человеком. Он не должен мечтать о горах и свободе, не должен обсуждать людей за их спиной, не должен есть в салоне машины, не должен ломать чужие вещи, не должен злить дедушку, не должен драться со сверстниками, не должен чувствовать металлический привкус рядом с Цзинь Лином, не должен—

      Главный Наследник Гусу Лань? Смешно. Лань Мин всю жизнь только и делает, что позорит организацию и свою семью.

      И он должен был измениться. Это зависело только от него.

      Начал он с простого — с наблюдения и подражания. Лань Юань, гордость дедушки и второй наследник Гусу, в музыкальную школу приезжал всегда готовым к занятиям. Он сидел за первой партой на сольфеджио и за третьей на истории искусств, на всех остальных дисциплинах занимая вторую. Он не общался с одноклассниками на переменах — сейчас у него рядом была Лань Сялу, но до неё он в принципе ни с кем особо не разговаривал, кроме Лань Мина.

      Цзинъи решил, что отчуждённость Сычжуя — та черта, которая нравится в нём дедушке. Ведь когда ты не общаешься с людьми, то и плохо влиять на тебя некому, и времени свободного становится предостаточно, и его можно пустить на какую-нибудь учёбу. Всё гениальное — просто.

      Поэтому в школе Лань Мин постарался меньше разговаривать с одноклассниками. Раньше они весело проводили время на переменах — особенно на большой, получасовой. В тёплое время года можно было выйти на школьный стадион и поиграть в какой-нибудь волейбол, или посоревноваться в стометровке, или попрыгать на скакалке, или провести марафон классиков — Цзинъи не было равных ни в одной из игр. Сейчас на улице тоже развернулась весна — приятная, отчего-то жаркая и цветная. Зелень уже давно раскрылась полностью, и футбольное поле дворники стригли не переставая — шум от их газонокосилок был слышен каждый день вплоть до третьего урока.

      Простого «не хочу» друзьям не хватило. Памятуя о веселых приключениях, в которые они всем классом встревали под руководством Цзинъи, одноклассники едва ли не ополчились на него всем скопом.

      «Что значит «не хочу»? Это не причина!»

      «Ты, может, заболел?»

      «Что, нашёл себе друзей получше?»

      Цзинъи искренне извинялся и кланялся, стараясь делать это с наиболее вежливой улыбкой, похожей на улыбку Сычжуя, но когда мельком заметил своё отражение в окне, то понял, что его старания были напрасны.

      Он ни капли не был похож на брата. Его улыбка казалась слишком неестественной, и ей, конечно же, никто не верил. Цзинъи бы и сам такой никогда не поверил. Он не умел обманывать и притворяться, хотя у Лань Юаня это выходило очень хорошо. В соперники Цзинь Лину он, конечно же, совсем не годился, но лучше уж использовать базовый навык, чем не иметь его вообще.

      На большой перемене Цзинъи взял учебник по итальянскому языку, отошёл от своих друзей и классного руководителя и уселся на самой непопулярной баскетбольной площадке — в самом углу, чтобы никто не заметил — в тени растущего рядом дерева. Будь тут Лань Юань, он бы сказал точно, что это за дерево, но Лань Мин этого не знал — ну зелёное и зелёное, высокое, с ветками. Хватит с него и того, что он дерево от куста отличает.

      Читать материал было… тоскливо. Он слышал, как кричали, веселясь и играя на соседней площадке, одноклассники, и всё его нутро невероятно сильно хотело к ним присоединиться. Но глаза Цзинъи упорно держал на том абзаце, где рассказывали о каких-то там стереотипах. «Италия — страна макарон» — гласила строчка, и Лань Мин вдруг подумал, что ошибся в переводе, потому полез в словарь в самом конце учебника.

      А уже в следующую секунду он рассматривал дома за забором площадки. Школа его находилась посреди района, соседствующего с жилым комплексом Лань Мина — это удобно, потому что можно было быстро вернуться домой, если вдруг забылась тетрадка или сменка на физкультуру (папа даже подписал разрешение на то, чтобы Цзинъи мог покидать территорию школы после уроков без сопровождения взрослых). Забор был в виде металлических прутьев: достаточно высоких, чтобы даже выпускники не могли их перепрыгнуть, но недостаточно частых, чтобы через них нельзя было просочиться. По крайней мере, таким способом сбегать из школы мог любой, достаточно было иметь несколько худощавое телосложение. Цзинъи тоже мог бы вылезти, если б захотел, но Лань Юань бы так никогда не сделал (начнём с того, что он бы и на резиновом покрытии площадки сидеть не стал, но Лань Мин решил, что не всё сразу). По периметру забора ровной линией росли деревья — опять же, Цзинъи не имел ни малейшего понятия, что это за деревья, но запахом они чем-то напоминали тополя, — а уже за ними была пешеходная дорожка из красно-серой кладки. Счастливые люди, которые не сидели на обучении или на работе с утра до ночи, иногда проходили мимо, и Лань Мин жадно вглядывался в них, стараясь не умереть со скуки в одиночестве.

      Вдруг ему показалось, что среди серых лиц нашлось одно знакомое.

      А потом, когда этот человек прошёл мимо площадки вдоль деревьев и почти оказался у пешеходного перехода, Цзинъи понял, что ему совсем не показалось.

      — Глава Су! — закричал мальчик, вскакивая на ноги. — Глава Су, подождите!

      Пришлось-таки пролезть через забор и выбежать на дорожку, чтобы поспеть. Хорошо, что его услышали — мужчина оглянулся и вроде бы даже изобразил удивление на своём лице.

      — Лань Цзинъи? — нахмурился он в первое мгновение, а потом улыбнулся — так же тепло, как и в первую их встречу. — Здравствуй.

      — Простите, — немного запыхавшись, Цзинъи подбежал и тут же сосчитал все свои ошибки. Он бросил учебник на площадке — раз. Он повысил голос — два. Он покинул территорию школы в учебное время — три. Он даже не сообщил никому из взрослых — четыре. Он побежал — пять. Он окликнул важного человека так, будто он какой-то проходимец — шесть. Шесть ошибок за одну несчастную минуту! И это только те, о которых Цзинъи сходу вспомнил! — Простите! — повторил Лань Мин в таком отчаянии, будто на него своими карающими глазами смотрел дедушка. Цзинъи выполнил поклон — низкий, выражающий подчинение, и тяжело выдохнул, собираясь с силами.

      — Что ты здесь делаешь? — не понимая, спросил глава Су. Он выглядел по-деловому: в костюме, очках с прямоугольной оправой, таких же блестящих остроносых туфлях. Когда Лань Мин выпрямился, то увидел, что глава Су поклонился ему тоже — в качестве приветствия. На секунду Цзинъи растерялся.

      — Я… — слова вдруг пропали. Он оглянулся назад и взглянул туда, откуда прибежал: учебник итальянского маленьким жёлтым пятном лежал на красной резиновой крошке площадки.

      — Ты потерялся? Или ты здесь учишься? — нахмурился мужчина. — Разве ты не числишься в Академии Гусу Лань?

      — Нет! — резко ответил Лань Мин, придя в себя. Почему-то ему стало очень тревожно. — То есть, да. Точнее, нет, но да. Я числюсь в Академии дедушки, но не учусь там.

      — Почему же? — глава Су улыбнулся, наверное, чувствуя себя неловко. Цзинъи уж точно было неловко — опять он сделал прежде, чем подумал. Плохая черта!

      — Так папа пожелал. Мне не известны причины, — кивнул Лань Мин.

      — Не хочу ставить под сомнения решения Цзэу-цзюня, но не опасно ли это для тебя? — мужчина казался очень вежливым, и только сейчас Цзинъи подумал, что может его задерживать своими разговорами.

      — Я здесь учусь под другой фамилией, — торопясь, проговорил мальчик. — Простите. Я просто хотел ещё раз извиниться за то, что произошло вчера. Мне очень жаль.

      Глава внимательно посмотрел на него ничуть не серьёзным взглядом — будто он искренне пытался сдержать смех, и Цзинъи от этого насторожился. Он опять ведет себя неподобающе?

      — Молодой господин Лань, вам не стоит так волноваться об этой несчастной вазе, — наконец ответил мужчина, ещё раз поклонившись. Цзинъи не понял, зачем. Он не помнил ни единого правила, которое обязывало бы главу одной организации вести себя настолько почтительно с наследником другой. — Её стоило уничтожить только за то, что она принесла вам беспокойство. Это я должен извиняться перед вами.

      — Ни в коем случае, прошу вас! — почти закричал в волнении Лань Мин, но его вдруг перебил тихий, мягкий смех.

      — Ты, должно быть, очень расстроен, а ведь это — сущий пустяк, — по-доброму улыбнулся глава Су, подойдя и потрепав Цзинъи по голове. Его хвост, который он так искренне весь день пытался держать хотя бы не лохматым, тут же распался и недлинные волосы рассыпались, щекотливо задев шею.

