Перед Софи Винчестер целый мир шёлковой скатертью расстилается, пускай она больше на лоскутное одеяло похожа. Сшитое кривовато, затасканное, людьми изуродованное, но всё равно — невероятное дорогое сердцу. Она помнит, как впервые ощутила вселенную — ещё не видя своими глазами.

Бесконечное кружево, сотканное из звёздных и алых нитей.

Перекрёстки дрожащих струн, по которым ступать — резать ноги в клочья и дивную музыку вить. Софи помнит, как ощутила мир — дремлющие века, свернувшиеся клубком, и белоснежное, неизмеримое будущее впереди, эхо ещё не сплетённых мелодий. В котором её ждали — и безумно, безумно…

«Любим, — ласковый смех издали звучал, и Софи всем существом откликалась, — любим тебя безмерно. Наша маленькая принцесса».

Она знает, что её безмерно любили — до первого вдоха и шелевения крыльев.Она знает, что любят её и теперь.

Поэтому Софи не исчезает с шорохом перьев, чтобы в молчаливых заброшенных деревушках на другом конце света спрятаться. Не сидит, ногами болтая, на поваленных деревьях в забытых лесах. Не прячет заплаканное лицо в медовых травах на альпийских лугах. Не пытается затеряться в сплетении каналов Венеции и улочек Праги.

Перед нею весь свет — и она остаётся в своей комнате, крыльями обернувшись, как пледом. Родной дом всегда помогает от гигантского мира укрыться. Даже если дом крошечный. Даже если стены кажутся хрупкими перед планетой, что готова нахлынуть на тебя яростью и осуждающими людскими голосами. Стены примут, защитят и заслонят собою.

Затяжка остаётся кислящим виноградом и колючим дымом. Сладостью и горечью. Они в неделимый клубок на языке сплетаются, подобно влюблённым змеям.

Софи за десять минут сигарету подносит к губам лишь пару раз. Сполна ею насладиться не может. Она и закурила, чтобы нервную дрожь в пальцах унять. Хотя после первой затяжки обнаруживает, как в фильтр вгрызается, задумчиво жуя.

Не помогает.

У Софи Винчестер — целый мир в ладонях.

Ангелы ей улыбаются — искренность с фальшью перемешана, как нежные сливки с опарышами. Снисходительно хорошей девочкой называют. За помощь на Небесах благодарят. Шепчутся за спиною, называя мерзким отродьем. Почему они, обожая Джека, кривятся из-за неё, Софи до сих пор понять не в силах.

У Софи — человеческая жизнь на кончиках пальцев.

Счастье и дружба; мечты, простые, понятные, царапающие её изнутри, как тлеющий хвостик воздушного змея. У Софи — кремовые слои вызывающего веселья, озорного азарта и небрежного флирта снять — жажда древняя и простая.

Кто же виноват, господи.

Кто же в том виноват, что и для людей, и для ангелов омерзительной любовь оказаться может?

В окно её комнаты врывается ветвями шелестящий сад. Не разглядеть, но вспомнить невольно — рядом дорога. Резкий гудок машины — мимо, мимо, выдохни, успокойся, разочаруйся — заставляет Софи выронить сигарету на край оконной рамы.

Чертыхнувшись, тянется за нею. Об сколотый край узорчатой решётки оцарапавшись, шипит.

Еле теплящаяся сигарета потухает — капельки, ещё не высохшие после полуденного ливня, оказываются для неё смертельным ядом.

Софи зажигалкой щёлкает, но сигарета всё равно вновь выскальзывает — куда-то в сторону и прочь из её мыслей. В беспорядке комнаты теряется — Софи только сегодня хотела прибраться, разумом соскальзывая в кружащие её фантазии. Но… не теперь.

У того, как ломаются планы и всё внутри — звук уведомлений, разрывающих телефон. Протестующее ворчание сброшенных звонков.

