Вещи, сложные, тяжёлое, изранившие тебя вещи, порою случаются — и никто в этом не виноват. Порою случаются — и преследуют всю жизнь, подобно адской своре.

Сэм боится, боится до сих пор до невероятного ужаса — своего отца повторить, но знает. Страх, ядовитый и душащий змеиными лианами, навредить может не хуже. Сэм мог бы отзеркалить все ошибки Джона в кривом отражении. Обернуться иным полюсом изломанных полярностей. Страх быть похожим на своего отца его пугает.

Особенно, когда родителем становится он сам.

Но Сэм выдыхает — и выдох теряется в омуте подаренных ему лет. Сэм выдыхает, когда выходит из кабинета психотерапевта в тридцатый раз и понимает — ему не стыдно. Просить помощи не стыдно. Габриэль улыбается, с любимым кофе и свежими вафлями встречая у машины, — и всё внутри дрожит от гудящей нежности.

Просить помощи и замирать порою на месте, метаться в бесконечном лабиринте проблем, не так страшно, как кажется.

Сэм выдыхает, когда Дин хлопает его по плечу, подмигивая, и курсы для родителей советует. Те, что они с Кастиэлем прошли. Они тоже когда-то поняли — им не справиться просто так, слепо шагая вперёд и надеясь на вечную винчестерскую удачу.

Сэм выдыхает и верит — со всей искренностью, на которую способен. С той силою, с какой верил в ангелов когда-то. Он будет хорошим отцом, даже если у него не всегда получалось быть хорошим человеком.

Когда-то он верил в ангелов — и теперь в его доме двое ангелов и живёт.

Хорошо, четверо, учитывая, что Кас для Сэма — друг самый замечательный и часто у них пропадает. И Джек забегает в гости каждую неделю, сверкая любопытными глазами и белоснежными кроссовками, в которых он и по Земле, и по Небесам носится. Строгий райский дресс-код явно не для него.

В доме Сэма Винчестера свили и обустроили уютное гнёздышко ангелы. Габриэль жмётся щекою устало к плечу своего мужа, и Сэм улыбается — невысказанная нежность и благодарность.

Он баюкает на руках их маленькую дочь — и всё у Сэма внутри готово брызнуть тысячами осколков, вспыхнуть ярчайшими витражами и солнечными зеркалами. Он никогда прежде не испытывал такой невероятной смеси страха и счастья. Но последний год только ими был и наполнен — всполошной радостью и томительным ужасом.

Крошечный ангел на его руках. В буквальном смысле — и в это Сэму тоже не верится до сих пор. Невероятные чудеса, до которых он полжизни дозваться не мог, обрушились на него за последние несколько лет одним искрящимся водопадом. Грозою, от которой не уклониться и не затеряться в поле пылающей золотом пшеницы.

Проклятие на долго и счастливо, честное слово.

Сэм самому себе кажется неуклюжим и неосторожным. Мечталось — давным-давно, с наивностью невозможной и трогательной, как он своего ребёнка возьмёт на руки. Сейчас ему просто страшно. Страшно-страшно — так не было даже тогда, когда он держал и книгу мёртвых, пожалуй. И кольца всадников. И всю прочую вселенско-важную жуть, удерживающую мир от библейского конца. С детьми она точно не сравнится.

Габриэль чуть дёргается, из сна выскальзывая, и Сэм улыбается. Невероятное зрелище: ангелы, любимые всей изломанной душою, на его плече и в его руках.

— Какой ты великан, — бормочет Габриэль капельку осоловело, усмешку и нежный взгляд роняя, — она такая крошечная в твоих лапищах.

— Твой истинный облик напомнить? — фырчит Сэм, и вновь улыбка касается дрогнувших губ. — Доброе утро, мой ангельский небоскрёб.

Вряд ли Габриэль примет истинное обличие, пока Сэм жив. Ему мечтается — однажды увидеть, прикоснуться, понять… Без масок, сдержанности и закрытых глаз.

Но сейчас Сэму хватает крыльев, разметавшихся, как пёстрое пожарище весенних цветов, и плескавшейся в зрачках вечной благодати. Сэм никогда не забывает: его выбрало и полюбило древнее нечеловеческое существо.