      — Если честно… — Лань Мин снова прикусил губу и — наконец-то! — решил подумать. Ему ужасно хотелось с кем-то поговорить, но он был уверен, что его не поймут. Ни дедушка, ни папа, ни Лань Юань — они были воспитаны в соответствии с правилами Гусу и успешно приняли их и адаптировались к ним. Только Цзинъи никак не мог совладать с требованиями, будто с ним было что-то не так. Будто он совсем не имел никакого отношения к своей семье.

      Сможет ли его понять кто-то вроде главы Су? Он ведь из другой организации и семьи, но раз он вступил в сотрудничество с Гусу, то точно ознакомился с уставом. Цзинъи вздохнул.

      — Если честно, до вазы мне и дела нет, — сказал он и опустил голову, боясь смотреть в лицо главе. — Меня не расстроила ваза. Нет, наверное, она бы расстроила меня больше, если бы вы оскорбились или попросили компенсировать потери, но…

      — Я не устану повторять, ваза — это самая что ни на есть безделушка, — поспешил вставить глава Су, и, наверное, мягкость и трепет в его голосе заставили Цзинъи расслабиться.

      — Вот именно! Я не расстроен из-за вазы! Но расстроен мой дедушка! Вчера он меня даже видеть не хотел! В последнее время он только и делает, что ругает меня — и даже не повторяется в поводах! И папа… постоянно с этим грустным взглядом ходит. Он совсем не говорит об этом, и я думаю, это потому, что он не хочет меня обижать. Я знаю, что он расстроен из-за меня. Я же его сын, Главный Наследник, а только и делаю, что позорю его! Я пытаюсь, правда, очень пытаюсь следовать правилам, но их так много! Соблюдая одно, я нарушаю другое, и меня обязательно ругают за это! Никто даже не замечает, как я стараюсь!

      Глава Су вдруг принял очень обеспокоенное лицо. Он внимательно осмотрел его своими светлыми глазами и присел — наверное, чтобы было удобнее разговаривать. У Цзинъи как-то неприятно потяжелело в горле.

      — Пожалуйста, не надо плакать, — заботливо проговорил мужчина, и Лань Мин удивлённо поднёс руки к лицу. Надо же, действительно слёзы. Вот почему у него так сильно щипало глаза. Ужасно. — Не мне судить, конечно, но складывается впечатление, что ты утомился. Тяжело под таким давлением жить и на учебе, и в собственном доме, да?

      — Мой брат справляется, — хмыкнул Цзинъи, спешно вытирая мокрое лицо рукавом рубашки. — Папа и дядя справились. Чем я хуже?!

      — Совсем ничем, ты прав, — кивнул глава Су, улыбнувшись — совсем безобидно, тепло и правильно. Лань Мину вдруг захотелось взять его за руки, как папу. — Но в тебе очень много… других достоинств. Возможно, этим ты и выделяешься. Это нормально, что ты чувствуешь себя подавлено, этот период просто стоит пережить.

      — Так всю жизнь придётся «пережить»! Я так не хочу! — зло проговорил Цзинъи, потерев кулачками глаза и глубоко втянув воздух забитым носом. Плакать так неудобно! Почему всё лицо обливается какой-то странной жидкостью? Глава Су с усмешкой заметил его недовольство и достал из своего плоского портфеля платочек — совсем не похожий на дедушкин хотя бы потому, что был нежно-розового цвета. Цзинъи это понравилось — тёплые оттенки он всегда любил больше. Если они не коричневые, как в лифте его дома, конечно.

      — Может, тебе нужно место, где ты сможешь расслабиться? — предложил глава Су, утешительно погладив Лань Мина по плечу, когда он от души высмаркивался в платок. Это, кстати, ещё одно нарушение правила, но ему терять уже было нечего. Он уже натворил столько всего за последние десять минут, что его могли закрыть в квартире аж на полмесяца, если не больше.

      — Правила Гусу Лань не имеют границ! — Цзинъи не ожидал, что эти слова прозвучат с такой неправильной интонацией… гордости, потому нахмурился сам себе. — Я должен соблюдать их всегда и везде. Даже дома, даже с семьёй.

      — Цзинъи, ты, похоже, действительно не все разделы устава Гусу читал, — заметил глава Су, усмехнувшись. Со двора школы вдруг донёсся протяжный звонок, и Лань Мин рефлекторно поднял голову, посмотрев на школьный двор и сжав платок в руках. Не отдавать же его испачканным, верно? — Слушай, на самом деле, я живу вон в том доме, — плотно сложенными четырьмя пальцами глава Су указал на шестиэтажный дом из красного кирпича, стоящий прямо напротив стадиона школы. — И могу пригласить тебя в гости. Если захочешь, ты всегда можешь прийти ко мне и поговорить.

      — У меня ещё два урока, — вспомнив расписание, возразил Цзинъи. — И отвлекать вас совсем не хочется. Простите, что задержал вас.

      — Не извиняйся, я как раз возвращался домой, — на прощание мягко похлопав мальчика по плечу, глава Су наконец поднялся. — Хорошей тебе учёбы, Лань Цзинъи.

      Лань Мин отошёл буквально на два шага, собираясь вернуться на школьный двор, но из-за чувства какой-то пустоты внутри резко остановился.

      — Глава Су! Если вы правда не против, я могу зайти после уроков?

      В этой квартире было до страшного много картин: и больше, и маленькие, и пейзаж, и портреты, и в рамочках, и на подставочках, но всех их объединяло одно — старость. Судя по тому неприятному оттенку грязно-жёлтого цвета, который искажал картины в солидном возрасте, все они были древними, едва ли не музейными экспонатами. И пахло тут таже — красным деревом и немного сигаретным дымом, доносящимся не столько из какой-то странной пепельницы, сколько от антикварных вещей, впитавших его. Всё здесь было пропитано ушедшим временем, историей и тайной, и Цзинъи как в сказку попал — до того это было завораживающе. На кухне ему налили чёрный чай в ажурно расписанный фарфор, звёздочки сахара (как кубики, только звёздочки, Лань Мин был готов разныться от того, насколько это круто) открыли в красивой-красивой сахарнице, а конфеты в хрустальной вазочке заблестели своей обёрткой так, будто происходили из самой знатной и благородной семьи мира конфет.

      — На самом деле, я очень удивлён, что ты учишься в обычной школе, — сказал глава Су, когда закончил хлопотать над какой-то выпечкой в духовке и сел прямо напротив Лань Мина. — Я часто вижу Лань Юаня, так что я думал, что и ты рано или поздно появишься, и мы познакомимся.

      — Вы знаете А-Юаня? — удивился Лань Мин, отвлекшись от тонких золотых витражей на окнах кухни. — Откуда?

      — Я работаю в академии твоего дедушки со времён её основания, — усмехнулся глава Су, и Цзинъи навострил уши. — Я знаю всех, кто когда-либо поступал туда. И второй наследник Лань… достаточно своевольный мальчонка.

      — А разве там не разрешено преподавать только нашим родственникам? — спросил Цзинъи, удивляясь собственной осведомленности. Дедушка какое-то время назад очень много говорил о «деле всей его жизни», и Лань Мин случайно запомнил некоторые факты об академии.

      Глава Су неожиданно рассмеялся.

      — Вот уж, действительно, разнящиеся программы, — пробормотал он. — Цзинъи, моя организация, Молин Су — это боковая ветвь Гусу Лань. Я прихожусь твоему деду троюродным братом.

      — Неужели?! — удивился Лань Мин, едва ли не подпрыгнув на месте. — Это получается, что вы мой… дедушка… какой-то очень дальний? Вы тоже следуете уставу, как и все потомки Лань Аня?

      — И вовсе нет, мой юный друг, — довольно подметил мужчина, пододвинув ближе к Цзинъи песочное печенье. — Молин Су в своё время отделилась от Гусу Лань потому, что не все были способны вынести такой жёсткой дисциплины. Ещё мой прадед, будучи третьим наследником Гусу, счёл некоторые правила глупостью и внёс свои коррективы, после чего создал свою собственную организацию. Так что у Молин Су есть свой устав, которого мы придерживаемся. В нём, например, нет таких правил, как «не смеяться», «не улыбаться без причины» и «не создавать лишнего шума».

      — Везёт же вам! — сокрушённо вздохнул Цзинъи и со злости принялся грызть печеньку.

      — Не всё так плохо, — хохотнул глава Су. — За основу всё же брался устав Гусу Лань. У нас многие правила совпадают… например, пункт о супружеском праве отречения.

      — Какой-какой пункт? — не понял Лань Мин, нахмурившись. О таком он слышал впервые.

      — Отречении от устава, — повторил мужчина. — В Гусу Лань есть правило, которое позволяет отречься ото всех обязанностей рядом со своим супругом.

      — Я знаю только тот раздел отречения, где говорится, что на территории другой организации первостепенно надо подчиняться правилам этой самой организации, — пожал плечами Цзинъи. — Но в Ланьлине, такое чувство, правил совсем нет, так что на практике я ещё с этим условием не встречался.