Пищание соцсетей, похожих на оскалившееся крысиное войско. Софи не желает знать, что ей пишут. Пары увиденных комментариев под фотографиями в инстаграмме ей хватает. Хватает сполна, чтобы выронить телефон так, словно он вцепился в её пальцы, желая их разодрать.

Ну, собственно…

Софи закашливается слабо — после неудавшейся попытки покурить горло першит и сушит. Ей опасаться нечего: курение лёгкие нефилимов выжечь не может. Она, на эту заразу подсев, знает: лёгкие фруктовые сигареты её не убьют. Софи мало что убить может — и среди способов нет опасной человеческой забавы. Нет для неё ни угрозы, ни греха, но…

Софи при родителях пачку из кармана пальто доставать не решается. Они не осуждают её — и, узнав когда-то о привычке дочери, вовсе не устраивали скандалы. Они у Софи лучшие — и она любит их всем сердцем. Знает, что ей повезло безумно — все проблемы разговорами через рот с ними решать.

Но Софи всё равно жгучий стыд чувствует. Табачный запах прячет под цветочными и кофейными духами. На прогулку с папой выбираясь, никогда закуривать не решается. Даже зная, что он поймёт.

У неё удивительная семья. Невозможная. Нереальная. Детство Софи наполнено счастьем, как напитано лето солнечным светом и вязким персиковым соком.

У неё потрясающее везение, ангельские крылья за плечами и бессмертие. Она хорошая и добрая девочка. Пускай смеётся нахально в чужое лицо, пускай фильтр горчащей сигареты прикусывает игриво и чужим восхищением наслаждается, как шипящим на губах шампанским. У неё гитара поёт в руках и небесные струны отзываются нежной мелодией на малейшее слово. У неё — карты в цветастых рукавах и яркая клубничная помада. Смех, который она у других крадёт своими фокусами и ужимками. Честное слово, если Софи интереса и улыбок не замечает, для неё это настоящий вызов.

Но, чужую любовь выманивая и срывая, так легко в собственной потеряться. У неё бьющееся в груди сердце — переливы морского ветерка, обернувшиеся торнадо. Истинной катастрофою.

У Софи — всё, что она пожелать может.

Почему она тогда с такой силою жаждала разрушения?

Ветви стучатся в окно. Они бьются тяжело, надтреснуто из-за недозрелых августовских яблок.

Маленький сад для Софи всегда был дороже рая, в котором она бывала. И земные кисловатые яблоки вкуснее небесных. Хотя забраться на древние ветки, чтобы покурить на эдемском древе, было забавно. Учитывая табличку «курение запрещается», которую они с Джеком притащили туда однажды. До сих пор висит.

Райские яблони Софи не впечатлили, но запретный плод она сумела-таки сорвать. Пускай не на Небесах.

Софи, выныривая из мрачной пучины, вздрагивает от особенно сильного звука. Яблони тревожно шумят. Всё ей чудится, слышится, будто кто-то стучится в дверь.

Но о папе — о Сэме, сидящем внизу — не вспоминается. Хотя Софи замирает, дёргает плечом от малейшего скрипа ступенек. Сердце сжимается и колотится не хуже яблок. Словно вот-вот тонкое стекло в груди брызнет вдребезги и разлетится на хрустальное крошево.

Она очень хорошая девочка.

Она так старалась. Она знает, что её приняли бы любой. Усталой и рассерженной. Запутавшейся и обозлившейся на себя. С горькими сигаретами и разразившемся внутри штормом, в который она влюблена.

Ей страшно.

Софи презирала себя за это, если бы могла презирать — но она не Айви, у которой родители за каждый вздох дочь осуждали. Она не пережила то, что пережила подруга.

Ах, конечно. Софи свои чувства не обесценивает, ни в коем случае, но… Она не понимает, откуда в ней этот страх. Липкий. Холодящий ладони. Сковавший её рот молчанием.