Выбрало, полюбило и доверилось так, что Сэм до сих пор осознать не может.

— Ну, для меня Софи тоже маленький клубочек перьев, — смеётся Габриэль. — Смотри-ка… Она и сейчас в них завернулась.

Сэм щурится — разглядеть он сразу не в силах, — но спустя мгновение замечает. Золотисто переливается и подрагивает воздух. Словно мерцающая рябь идёт по речной воде. Пёрышки, невидимые неопытному глазу, щекочут и обнимают его пальцы. Будто бы притягивают ближе — или от мира целого закрывают.

— Надо же, — и в любимом голосе смешливое довольство плещется. — Мелкая совсем, а уже тебя защищать пытается. Кажется, ты её из рук не выпустишь, пока крылья не уберёт… Всё, Сэмми, ты пойман. Как тебе такая ангелица-хранительница, м?

Софи маленькая совсем, её саму — от мира всего защищать, но…

Сэм прикусывает губу, улыбаясь. Чувствует, как веки затрепетавшие тоже защекотало. Не пёрышки — у Софи крылья маленькие, не дотянется. И Габриэль свои раскидывает, распластывает на кровати, как мягкий плед.

Он был нечистым и осквернённым, обречённым на вечные муки и сломанным; он не мог, как иные, не ведать зла и о зле не говорить, и зло наполняло его вены и оседало на кончике языка. К нему никогда не должны были склонять ухо высшие и прекрасные создания.

Но сейчас Сэм Винчестер простой человек, которого любят — и любовь эта непостижима и беззаветна, как дыхание.

Сэм не может найти этому никакого названия. Ни на одном известном ему языке. Ни человеческом, ни ангельском.

Но он всё равно шепчет — со срывающимся дыханием, дурацким (боже, как забавно из уст смертных звучит, наверное) акцентом — смешную, пылкую благодарность. Габриэль, енохианский заслышав, не отвечает ничего — только смотрит, дёрнув уголком рта. В насмешке ли — не разберёшь. Милый мой демонический мальчик, ты опять выражения перепутал и глупость ляпнул, плохо ты мой язык учил.

Но Сэм верит и знает: его поняли.

Ему безумно страшно сейчас, когда впереди — хрупкое счастье и неизвестность. Оказывается, неизвестность пугает не тогда, когда остаётся одно — обречённость, руины и скалящаяся пустота. Она пугает тогда, когда вновь появляется, что терять.

Но Габриэль слышит его, всегда слышит, и необузданный страх отступает с глухим рычанием в тёмную подворотню. Пугаясь их переплетённых пальцев, как серебряного меча. Но Сэм вспоминает: у него есть Кастиэль и Дин, Джек и вся их нелепая, странная семья. Но Сэм обещает: у его дочери будет счастливое детство. То самое, о котором ему мечталось.

— Ну, Сэмшайн, — бормочет Габриэль, — теперь ты приглядывай за ангелами…

Сэм фырчит тихонько и кивает. Он согласен — с превеликим удовольствием. Приглядывать и оберегать их — всё время мира, что ему досталось.

Сэм закрывает глаза и чувствует, как майское солнце гладит тонкими лучиками морщинки и шрамы на лице. Габриэль, затихнув, вновь проваливается в тягучую дрёму, и Сэм боится пошевелиться. Не разбудить бы… Особенно Софи. Потому что от мысли о необходимости убаюкивать её полчаса он до сих пор позорно впадает в ужас. Быть отцом ему только предстоит научиться.

Но Сэм обязательно, обязательно справится.

Недаром ведь он охотник, прошедший через огонь, воду и медные трубы.

(И — он вновь на ангелов своих ненаглядных смотрит — мир точно стоил того, чтобы его спасать.)

И сейчас Софи тихонько сопит на его руках. В полупрозрачных пёрышках путается, играясь, невесомый и шёлковый свет.

И сейчас — нет ничего, кроме разомлевшего покоя. Ничего, кроме невероятной, удивительной тишины, что затопила светлую комнату.

Ничего, кроме удивительного чуда — ничего, кроме них троих.