      — В Ланьлин Цзинь правила действительно очень… размыты. Чего стоит их золотой ребёнок — по слухам, ему ни один запрет не ведом, — закатил глаза глава, поднявшись и проверив духовку — из неё донёсся сладкий-сладкий запах шарлотки. Цзинъи с наслаждением повёл носом, но, когда понял, что под «золотым ребёнком» подразумевался Цзинь Лин, резко нахмурился и уже собрался возражать, как вдруг мужчина повернулся к нему и улыбнулся. — Другое дело — ты, верно? Гусу Лань довел устав до идеала, чтобы не допустить разночтений, однако это не значит, что тебя затянет в это, как в водоворот. Знаешь, в чём состоит работа юристов? — Цзинъи помотал головой. Глава Су улыбнулся ещё выразительнее. — Находить в законах лазейки и уметь ими правильно пользоваться. Сейчас ты находишься у меня в квартире, а значит, технически, на территории моей организации. Когда ты здесь, все правила Гусу Лань остаются за порогом и совершенные здесь ошибки по уставу даже ошибками считаться не будут. Так ты можешь отдохнуть ото всех требований. Но, с другой стороны, тебе придётся поклясться следовать уставу Молин Су. И только Молин Су.

      У Цзинъи как груз с души свалился и лёгкие расправились. Он решил, что ничего страшнее устава Гусу Лань быть не может, потому сразу закивал и поклялся, что будет следовать указаниям главы Су. Улыбка мужчины не сходила с его лица даже тогда, когда Лань Мин с ним прощался, кланяясь за порогом.

      А на следующий день случилась трагедия.

      Папа засел над подготовкой к ближайшему собранию глав в Ланьлин Цзинь. И, зная его, Лань Мин сразу прикинул, что они не увидятся ещё одну добрую неделю. Замечательно. Это отбило у него всё желание пытаться.

      Поэтому из школы Цзинъи забрал дедушка. Лань Юань уже сидел на заднем сидении в своей красивой, белоснежной, несколько старомодной форме — такой идеально выглаженной, будто он только-только её надел, хотя время уже давно перевалило за три часа и на занятиях он сидел с самого утра. Волосы его, гладкие и послушные, были заплетены в аккуратную косу (наверняка Сялу заплела, она любила такое). Цзинъи же был в спортивной форме: мятой, потому что отец не доверял ему утюг, а сам гладить забывал, и грязной — сегодня была сдача нормативов по прыжкам в длину, и Лань Мин навалялся в песке вдоволь, став лучшим в классе и даже параллели. Это было поводом для гордости ровно до тех пор, пока дедушка не посмотрел на него — снова сверху вниз и снова этим страшным взглядом — и не спросил, кто потом будет вымывать песочницу с заднего сидения.

      Цзинъи всю дорогу смотрел в окно, подавляя в себе странное желание открыть дверь и выпрыгнуть из машины на самом ходу — если он серьёзно поранится или попадет под грузовик, станет ли дедушка любить его больше? Будет ли он грустить, если Лань Мин просто исчезнет? Наверное, нет. Даже наоборот: у него останется Лань Юань, который унаследует статус главного наследника, и дедушка перестанет беспокоиться о будущем организации. Наверное, он будет даже рад, если Цзинъи вдруг не станет. Хотя в голове так живо мелькали картинки: вот Лань Мин, забинтованный с ног до головы, лежит на койке, пикающий аппарат фиксирует отсутствие пульса, и дедушка плачет — прям слезами обливается — и клянётся, что любит. А потом, наверное, уже на могиле Цзинъи на семейном кладбище, дедушка будет жалеть — что ругал, что запрещал, что не любил. А папа просто будет плакать.

      Трагедия состояла в том, что по литературе была контрольная работа и Лань Мин ее не написал — жирная красная двойка, напоминающая не то петлю, не то жар-птицу, красовалась на последнем заполненном развороте дневника. Он боялся говорить об этом дедушке, но по первой же его просьбе отдал дневник, готовясь к самому худшему.

      — Ты что, не читал «Гадкого утёнка»? — спросил Лань Цижэнь не то уставшим, не то злым тоном.

      — Не читал, — нахмурился Лань Мин. Непонятное чувство внутри хотело что-нибудь сломать, или закричать, или вдохнуть холодного воздуха — чтобы льдом обожгло лёгкие и сердце забилось чаще. Но Цзинъи молчал и поглядывал за закрытую дверь — там, в детской, сидел Лань Юань. Он просил его не беспокоить какое-то время, и дедушка, справившись о его успехах за день, дал на то своё согласие.

      — Отчего же? — нахмурился Цижэнь, перестав сверлить двойку глазами.

      — Я начал. А потом мне стало жалко утёнка, — скрестил руки на груди Цзинъи, но, вспомнив, что это запрещено перед старшими, опустил руки вдоль тела. Под кожей ужасно зудело. — Он очень одинок, его все обижают, и никто не любит просто потому, что он не похож на свою семью.

      — Но ты же знаешь, что в конце утёнок вырастает в лебедя и находит свою настоящую семью?

      — Всё равно читать это невозможно! Его никто не любил, а ведь он совсем не виноват в том, каким родился! — Цзинъи уже почти начал кричать, когда почувствовал уже знакомый ком в горле и, испугавшись, опустил голову, быстро-быстро моргая. Он убедился, что из его глаз не льются слёзы, и только после этого поднял взгляд на дедушку.

      — Хотя бы это стоило написать в сочинении, чтобы не получить двойку, — холодно ответил Цижэнь и со вздохом отложил дневник. — А-Мин, я же не прошу тебя учиться идеально. Будь там даже тройка — это удовлетворило бы меня. Всё, что угодно, только не два. То, о чём ты сейчас говорил, учитель бы принял за анализ текста, и ты, при желании, смог бы избежать этой двойки. Но желания в тебе в последнее время я совсем не наблюдаю, — на какое-то жалкое мгновение Цзинъи показалось, что дедушка смягчил тон, но эта мысль была настолько неправдоподобной, что Лань Мин быстрее бы поверил, что сходит с ума. — Сейчас ты берешь в руки сборник Андерсена и читаешь три сказки на своё усмотрение. После каждой прочитанной пишешь пересказ и анализ и сдаёшь мне. Крайний срок — до ужина. Свободен.

      Лань Мин зашёл в детскую с ярым желанием или перевернуть её вверх дном, или разреветься. Но плакать он был не привычен, да и в последнее время совсем расклеился — реветь по каждому пустяку не круто! Лань Юань и головы на него не повернул. Он сидел в наушниках и что-то писал в тетради. Стопка его учебников внушительной кипой лежала на столе, и Цзинъи подумал, что это странно. Сычжуй с его умом уже давно должен был закончить со всей домашней работой, но, очевидно, над чем-то корпел.

      Читать было ужасно лень. Лань Мин смотрел в книгу так, будто это она была виновата в том, что он чувствовал себя таким… неправильным. В точности как этот жалкий утёнок. Но если даже у этого серого комка немощности получилось стать прекрасным лебедем, то и Цзинъи должен смочь? Просто, как говорится взрослыми, нужно пережить зиму, ненастье, тяжёлый период. Но утёнку помогли добрые люди. Кто поможет Лань Мину?

      — А-Юань, — позвал Цзинъи, когда устал вымучивать из себя концентрацию. Брат услышал его только со второго раза.

      — Что такое? — спросил он, легко улыбнувшись и оторвавшись от своей писанины.

      — Перескажи мне сказки, — помотал сборником Цзинъи. — Ты же точно читал, я знаю.

      — А-Мин, это твоё задание, — приятным тоном возразил Сычжуй. — Тебе нужно сделать его самому, иначе ты ничему не научишься.

      «А вот как Сялу задания делать, так он вперед всех», — подумал Лань Мин и нахмурился, ругая себя за наглость. Лань Юань был волен сам выбирать, кому помочь — в конце концов, это ведь его мозги. Цзинъи вздохнул. Пора бы уже запомнить, что у Сычжуя были люди, которыми он дорожил сильнее — они ведь никем ему не приходились, и беречь их следовало соответствующе. Это Лань Мин, как брат, несмотря ни на что будет рядом.

      Цзинъи решил, что на похоронах Лань Юань положит к нему в гроб свою любимую книгу и никогда больше не будет её читать.

      — Я могу тебе помочь с анализом, — вдруг добавил Сычжуй, не оборачиваясь. — Сначала прочитай, потом обсудим, что ты напишешь.

      То, с каким вниманием Цзинъи погрузился в текст, показалось странным даже ему самому. За весь последний час он пытался вымучить хотя бы половину «Гадкого утёнка», но после предложения Сычжуя закончил три сказки за рекордный час. И даже не отвлекался! Он справляется!

      Взяв с собой свои кипы исписанных бумаг, Лань Юань подсел к нему за низкий столик — плечом к плечу. Он давно переоделся в домашнее, но коса его, достаточно короткая, но от этого не менее красивая, даже не растрепалась. Выглядело так, будто ему её вообще приклеили. Лань Мин поморгал, глядя на неё, и решил, что хочет пить.

      А набирая стакан воды, понял, что на самом деле ему страшно. Вдруг Цзинъи скажет что-то не то, и Сычжуй сочтёт его глупым? Он не любит глупых людей, если это не Сялу. Лань Мину так сильно не хотелось упасть ещё и в его глазах, поэтому он сделал глубокий вдох и постарался успокоиться.