Хранить тайны — обоюдоострый клинок ладонями обнимать. Хранить тайны — запирать певчую пташку в клетке, надеясь, что она останется навеки немой. Когда тайны вырываются, ты никогда не можешь быть готов.

Софи думает, что готова. Едкими шпильками отвечает на попытки её задеть. Ухмыляется на угрозы. Перед несмыкаемыми глазами ангелов — всегда ровные плечи. Перед всеми, кто пытается смеяться над нею — из-за внешности ли, как в детстве, из-за живого и человечного внутри, — равнодушная улыбка. Глупости. Все предрассудки — глупости.

Софи никогда свою ориентацию не прячет, расцветку одежды под пан-прайд подбирая. Искренне и нежно смеётся в тишине застывших Небес. Танцует на улицах, смешные колечки покупает, таскает цилиндры и галстуки-бабочки, кланяется шутливо в ответ на аплодисменты. Из воздуха сладости для детей достаёт. Журналистам в лицо хохочет, за нос их водя. Пальцами щёлкает — и все фотокамеры с загадочным шипением отключаются. Она всё может предусмотреть.

Всё, верно?

Софи самонадеянна — осознать такое невозможно в срок.

Поэтому сейчас у неё дрожат руки.

Поэтому она, с подоконника спрыгнув, бредёт по комнате неприкаянной душою. Их в этом мире слишком много — и меньше не становится, как бы охотники ни старались.

Софи касается лежащего на столе браслета — подарка Дианы. Засохшие хризантемы, принесённые Айви, осыпаются под кончиками пальцев. Софи совсем забывает засушить их в книжке, как планировала. Зато другой букет — свежий совсем, из белых и красных гиацинтов, — её вниманием не обделён.

Софи сглатывает. Она пытается важных вещей касаться, чтобы напомнить себе реальность. Набор сделанных на заказ карт, подаренных родителями, чёртова не менее дорогая сердцу гитара, фотографии — множество, по всей комнате… Две забавные в своей жуткости куколки, напоминающие кукол вуду. Они у Софи живут много лет: с того момента, когда сюда впервые заявилась Ровена — не по важному делу. Просто в гости, на чашечку чая. Софи честно не мешать старалась, под ногами не крутиться. Но Ровена, с которой Сэм ненадолго оставил дочь, научила её этих кукол делать. Конечно, никто из-за зловещих фигурок не пострадал. Во всяком случае, Сэму пришлось Ровене поверить. Выбора у него всё равно не было.

Ровена тогда на прощание Софи подмигивает — и у Софи остаются две куколки, чудесная тётушка-ведьма где-то вдали и невероятный восторг в груди.

Она как раз их касается, когда слышит шаги. Нерешительные. Осторожные — словно папа не спугнуть её пытается. Может, только кажется. У Софи никогда не было необходимости различать шаги.

Она замирает, когда в дверь стучат. Несколько раз — знакомым ритмом. Их маленькой игрою из детства. Всё хорошо, моя принцесса? Могу зайти?

Принцесса из башни выходить никогда не желает по доброй воле.

— Хэй, — родной голос вздрагивает и срывается. — Хэй, Софи… Софи, родная, как ты?

Хочется укусить себя за руку, чтобы не взвыть.

Софи может представить, как отец вздыхает, подбирая слова — с невыразимой мукой. Она огрызнулась бы на любого, кто полез с несчастным и наивным «как ты?», но не на своих родителей. Только не на них.

Дверь заперта. Для неё необычно.

Софи может спящею притвориться. Отозваться безжизненным и пустым — «у меня нет сил разговаривать, прости». Игнорировать и слова, и молитвы.

Софи не любит, когда ей молятся. Вернее, когда молятся из-за пустяков. Не по важным делам. Не в экстренных случаях. Это правило для всех.

Хо-ро-шо, почти для всех.