      Себя Цзинъи глупым не считал, совсем нет — просто Лань Юань для него был идеалом. Гением, вундеркиндом, ребёнком-индиго или как там ещё называют одарённых. Его свет затмевал всех, кто находился поблизости, и выйти из тени его превосходства было невозможно. Не хватит ни характера, ни способностей. И Цзинъи было бы глупо с ним соперничать. Но вот восхищаться, а тем более гордиться — смотрите! Этот божественно красивый и умный человек мой старший брат! — он мог с превеликим энтузиазмом.

      Пока не понял, что это работает и в обратную сторону. Сычжуй уж точно не может гордиться таким братом, что вечно попадает в неприятности, отрабатывает наказания, увиливает от домашней работы и учится… как учится. Цзинъи позорил ещё и его — возможно, именно поэтому Лань Юань стал меньше с ним разговаривать, когда они вместе.

      Лань Мин поймал себя на том, что у него трясутся руки, и разозлился на самого себя. Снова. Злость в последнее время стала очень привычной и нацелилась не столько на весь мир, сколько куда-то внутрь. Цзинъи почти поделило на две части: одна негодовала, кричала, ненавидела, а вторая жалобно скулила, боялась и пряталась в самом тёмном углу. Страх и отчаяние душили, но он каким-то чудом ещё мог дышать.

      Лань Мин поставил стакан воды посреди стола — чуть ближе к себе, чтобы не мешать двум объёмным тетрадям Сычжуя, и начал пересказ. Лань Юань слушал его фрагментами, кивая головой, как болванчик, и иногда вставляя: «Вот тут подробнее надо бы». Сам не отрывался от собственного текста — всё писал, писал, писал. В какой-то момент Цзинъи понял, что Лань Юань будто про него забыл, и, чтобы проверить, стал пересказывать ему последний просмотренный тайком боевик. А брат продолжал кивать, иногда усмехаясь, и Лань Мин — да простят его высшие силы — не сдержался и закатил глаза.

      — Лань Юань! — позвал он немного громче, и рука Сычжуя мгновенно дрогнула. — О чём я тебе говорю последние десять минут?

      Лань Юаню хватило совести выглядеть пристыженным.

      — Прости, А-Мин, — виновато улыбнулся он, отложив ручку. — Всё, что ты говорил — хорошо, это можно записывать. Просто А-Лу дала мне свой читательский дневник до завтра, и мне нужно выписать её любимые книги, чтобы прочесть самому. Скоро ужин, так что я могу не успеть до отбоя.

      У Цзинъи, кажется, задёргался глаз. Он бросил взгляд на массивную тетрадь — ту самую, что была дневником Сялу, и чуть ли не завопил. Как вообще Лань Мин мог подумать, что это тетрадь Сычжуя? Он ведь никогда не рисует на полях розовые сердечки! Буэ, как это противно!

      — А ты можешь хоть на время забыть о ней, а? — не сдержался Цзинъи, резко сжав кулаки. — Ты с ней и на уроках, и в музыкалке, и переписываешься, и даже сейчас! Может ещё приклеишься к ней? Всё настолько плохо, что ты не можешь без неё и десяти минут? А жопа не слипнется, как от сладкого?

      — Не выражайся, — нахмурился Лань Юань, и Цзинъи вздрогнул — на него будто сам дядя Ванцзи смотрел. — И не тебе рассуждать об этом…

      — А кому, если не мне? — под кожей всё ещё зудело. И в этот момент так сильно, что Лань Мин уже не мог сидеть — хотелось ломать, биться о стену, кричать и умирать на белой койке под мерное пиканье аппарата, который позже всем вокруг объявит о новой трагичной смерти.

      Цзинъи вскочил на ноги, уже намереваясь идти к дедушке, но ударился ногой о стол — больно. На грани слышимости он уловил, что Сычжуй сказал что-то неразборчивое. Пришлось с трудом удерживать себя в вертикальном положении — ещё не зажившая рана на коленке, покрывшийся тоненькой корочкой, снова начала кровоточить и болеть.

      А потом Лань Мин опустил глаза на стол. Вода из стакана пролилась прямо на читательский дневник Сялу.

      — Сычжуй потом всю ночь сидел и переписывал его тайком от дедушки, — бормотал Цзинъи, сидя на подоконнике у золотых витражных окон и время от времени наблюдая, как Глава Су резал салат. — И с утра он со мной не разговаривал.

      — Зазнался совсем, — небрежно усмехнулся мужчина. — Ты прав, что его одержимость девочкой — не нормальна. Прям бьются в дёсны.

      Цзинъи улыбнулся, хоть и не понял последних слов. Ему нравилось, что здесь, в этой квартире, наполненной старыми вещами и историей, его не ругали за жалобы. Глава Су по-доброму смеялся над его рассказами о прямоугольниках и ромбах, о противности тёплых оттенков коричневого и Лань Сялу, о несправедливости Лань Юаня и дурацких сказок Андерсена. От его ухмылки, старой и такой уютной, тугой узел где-то под солнечным сплетением ослабевал и уже не хотелось плакать так сильно.

      Но всё равно хотелось.

      — Теперь меня не любит даже мой брат, — сказал Цзинъи и опустил глаза в пол. Его стопы опирались на батареи под подоконником — так было тепло, почти обжигающе. Если бы у него была возможность отмотать вчерашний день назад, он бы это сделал. Потерять ещё и А-Юаня оказалось слишком больно. — Это всё потому, что я отвратительный.

      — Ну что ты, солнышко, это совсем не так, — отозвался Глава Су и подошёл ближе. — Всё закончится — и ты всё и всех переживёшь. Что с братом, что без него. У тебя ведь теперь есть я. Иди обниматься.

      Цзинъи уже очень давно никто не обнимал. В самый последний раз он пытался обнять, кажется, Цзинь Лина, но тот запротестовал и укусил Цзинъи за палец. Так что теперь Лань Мин поднял глаза, будто не веря, что это действительно можно, и встретился с тем же добрым, ласковым лицом. Стало как-то не по себе, но Лань Мин всё же обхватил шею Главы Су. Из-за того, что он сидел на подоконнике, колено со свежим пластырем коснулось груди мужчины, и стало больно — Цзинъи шикнул и попытался подтянуть колени к себе, чтоб не мешались, но Глава Су невесомым движением, однако крайне настойчиво раздвинул его ноги в стороны.

      Так они тоже не мешались. Но от такой близости почему-то стало только хуже.

      На следующий день Цзинъи снова пришёл к Главе Су, в этот раз на большой перемене. У него не было причин, чтобы прийти: только одноклассники, обидевшись, сами перестали с ним разговаривать, а учителя запрятались в кабинете директора — конец года, дел невпроворот. Но литературу он пересдал на четыре (потому что на пересдаче нельзя получить пять), и нашёл очень приятным возмущаться вслух глупости некоторых сказок. По уставу Гусу было запрещено повышать голос, но Цзинъи просто переполняла злоба, так что он заранее спросил, разрешает ли устав Молин ругаться по желанию, без веских причин. Оказалось, разрешает. Так что Лань Мин, то склоняясь над своей кружкой чая (уже третьей, наверное), то подскакивая на стуле, от души ругался на «Диких лебедей». А чего там король такой глупый? Как он вообще усидел на троне с такими-то мозгами?! Не узнать собственную дочь из-за какой-то там грязи — ну боже мой, какая трагедия! Идиот, а не король, и новая жена его — завистливая дура.

      Глава Су, в отличие от Лань Юаня, слушал очень внимательно, и в моменты, когда Цзинъи уж слишком распалялся, ощутимо поглаживал его колено — очень аккуратно в том месте, на которое он же наклеил пластырь, и немного надавливая выше, на бедре. Лань Мину это не нравилось, но он был увлечён, так что потерпеть неудобства казалось меньшей платой за чужое время и гостеприимство. Папа тоже часто гладил его по голове — конечно больше для того, чтобы убрать «петухи», но суть одна и та же.

      Здесь, в квартире, пахнущей старостью вещей и новизной окон, свет всегда был немного приглушённый. Маленькая лоджия выходила во внутренний двор, и из неё можно было дотянуться до растущих рядом деревьев. Глава Су показал, что на самой ближней к окну ветке было гнездо коршунов и сейчас, в преддверии лета, пара птиц уже собиралась обзавестись потомством. Цзинъи увидел гнездо и не увидел коршунов, потому попросился приходить и в следующие дни — он ещё никогда не видел в живую яйца хищных птиц! Да ещё и так близко! Из этой лоджии можно было бы их даже подкармливать — ведь родители уставали, а малюткам-птенцам требовалось очень много еды.

      Помимо картин здесь было очень много мелких вещичек: старая швейная машинка «военных годов» (Лань Мин не знал, что это за годы), восемнадцать разных пепельниц, корона, целая шкатулка брошей, мотоцикл, какие-то плакаты, красные ткани, свитки, цветочные горшки без цветов, от которых ощущения примерно такие же, как от пустых гробов. Оказалось, хобби Главы Су — реставрация, поэтому в его квартире было так много памятного хлама. Цзинъи глядел на всё это с долей восхищения и искренне пытался не сравнивать всё это богатство с коллекцией Башни Кои. Там всё было сугубо из драгоценных металлов: одно блестело, второе отражало, третье издавало громкие звуки — то был Цзинь Лин.

      Лань Мин среди всего прочего обнаружил коллекцию игрушек. Красивых, как будто новых: и куклы, и машинки, и плюшевые мишки, и пластмассовые лошади с гладкой незапутанной гривой. Но поиграть с ними Глава Су запретил, так что вместо этого Цзинъи битый час просидел над старинной головоломкой, пока мужчина вплетал в его волосы какие-то сложные украшения.

      Этим же вечером папа неожиданно вернулся домой с несколькими коробками. Оказалось, Сычжуй вернул книги, что когда-то просил, и Цзинъи стало ещё хуже — это точно из-за того, что они накануне поругались. Но когда Лань Мин спросил, как там А-Юань, папа устало улыбнулся и сказал, что у него гостила Лань Сялу. К слову, приятная девочка, и семья у неё приличная.

      Цзинъи со злости убежал в комнату и пнул подушку — потому что если бы не пнул, то разревелся. Рыбки в аквариуме не издали ни звука — как и всегда, впрочем, — но почему-то Цзинъи не сомневался — даже они не захотели бы с ним поговорить.

      В четверг Лань Мин в одном из наиболее пыльных шкафов Главы Су нашёл старые фотоальбомы тех давних времён, когда их разрисовывали самостоятельно — цветными фломастерами и каллиграфическим почерком писали дату, место и имена тех, кто был на чёрно-белой фотографии. «Слева — направо: Главный Наследник Лань, Второй наследник Лань, Главный Наследник Су».

      Цзинъи не мог ошибиться — на фотографии был его родной дед, отец дяди Ванцзи и папы. Он был красивым. Спокойным. Статным. С добрым лицом и, кажется, светлыми глазами. Глядя на него, Лань Мин подумал, что так и должны выглядеть Главные Наследники. А потом посмотрел на своё отражение в дверце этого самого шкафа и закрыл альбом.

      Он не был похож на Главного Наследника. Он в принципе не был похож на того, с чьим мнением бы считались и чьей компанией бы дорожили. Без Цзинъи у одноклассников мир не перевернулся. Ни у кого другого не перевернётся тоже.

      Но грустить и злиться Цзинъи долго не дали — Глава Су достал какой-то старый плёнчатый фотоаппарат и предложил сделать снимки того, что Лань Мину понравится. Тогда Цзинъи стал ходить по квартире кругами. На первый взгляд ему нравилось всё: и шаманская шапка, донельзя напичканная чёрными перьями, и хрустальная статуэтка в форме танцующей балерины, и диски, отражающие свет и переливающиеся радужными волнами. Красивым было всё, но, когда Цзинъи подходил ближе и смотрел на предмет через маленькое окошечко фотоаппарата, их прелесть куда-то испарялась. Камера не могла передать то, что видел Лань Мин — и это было так неправильно, что вгоняло в злобу ещё сильнее. У Главы Су тоже был фотоаппарат, однако он на вещи даже не смотрел. Все его вспышки — целых двадцать штук — были направлены только на Цзинъи.

      Ему и это не понравилось. Лань Мин подумал, что если камера уродует даже красивые вещи, то из него — абсолютно никакого — сделает засвеченное пятно. Но посмотреть фотографии Глава Су не дал.

      Когда Цзинъи был младше, папа говорил, что мир полнится плохими людьми, поэтому всегда надо быть настороже. Нельзя говорить с незнакомцами. Нельзя ничего у них брать. Нельзя никуда с ними идти. Существует «правило купальника», убегать нужно быстро, а если не получается — кричать громко, и безопасно может быть только с родителями. Нельзя пытаться помочь кому-то, если тебе самому угрожает опасность, нельзя позволять себя касаться, если тебе это не нравится, нельзя уходить далеко от дома. Но также Цзинъи нельзя есть в салоне машины, нельзя громко говорить, нельзя перебивать старших, нельзя ругаться с учителями, нельзя жаловаться, нельзя грубить, даже если ты говоришь правду.

      Цзинъи всё это говорили, и даже не один раз. Цзинъи знал, как действовать. Но не мог заставить своё тело подчиниться.

      Пока однажды совсем не потерял над ним контроль.

      Он не помнит, что делал в пятницу в школе. Кажется, ночью ему снились кошмары, а утром его подвёз папа — у него лицо было очень уставшим. Он тихо извинился и сказал, что не сможет забрать его из школы — работы перед собранием было очень много. Цзинъи кивнул, не до конца понимая свои ощущения, и вышел из машины. Точно пнул камень или какой-то придорожный цветок. На третьем уроке на Лань Мина за что-то ругалась учительница, но он не помнит, почему собрал свои вещи и выбежал из кабинета прямо во время урока. Он не помнит, почему его принесло именно в эту чёртову квартиру.

      Лучше бы не приносило. Лучше бы он вообще никогда в неё не заходил!

      Он разревелся прямо на пороге, совсем уродливо падая на колени — всё ещё не зажившие, кровоточащие и раздражающие. Глава Су встревожено поднял его на руки и отнёс в гостиную. Там стало совсем плохо — голова кружилась, всё внутри болело, и Цзинъи не слышал, что кричал — а он кричал, и очень громко. И ревел навзрыд. Совсем бессмысленно, неправильно и отвратительно позорно. Хотелось одновременно спрятаться и на стенку лезть — было плохо, но причин Цзинъи не видел. Бесило всё: и блестящие пепельницы, и хрустальные балерины, и вычурная люстра, и новые игрушки, и приглушённый свет, и орущие коршуны напротив лоджии. Зачем это всё? К чему весь этот мир? Для чего? В лифте его дома был отвратительный линолеум — зачем этот линолеум? Зачем гадкого утёнка все щипали? Зачем существует Лань Сялу, зачем дедушка его не любит, зачем он вообще родился.

      Воздуха было мало. Совсем мало. В этой квартире тем более. Его, кажется, крепко держали поперёк груди или будто бы сжимали горло — почему-то дышалось тяжело, почти невозможно. Здесь всё было неправильным с самого начала. Доброе лицо главы Су, милая улыбка главы Су, остроносые туфли главы Су, собственное бедро, сжимаемое главой Су, въедливый взгляд главы Су, его руки, руки, руки там, где они никогда не должны были быть.

      Зачем он пришёл? Зачем он —

      Цзинъи очнулся только тогда, когда почувствовал резкую боль в кисти. Пелена перед глазами вдруг рассеялась, являя ему какие-то осколки и покрасневшие руки. Первый осознанный вдох — отвратительно похожий на всхлип — Лань Мин почти заставил себя сделать.

      Гостиная была словно в руинах. На полу валялись какие-то мелкие частички фарфора, хрусталя и керамики. Дверцы шкафов, в которых Цзинъи раньше видел своё отражение, были разбиты. Посреди гостиной стоял глава Су. Смотрящий в упор глава Су.

      Цзинъи открыл было рот, чтобы что-нибудь сказать, но поперёк горла встал ком — совсем другой, незнакомый. «Простите», — попытался прошептать он, и сердце отозвалось страшной болью.

      Всё это… сделал он? Собственными руками?

Что.

Он.

Сделал.

      Глава Су всё ещё молчал, глядя куда-то поверх Цзинъи. От этого было жутко. Слишком жутко.

      — Тебя когда-нибудь били ремнём, солнышко? — вдруг спросил мужчина и… улыбнулся. Той самой улыбкой, что несколько дней назад Цзинъи сравнивал с отцовской.

      Цзинъи всё ещё пытался отдышаться, но лёгкие не расправлялись. Глаза болели. Внутренности — тоже. И будто бы в ушах заложило — биение сердца гулко отражалось в пустой голове. Стало страшно.

      — Нет, — ответил он, проглатывая ком, но вместо этого давясь и снова задыхаясь. Во рту было сухо.

      — Снимай штаны, — приказал глава Су, одним движением вынув свой ремень из брюк.

      Цзинъи смотрел, видел, но не понимал. Он не чувствовал, моргал ли он или это перед глазами мерцало, но быстро понял — ему было очень страшно. Слишком страшно, чтобы двигаться.

      — Зачем? — Цзинъи не понял, это он так подумал или всё-таки сказал, сердце билось быстро и колко. Было больно, хотя к нему ещё никто не прикасался.

      — Оглянись вокруг. Разве ты не считаешь, что за подобное следует понести наказание? Или ты хочешь, чтобы я позвонил твоему отцу и деду и рассказал обо всём? — усмехнулся глава Су, вальяжно упав на диван и расставив колени намного шире, чем того требовали приличия. — Кажется, твой папочка будет крайне недоволен твоим поведением, так что мы можем решить всё между собой. А ведь ты поклялся следовать правилам Молин Су, Лань Цзинъи.