В голове мелькает отголосок чужой молитвы — и голос заставляет мурашки на коже плясать макабр. Господи. Софи жмурится, отгоняя молитву в сторону, как непослушную собаку. Не сейчас. Не сейчас. Не сейчас, родной. Прямо сейчас ей нужно поговорить с отцом.

И Софи, решаясь, пару шагов к двери делает. Осознаёт, что её бьёт дрожь.

У неё горят щёки. Почти температурит — может, это лишь одно из ощущений истерики. Как простого человека.

Но внутри всё может болеть, даже когда ты бессмертна.

Господи, насколько может болеть.

Софи щекою к прохладной двери прижимается.

Она помнит, как папа чудесные сказки на ночь читал. Как говорил, что она ни себя, ни чувств своих не должна стыдиться. Всё было легким и простым — потому что с Софи всегда были те, кого она любила. И такая любовь казалась естественной и понятной, как дыхание.

— Софи? Милая, хочешь поговорить?

Она думала, что всегда останется целой.

Софи открывает рот для спокойного вдоха — и давится судорожным всхлипом.

И вновь начинает плакать.

Софи помнит, как было тихо утром.

Габриэль ещё вчера предупреждает, фырча насмешливо, что Михаил просит его забежать на Небеса. Ворчливо напоминает Сэму не забывать есть, и Софи видит, как отец глаза закатывает. Соглашается, словно нехотя, не забуду-не забуду. Как с тобою забыть.

(Какие у Софи родители счастливые. Она счастливее никого не встречала.)

Поэтому Софи, просыпаясь, не удивляется тому, что не слышит внизу весёлые голоса. Она, разомлев, наслаждается отголоском сна — и знанием, что он зеркалит реальность. Так забывается, что телефон проверяет не сразу.

Потрясающе.

Софи помнит, как замирает на лестнице, всматриваясь. Вчитываясь. Чувствуя, как онемевает всё тело от секундного парализующего ужаса. Она почти думает, что может справиться с этим, потому что внутри расползается, раскраивая внутренности, равнодушная пустота. А потом Софи поднимает взгляд — смотрит в лицо отца (она шаги не слышит, присутствия не ощущает) — и во рту расползается кислота.

Почти буквальная.

Хватает одного взгляда, чтобы осознать: несчастные фотографии не обошли стороною никого.

Кажется, у неё тогда горит всё лицо. Она слов отца разобрать не может, чужие глаза и лестница идут смазанным пятном. Софи шарахается от шага навстречу. И после мчится в свою комнату так, словно за нею гонятся все демоны мира. Даже те, с которыми она дружна.

— Хэй, Софи, я здесь, здесь, я слышу тебя, если… Мне уйти, родная? Ты хочешь побыть одна? Ты совсем ничего не ела с утра, хочешь, я принесу тебе что-нибудь?..

Она может представить, как папа кладёт ладонь с другой стороны двери.

Про слабый голод совсем не вспоминается. Желудок и без того ноет.

Софи не стыдно от того, что отец увидел фото. Стыдно, что он узнал обо всём так.

У Софи слишком много секретов и тайн. Они висят на ней, как серебристые замочки и якоря. Дёргают вниз, как тяжёлые яблоки — ветви. Софи наслаждается ими, честное слово.

Пока не приходит время рассказывать секреты не по своей воле.

— Прости меня, пап.

Софи совсем не желает слышать «тебе незачем извиняться». И не слышит.

— Я прощаю тебя, боже, конечно, я прощаю тебя, — произносят в ответ торопливо, сбивчиво, и затем — с необычайной мягкостью, собравшись: — Я прощаю тебя, если тебе нужно моё прощение.

Она всхлипывает снова. Боже.

Впрочем, дедушка происходящее точно бы не одобрил. Но как же Софи благодарна ему за всех её близких. За то, что они есть.

Замок пальцам сразу не поддаётся. Софи нервно высокий ворот кофты тянет ещё выше, прежде чем дверь открыть.