      Цзинъи сделал вдох и будто бы забыл про выдох. Внутри что-то безбожно резко оборвалось — кажется, это была надежда. Все эти дни только здесь, в окружении этих статуэток, этих хрупких мелочей, он мог дышать спокойно. Только здесь его внутренний мир совпадал с реальным. Только здесь он чувствовал себя по-настоящему нужным. А сейчас… он чувствовал себя так, будто угодил в капкан. Или как самая тупая белокрылка прилетел в пасть мухоловки. Более того — он пришёл самостоятельно. Всегда приходил. По собственной воле. Хоть и чувствовал, что здесь что-то не так.

зачем

      Папа не должен об этом узнать. Просто не должен. Это было ясно, как день.

      Что страшнее — угодить в руки к монстру или быть неугодным родному отцу? Есть ли смысл сопротивляться?

      И есть ли силы для сопротивления.

      — Вы не расскажете ничего папе? — звук собственного голоса оказался слишком непривычным. Хриплым, тонким… жалким.

      Глава Су улыбнулся снова.

      — Не волнуйся, это будет нашей маленькой тайной, — почти прошептал он. — Я не сделаю тебе больно, но будет неприятно. Иногда только так можно донести до ребёнка смысл.

      Это была какая-то цитата из устава Гусу Лань — Цзинъи её помнил. Кажется, раздел о физических наказаниях был убран ещё в прошлом веке, но дедушка всегда о ней вспоминал. Часто — с досадой, когда Цзинъи что-то вытворял.

      О мысли о дедушке стало ещё больнее. Ведь глава Су — его младший брат, коллега и соратник. Они знают друг друга с самого детства, и дедушка полностью ему доверяет.

      Он не будет в восторге, когда узнает о том, что Цзинъи сделал.

зачем он это сделал

      Спортивные штаны снять было легко — они на широкой резинке. Цзинъи остановился, взяв их в руки и размышляя, должен ли он снять ещё и трусы, но глава Су прервал его хлипкие мыслительные потуги. Он поманил к себе пальцем, и Лань Мин понял, что не может сделать и шагу.

не надо

      По лицу ползли противные мокрые дорожки. Нос хлюпал какой-то мерзкой жижей как будто сам. Уж лучше захлебнуться в этих соплях, чем подойти.

      — Ну же, Цзинъи, — ласково подзывал глава Су, — таки не хочешь? Что ж, хорошо.

      Он вытащил из кармана телефон.

      — Нет! — закричал Лань Мин, и ноги внезапно перестали казаться тяжелыми.

      Он подошёл и уставился на чужую обувь — официальную, остроносую. Кажется, когда Цзинъи пришёл, тот собрался куда-то уходить. На работу, наверное.

зачем он пришёл

      Его тошнило. А тело колотило. Цзинъи не мог, да и не пытался не дрожать — всё было бесполезно. Кажется, он только сейчас понял, что на самом деле чувствовали овечки, которых вели на убой.

      — Ложись сюда. На живот, — похлопав по коленям, приказал мужчина.

      Цзинъи лишь на мгновение поднял глаза, и на какую-то жалкую секунду ему почудилось, что всё это — очередной кошмар. Он вот-вот проснётся и перед ним не будет… всего этого. Он проснётся на своей мягкой подушке, сползёт со своих трёх матрасов, откроет шторы — и увидит горы за стеклом. Солнце только-только будет пробиваться сквозь вершины, освещая блестящую утреннюю росу, а с кухни донесётся запах парного молока.

      Он проснётся. Обязательно проснётся.

      А сейчас он заползает на колени к мужчине, который является Главой организации, сотрудничающей с Гусу Лань. Сейчас он чувствует, как под его футболку забирается шершавая ладонь друга его отца и дедушки. Он чувствует, как по коже бегут мурашки. Он боится того, в ком сначала нашёл утешение.

      — Я сделаю десять ударов, — донёсся голос сзади, и Цзинъи, почувствовав прикосновение, резко вдохнул — он согласен выдержать хоть двадцать, хоть тридцать, но пусть это будет ремень — пожалуйста, ремень! — а не чужие руки. Не там.

      Цзинъи зажмурился, не ощущая толком ничего, кроме сильной хватки на пояснице. Пытался представить, что он не здесь — а в горах. Там простор, прохлада и овечки, закутанные в тёплые-тёплые облачка. Но не получалось.

      После первого удара стало понятно, что ни двадцать, ни тридцать ударов он не выдержит. Когда он взвизгнул — больше от неожиданности, чем от действительной боли, его голову тут же прижали к дивану — в очень неудобном положении. Видимо, чтоб не дёргался лишний раз. Теперь Цзинъи чувствовал тяжёлую ладонь на затылке и видел обивку дивана — кожаного, тёпло-коричневого оттенка.

      Омерзительно. Вселенная будто смеялась над ним.

      Второй и третий удар почти слились в один, потому что перерыва между ними не было. Цзинъи не понимал, зачем считает, но ему надо было на чём-то сосредоточиться. Хотя бы на чём-то. Потому что он не видел перед собой ни гор, ни даже Юдоль с их бесконечными полями. Только обивку кожаного дивана. И слышал звук, с которым ремень рассекал воздух.

      Кожу на месте ударов жгло. И колени, кажется, кровоточили. Мужская ладонь прижималась там, где сильно саднило, и это ненадолго, но делало боль тупее.

      Хотелось умереть так, как никогда раньше. У него будет красивая могила: на всех могилах его предков стояли нефритовые статуи — изображения умерших. Только одна, кажется, была из сердолика — какая-то женщина, к которой Цзинъи запретили подходить. Он ещё тогда подумал, что это странно — выделять одного человека, подбирая ему для статуи совсем другой камень. Но папа сказал, что сердолик — это камень мучеников. Цзинъи такой же себе захотел.

      Если он умрёт здесь, он заслужит статую из сердолика?

      Но умирать — очень странно — не хотелось так сильно, как никогда. Хотелось увидеть А-Юаня — разреветься перед дверью его комнаты, упасть на колени и просить прощения, даже если придётся лоб до крови разбить. Хотелось обнять Цзинь Лина — или укусить, чтоб знал! — и потискать его Фею. Хотелось прийти к дедушке и поцеловать его руки, спрятав в них лицо.

      Хотелось к папе на руки. Чтоб его лента постоянно лезла в рот и слышалось сердцебиение.

      Он не знает, после какого удара он начал плакать, но старался делать это как можно тише. Было больно — теперь и внутри, и снаружи. Он не понимал, как ему спастись. Что делать дальше?

      И будет ли вообще это «дальше»

      В какой-то момент удары прекратились и остались только руки. Они задирали футболку, оттягивали резинку трусов, почти невесомо поглаживали там, где всё неистово горело болью. Цзинъи смотрел на обивку дивана и ненавидел себя.

      — Хорошо, — наконец сказал мужчина. — Ты хорошо справился, милый. Было очень больно?

      Сил в чужих руках было достаточно, чтобы поднять Цзинъи и посадить его — Лань Мин даже горящей болью кожей ощутил неприятную ткань чужих брюк. Он спокойно помещался на одном колене главы Су, боясь пошевелиться, пока тот, достав откуда-то розовый платок, не стал вытирать его лицо от слёз. Его рука заботливым жестом проводила по щеке, лбу и носу.

      А потом он приблизился, и Цзинъи зажмурился, лишь бы не видеть его глаза.

      Его поцеловали. Поцеловали в губы, которые он искусал до такой степени, что они кровоточили. Снова боль. Снова, снова и снова. Чужие губы — мерзкие и такие же склизкие, как и сопли, — приходились, кажется, на каждый сантиметр его лица.

пожалуйста, остановитесь

      Сколько слёз может вытечь из глаз? Сколько это будет продолжаться? Сколько он сможет вынести?

      Хотелось не просто реветь — выть, так, чтоб навзрыд, чтобы пропал голос, чтобы сознание потерялось, чтобы умереть от нехватки воздуха.

пусть это закончится

      Пожалуйста, он готов вечно следовать правилам, никогда не выходить на улицу и читать книги сутки напролёт. Он будет всегда вставать в одно время, раздаст все свои игрушки, он выучит наизусть все трактаты, только пожалуйста, пусть это закончится.

      Было противно. Было омерзительно. Было страшно до того, что он задыхался. Он не открывал глаз, но чувствовал — что-то снова изменилось. И он догадывался, что именно.

      Поэтому не открывал глаза и представлял горы. Хотелось быть там, или в Нечистой Юдоли — бегать среди сосен за кроликами и белками, рвать ветки азалий и приносить папе как подарок. Хотелось бегать по деревянному полу босиком, по росе в резиновых шлёпках, чтоб потом на стопах оставались мозоли и на ночь папа мазал их заживляющей мазью.

      Хотелось быть где угодно, лишь бы не здесь, на коленях человека, что воспитал и выучил отца, что подарил ему драгоценную вазу, что сейчас… делает отвратительные вещи.

      Цзинъи жмурился до цветных пятен под веками, а слёзы всё равно текли. Его тело потряхивало, и он не понимал — это из-за его собственной дрожи или от того, что дрожит колено, на котором он сидит.

      Он произносил его имя. То сладко, то с придыханием, то с полустоном. Объединяло их одно — мерзость. Не так должно звучать имя, данное Лань Мину дедушкой. Но оно звучало.

      И Цзинъи чувствовал себя мерзким. Грязным. Отвратительным.

      Таким не будут гордиться.

      Такого не будут любить. Не после того, как его касались там, где касаться никому нельзя. Не после того, как он сам, по своей глупости и наивности здесь оказался. Его будут презирать и ненавидеть. И он будет первым из всех. Это послужит ему уроком.

      Глава Су заканчивает.

      Цзинъи не видит, но чувствует — что-то тёплое, склизкое и отвратительное попадает на его ногу горячими каплями и медленно стекает вниз. Его тут же отпускают, и Цзинъи, не в силах стоять, оседает на пол, не открывая глаз. Он хочет себе их выколоть. Сердце выколоть тоже хочет — чтобы не билось даже сейчас и не переносило боль по всему телу. Он всё-таки воет — но слышит, что на самом деле скулит, и падает на бок, прижимая колени к груди. Почему он ещё не умер.

убейте

      Папа будет плакать на его могиле, но зато не откажется от него после всего этого. А-Юань положит к нему в гроб свою любимую книгу и никогда не станет её читать. Дедушка лично займётся вырезанием его статуи из сердолика и вложит в это всю душу.

      Когда он умрёт, его все полюбят. К тому же приятный бонус — когда он умрёт, до него не смогут добраться плохие люди. Или люди, что долгое время были друзьями семьи.

      Он чувствует мягкую мокрую ткань на ноге, как будто его обтирали. Вспоминает, что было на этой ноге, и снова хочет себя убить. Его снова поднимают и садят на диван, на колени складывая уже сухую ткань. Цзинъи решается открыть глаза — перед ним его штаны.

      Зачем они теперь нужны-то? Чтобы что? Повеситься на них?

      — Солнышко, ты отлично держался, — мягко сообщил глава Су как будто бы с лёгкой улыбкой. Про улыбку Цзинъи предположил. В нём не было никаких сил смотреть на этого… человека. — Я прощаю тебя за этот страшный погром. И семье твоей я не сообщу. Но и ты, — на этих словах мужчина подошёл и присел — Цзинъи непроизвольно дёрнулся и снова заскулил, — ты тоже должен об этом молчать. Ты же не хочешь, чтобы твой папа расстроился? Он и так в последние дни слишком печален, верно?

      Цзинъи закивал так активно, как только мог — лишь бы этот человек отошёл назад. Лишь бы его руки не лежали на коленях, лишь бы…

      Вдруг раздалась телефонная трель. Цзинъи, как в холодную воду окунули, — у него появился шанс на спасение! Кинув ему холодное «одевайся», Глава Су поднял трубку.

      — Да, здравствуй, очень рад тебя слышать, — его голос так резко сменил интонацию, что у Цзинъи закружилась голова. Или она закружилась из-за бесконечных слёз, которых вроде бы не осталось. Наверняка и лицо всё было красным. — Да, он у меня. Пришёл часов в двенадцать, ага. Не волнуйся, я прослежу за ним. Мы как раз собрались пить чай, верно, Цзинъи?

      На своё имя он не отреагировал. Он не хотел, чтобы это было его имя. Может, это имя какого-то другого мальчика, который разгромил тут всё? Наверное, он страшно вспыльчивый. А Лань Мин… не был таким. Вообще-то он тихий и послушный. Он радует папу, хорошо учится, его любит дедушка. Он достоин называться Главным Наследником Гусу Лань.

      Или это не он?

      Как звучит его имя?

      — Давай, тебе надо успокоиться. Пойдём, выпьешь чай. Дед заберёт тебя через полчаса.

      Лань Мин не мог пошевелиться. В ажурно расписанный фарфор ему налили чёрный чай. Рядом положили три звёздочки сахара. В хрустальной вазочке конфеты заблестели так, будто были монархами во всем шоколадном мире.

      Лань Мин молчал, не поднимая глаз. Было страшно даже дышать, хотя глава Су затерялся где-то в комнатах. Золотые витражи на кухне давали красивые узоры на полу. В ушах звенело. Он чувствовал, как ткань штанов всё сильнее присыхала к ране на колене. Потом будет больно их снимать.

      Глава Су вывел его во двор лично. Когда подъехала серебристая машина, Лань Мин был готов кинуться под её колёса.

      — Благодарю за твоё гостеприимство, — выйдя из салона, кивнул головой Лань Цижэнь. Уже от одного его вида — строгого и такого привычного — сердце Лань Мина резко кольнуло радостью, и он, осознав, что его никто не держит, понёсся к дедушке так быстро, как только вообще смог. — А-Мин, вспомни приличия. Почему ты хромаешь? — Цзинъи поднял на него глаза и вдруг понял, что даже если дедушка его не любит, то в обиду точно не даст. Цижэнь, внимательно осмотрев его лицо, обратился к главе Су: — Надеюсь, он не доставил тебе неудобств.

      — Какие неудобства, Цижэнь, — махнул рукой мужчина, не спуская с Цзинъи взгляда. — Мне было очень приятно принять у себя Главного Наследника Лань.

      Лань Мин сел на заднее сидение с ощущением сильной боли, мерзости и… облегчения. В машине вкусно-вкусно пахло сандалом. Лань Мин закрыл глаза, откинувшись на мягкую обивку приятного молочного цвета. Тут было спокойно. Пока они ехали, он погрузился в какую-то мутную дрёму — тревожную и совсем не похожую на сон.

      Он знал, что дедушка будет его ругать за побег с уроков. И за то, что не предупредил и не позвонил. В это время у Лань Цижэня, директора Академии Гусу Лань, вообще-то были свои занятия, но он, наверное, по просьбе отца изменил планы и приехал забрать Лань Мина. Интересно, как он узнал, что Цзинъи пришёл именно к главе Су?

      От этой мысли снова начало тошнить, и Лань Мин поспешил закрыть глаза — ему наконец-то виделась Нечистая Юдоль, полная бескрайних полей, лошадей и ветров. Там, среди этого простора, Цзинъи был ничтожно мал — его просто было не видно за этой искусной панорамой. Там до него никому не было дела.

      Когда за ним закрылись тяжёлые железные двери, на Лань Мина свалилась непривычная, тотальная усталость. Он снял обувь, поставил рюкзак на ближайшую полку. В белом зеркале шкафа обнаружил себя. Посмотрел внимательнее — ничего с утра не изменилось. Разве что причёска растрепалась, но такой она всегда и была. На лице не было ни отметины — только красные глаза и потрескавшиеся губы.

      Как будто ничего не произошло.

      А может, так и есть? Может, это всё — его выдумка. Этот день, мир, статуэтки, слёзы? Как облака в вестибюле дворца Сената Гусу — не облака ведь, а пар от увлажнителей. Может и с ним… ничего не случилось, просто Лань Мин себе надумал. Дедушка ведь был спокоен и разговаривал с главой Су вежливо. А может, всё так и должно быть?

      Зачем-то же в лифт его дома постелили тот противный тёпло-коричневый линолеум. Зачем-то же на нём нарисовали прямоугольники вместо ромбов. Зачем-то лифт был такой маленький, что давил со всех сторон. Чем-то напоминал гроб — только вертикальный.

      А тут, в этой тесной прихожей, воздуха было ещё меньше, чем в гробу. Тут светили лампочки электрическим белым светом, но почему-то Цзинъи видел темноту. Здесь почему-то было неправильно. Здесь было страшно.

      — А-Мин, ты не хочешь рассказать, почему сбежал с последних двух уроков?

      Это было последней каплей. Цзинъи втянул ртом воздух, хватаясь за ближайший торшер и падая на колени — больно, но он этой болью был перенасыщен. Уже не так остро. Но почему-то отвратительно страшно. Сердце стучало быстро и снова где-то в голове, лёгкие панически ловили воздух, а тела касались руки — много рук, страшных рук, безобразных, шершавых, неправильных, грязных.

не надо

      Пожалуйста, не надо! Не надо, не надо, не надо, не надо! Не надо, прошу вас!

      В себя Лань Мин пришёл в той же прихожей, с шуршащим, раздувающимся от его дыхания пакетом у рта. Тёмный взгляд дедушки беспокойно бродил по его лицу, пока холодные пальцы совсем невесомо удерживали голову Цзинъи в одном положении. Кажется, его голос просил продолжать дышать. Когда Лань Мин почувствовал смесь запахов ладана и сандала, сердце снова укололо, и он снова почувствовал, как болят глаза, выжимая из себя хоть каплю слёз.

      Сейчас он не был один. Ему могли помочь.

      Цзинъи прижался к телу дедушки так сильно, как только мог — головой к плечу и носом к шее, стараясь уместиться в окруживших его руках. Как в детстве — вернуться в безопасность, в тепло. Сердце дедушки билось как-то слишком быстро — словно чувствовало чужую боль, — и Лань Мин хотел извиниться за это. Он снова… доставлял проблемы.

      — А-Мин, расскажи мне, что произошло, — попросил дедушка, кажется, дрожащим голосом.