Она запрокидывает голову, всё-таки решаясь в глаза посмотреть. Она не в лучшем состоянии, но…

— Пап… — шепчет Софи. На большее её не хватает.

Сэм осторожно раскрывает объятия — ни отвращения, ни обвинения немого. Как бы Софи ни пыталась их отыскать, она встречает лишь искреннее сожаление.

От этого горло вновь сжимается в спазме.

Потому Софи кидается в чужие руки, в рубашку вцепляясь, и чувствует, как гладят волосы, как в макушку целуют. Бережно. Знакомо.

— Я не хотела тебя разочаровать, — бормочет Софи, давясь воздухом и непонятной виною. Виною за то, что пожалуй, раскаиваться она не желает. Даже если должна. — Прости, что это всё… случилось. Вот так.

Не в чёртовых фотографиях всё дело. Не в тайнах. На них она право как раз имеет, как любой человек.

— Ты меня не разочаровала, — отвечает Сэм, медленно покачивая Софи в объятиях. — Ни в коем случае. Ты взрослая. Это нормально, что ты идёшь своею дорогой, совершаешь ошибки и выбираешь… то, что важно именно для тебя, — он вздыхает, словно ему самому становится больно. Отстраняется чуточку. — Софи… родная, посмотри на меня.

Боже, она давно не плакала навзрыд. Не была в таком состоянии. Наверное, никогда прежде и не была. Всё отболевшее, спрятанное, пустяковое накинулось на неё сейчас с бешеной силой. Но Софи всё-таки смотрит.

Шмыгает носом. Чувствует, как непроизвольно дёргается щека.

— Ты сама принимаешь решения, даже если… Мы не можем их понять в должной мере. Ты не можешь разочаровать меня, моё сокровище, — Сэм улыбается ломко. В его глазах тоже закипают слёзы. Как Софи не заметила? Боже. — Мне жаль. Мне жаль, что я не смог оказать тебе нужной поддержки. Мне жаль… что это всё случилось и сделало тебе больно. Мне жаль, что это произошло с тобою. Мне очень жаль, Софи. Но… Мы можем со всем разобраться, справиться и решить, что делать. Я рядом, и… пожалуйста, не убегай от нас с Габриэлем, хорошо?..

Когда что-то сломанное внутри остаётся таковым слишком долго, оно слипается, подобно старым карамелькам или комьям грязи. Соединяет неровные и режущие углы, обтачивая их. Сжимаясь в один клубок. И со временем сломанное вновь кажется целым.

Поэтому так тяжело собирать из него правильное и нужное. Поэтому исцеление кажется нам пыткой.

Поэтому Софи так невероятно больно от этих слов.

— Хорошо, — бормочет она. Даже простая фраза не выходит у неё внятно. — Пап… Пап, никто тебе не…

— Звонили Диана и Айви, — кивает Сэм, понимая, — но они вернутся в город только вечером, поэтому… — он взгляд в сторону отводит на мгновение. — Кас… Больше никто. Мне — больше никто, — смотрит внимательно. — Софи…

У неё четырнадцать пропущенных звонков. Телефон на беззвучном. Софи замечает мельком, как вспыхивает и гаснет экран, не дождавшись ответа.

Наверное, ей нужно набраться смелости. Наверное…

Она и сама хочет. Она знает, что не одна. О, конечно, не одна, будто бы только её прекрасной непревзойдённой персоне досталось.

— Да? — мнётся Софи, отчего-то ёжась.

Сэм прикусывает губу.

— Это ни в коем случае не делает тебя неправильной или грязной, — он подбирает слова осторожно. — И ты не обязана молчать, если тебе больно и… в целом всё происходит не по твоей…

— Боже, пап, — Софи выдыхает, обрывая его. Кажется, она краснеет до кончиков ушей. Вместе с проклятым витилиго. — Всё совсем не так жутко, как ты подумал. Честно.