      — Прости меня, — пропищал Лань Мин, хлюпая носом. — Пожалуйста, прости меня.

      — За что бы ты ни извинялся, не надо, — выдохнул дедушка, и Цзинъи почувствовал, как волосы на макушке разлетелись от его дыхания.

      — Надо, — возразил он, раздражаясь из-за собственного голоса. Но голова, глаза и нос болели так сильно, словно его били именно по ней, да и внутри всё переворачивалось от тревоги. — Я не подхожу для того, чтобы быть Главным Наследником. У меня не получается отлично учиться. Даже внук из меня… отвратительный. Мне так жаль! Ты меня не любишь, но, пожалуйста, хотя бы перестань ненавидеть. Я не могу… не справляюсь…

      Хотелось плакать, но слёз совсем не было. Зато была боль и тепло от родных рук — таких же холодных, как и всегда. Цзинъи даже не заметил, что успел замёрзнуть.

      — Кто сказал тебе такую чушь? — тихо отозвался низкий, бархатный голос, и дедушка вдруг отстранился, наверное, желая посмотреть в лицо Цзинъи. А Цзинъи не хотел — боялся, потому, потеряв драгоценное тепло, опустил голову. — А-Мин, ты можешь посмотреть на меня?.. Как ты пришёл к этим мыслям? Что заставило тебя сомневаться —

      Дедушка остановился на полуслове. Он как будто внезапно что-то вспомнил и задумался, а Цзинъи в тот момент почувствовал себя таким грязным, что прикасаться к дедушке показалось преступлением. Молчал он долго. А Цзинъи сидел неподвижно, не понимая толком, чего ждёт.

      — Извините, мне надо в душ, — устав сидеть без дела, сказал Лань Мин, неловко поднимаясь на ноги. Дедушка, наверное, побоялся, что он упадёт, потому поддержал его за локти, но сам остался сидеть на полу — с идеально прямой спиной. Цзинъи бы даже восхитился, если бы не чувствовал такое сильное желание спать.

      Не получая возражений, Цзинъи ушёл в детскую, взял домашнюю одежду и полотенце со своей полки и, ненадолго остановившись у полуоткрытых дверей, прислушался к себе. Было пусто. Совсем ничего. Будто тот, кем он был до этого дня, действительно умер.

      — А-Мин, — позвали его, когда Лань Мин прошёл в ванную. Он с удивлением обнаружил дедушку, всё ещё сидящего в той же самой позе в прихожей. — Я… был слишком строг с тобой в последнее время? — спросил он, выглядя так непривычно, что Цзинъи на секунду усомнился, что это действительно его дедушка.

      — Не больше обычного, — кивнул Лань Мин и постарался выдавить из себя улыбку. Не получилось. — Я очень уважаю вас и благодарен вам за воспитание. Вы много сделали для меня.

      А ещё устав Гусу Лань запрещал жаловаться на учителей и старших, ведь они умнее и опытнее.

      — Но как ты… чувствуешь? — он говорил это с такой большой долей неуверенности, что Цзинъи почти всерьёз обеспокоился. Дедушка всегда излучал ауру правильности: он говорил всегда по делу, был мудрым и справедливым. Почему сейчас он вдруг так изменился? И, тем более, заговорил про чувства.

      — Сейчас я ничего не чувствую, — честно ответил Лань Мин. — Но мне было бы приятно, люби вы меня так, как любите Лань Сычжуя. Извините, — он даже поклонился, чтобы показать, что он действительно сожалеет о своей дерзости. Каким же жалким надо быть, чтобы выпрашивать любовь? То безусловное, что должно быть в сердце каждого человека.

      По ощущениям, Цзинъи стоял под водой вечность и тёр свою кожу самой жёсткой мочалкой — в некоторых местах даже слишком усердно — тоже вечность. В голове звенела пустота, и сердце билось медленно, но тревога, к которой он так и не смог привыкнуть за этот месяц, поселилась в его желудке с тошнотой. Но он успокаивал себя тем, что был дома. Сейчас он выйдет, переоденется, подойдёт к дедушке, послушает какой-нибудь раздел из устава — постаравшись не заснуть — и уйдёт делать домашку. Всё будет, как обычно. Как будто ничего не было.

      Дедушка нашёлся на кухне. Он дал перекусить салатом и пресной куриной грудкой — как будто знал, что Цзинъи вырвет, если он съест что-то более жирное. Потом Лань Мину подали какие-то таблетки — их получилось проглотить с третьего раза. Но от воды стало лучше. Наверное, он все запасы организма выплакал за сегодня.

      Дедушка почему-то не говорил о наказании. Он молчал, глядя куда-то на пол, и был задумчив.

      — А-Мин, — наконец позвал он, когда Цзинъи расправился с третьим стаканом воды. — Я склонен полагать, что на мне лежит ответственность за твоё стрессовое состояние в последнее время. Поэтому я должен извиниться.

      Цзинъи в непонимании моргнул. Этот день стал ещё больше походить на выдумки его воспалённого мозга.

      — Должно быть, я переоценил себя, — нахмурился дедушка, задумчивым взглядом, кажется, пытаясь просверлить стол. — Однажды у меня была… ученица. Она всегда срывала уроки, что проходили в Академии, и на её поведение жаловался весь педагогический состав, хотя потенциал её был намного больше, чем у других сверстников. Но вместо того, чтобы пытаться совладать с ней или разработать индивидуальную программу, я принял решение исключить её из Академии и не тратить силы на ту, в ком не было должной дисциплины даже после долгих лет обучения. Но моё решение опровергли — в то время были сильны общества, которые требовали отдать статус Главной Наследницы именно ей, но сам факт, что я его принял, полностью перечеркнул её жизнь. Из-за моей педагогической ошибки она потеряла свои ориентиры и предала свою семью. Её жизнь закончилась слишком… рано. Тогда же, когда началась твоя.

      Цзинъи, слушая историю, ковырялся в салате, стараясь вытащить оттуда лук — горького совсем не хотелось, но на последних словах дедушки он оставил вилку и, кажется, понял. Но самое странное было в том, что он действительно ничего не почувствовал.

      — Ты — копия своей матери, — дедушка произнёс это, словно приговор. Не Цзинъи. Себе. — Я хочу уберечь тебя от её судьбы, то забываю, что сыграл одну из самых важных ролей в том, как сложилась её жизнь. Я никогда не смогу себе этого простить. Сейчас себя простить не смогу тоже. Поэтому, Лань Мин, пожалуйста, запомни раз и навсегда: я люблю тебя. И я клянусь, что с этого момента не стану требовать с тебя соответствия стандарту Главного Наследника. На самом деле, этого стандарта никогда не должно было существовать. Это просто статус, всего лишь слово, а ты — живой человек со своей душой и своими взглядами. Статус должен подстраиваться и работать на человека, а не человек — под статус. Поэтому ты подходишь для него лучше кого-либо другого. Мне жаль, что я продолжал ошибаться и делать тебе больно. Прости меня.

      У Лань Мина тяжелели веки с каждой секундой всё больше. Он старался слушать и быть внимательным, но голова как будто отказывалась соображать. Но суть он уловил.

      И главное — услышал то, на что совершенно не надеялся.

      — Пожалуйста, не обманывайте меня, — попросил он, подняв глаза.

      — Никакой лжи. Обещаю, — серьёзно кивнул дедушка, протянув к нему руки, и Лань Мин со слезами на глазах понял, что впервые за день почувствовал что-то кроме боли. Оно было совсем тоненьким, щекотливым и пряталось за солнечным сплетением. Его нельзя было опознать. Но болью это точно не было.

      А потом Цзинъи срубило, и ему позволили проспать вплоть до ужина.

      Пока Лань Мин возился с домашней работой и отработкой заданий по тем урокам, что были прогуляны, дедушка подходил к нему пару раз — проверял задания, находил ошибки, тыкал в них пальцем — и уходил. Никаких «будь внимательнее» или «аккуратнее». Цзинъи каждый раз недоумённо на него оборачивался.

      Так можно было что ли?

      Просто… поговорить?

      Было странно, что дедушка не уехал обратно на работу и весь вечер вплоть до отбоя просидел на кухне. Когда Лань Мин в последний раз проходил мимо и заглядывал, на столе стоял полный стакан воды, но дедушка к нему не притрагивался. Не работал телевизор со скучным балетом или оркестром, свет не горел во всех комнатах, кроме детской, даже рабочий кабинет пустовал.

      — Завтра утром твой отец летит в Ланьлин Цзинь, — сказал дедушка, когда присел на край кровати Лань Мина и едва поднял руку. Цзинъи подумал, что он собирался сделать, как папа делает каждый вечер — поглаживает по плечу или поправляет одеяло, но дедушка остановился на полудвижении. «Не решился», — понял Лань Мин. — Он хочет взять тебя с собой. Полетишь?

      — Да.

      — Хорошо. Тогда я соберу твои вещи, — кивнул дедушка, поднялся и вышел.

      Перед тем, как уснуть, Цзинъи подумал, что с ним точно что-то не так.

      И ни о чём больше.