— Хорошо-хорошо, — Сэм примиряюще поднимает руки. В глазах облегчение плескается. — Я… рад.

Софи замирает, ведя плечом, чувствуя себя опустошённой, благодарной и усталой. Она не знает, что говорить, как себя вести, с чего объяснения сбивчивые начать. Ей всегда было комфортно просто находиться рядом с родителями. Думая о своём, пока кто-то из них читал или занимался делами.

Ей всегда было комфортно молчать. Почти так же, как искреннюю и вдохновенную чепуху нести.

Но сейчас тишина висит, густая, как свернувшееся молоко. Софи ощущает, как весь её талант заполнять смехом любое молчание рушится в пыль. Но она — дёргает невольно уголком губ — знает: и молчаливая Софи многим нравится. Любая Софи.

В этом она убеждается ещё тогда, когда Диана её слушает, на привычные подколки не срываясь. Когда дядя Кас гладит её, расстроенную из-за ангелов, по макушке и в сердцах — непривычно для него — называет их всех идиотами. Когда Софи сидит, тихо-задумчивая, и Джек с улыбкою предлагает заплести ей по-новому волосы. Специально ради сестры учился.

Словами не передать, насколько они дороги для неё.

— Хэй, принцесса, — мягкий голос папы в реальность Софи возвращает. — Предлагаю план: ты умоешься, я сбегаю в магазин за клубничным мороженым, а потом мы поговорим обо всём. Хорошо?

Софи вытирает слёзы рукавом и хихикает слабо:

— Мороженое — решение всех проблем? Отлично, пап. У тебя всегда гениальные планы. Я согласна.

Конечно, не мороженое ото всех бед спасает.

Но это их с родителями чудесная традиция: вместе есть мороженое, когда им хорошо или грустно. Говорить о важном. Они придерживаются этого маленького ритуала много лет. Поэтому для Софи мороженое означает важное и заветное: любые волнения и беды пройдут. Как закончилось всё плохое, что волновало её в прошлом. Она не одна.

Пускай Софи не может отделаться от мысли:

Если тебе все моря по колено, не забывай — одно из них может обернуться рубиконом.

Но она подумает об этом позже. Обязательно подумает. А пока — Софи всеми руками и крыльями за мороженое.

За то, чтобы наконец отпереть клетки и выпустить тоскующих птиц на волю. Убрать клинки в ножны и понять, что нет страшнее монстров, чем живущие внутри.

Ах, как иронично.

Софи жмурится, когда Сэм целует её в лоб. И улыбается — иначе не может, — хотя улыбка выходит обескровленной и пустой.

— Я люблю тебя, пап.

«Я тоже тебя люблю, моя принцесса», ласковое и печальное, она вкладывает в шкатулку всех услышанных добрых и нежных слов, как драгоценный камушек. Софи бесконечно богата на самом деле. Шкатулка одновременно бездонна и полна до краёв.

Софи провожает отца взглядом, чтобы потом на зеркало его перевести. Разглядывая себя почти с научным любопытством. Усмехаясь — кривовато и лихорадочно. Всё равно она потихоньку приходит в себя. В жизни надо попробовать всё — в том числе увидеть себя после жуткой истерики.

В жизни надо попробовать всё — интересный у неё девиз.

Но позволительный для той, перед кем целый мир расстилается. В конце концов, у Софи есть замечательная семья, не позволяющая ей упасть.

И Софи очень надеется, что в будущем эта семья станет больше.

Она прикрывает ноющие веки и считает до десяти. Необходимо мыслить трезво.

Необходимо…

Всё сломанное наладится. Она — они — со всем справятся, и в будущем Софи ещё посмеётся над произошедшим. Не конец света случился. Все концы света израсходовали ещё до рождения Софи — и на это она точно не жалуется. У неё много планов.

У неё много планов на будущее.

Пускай будут в нём дурацкие журналисты и насмешки; беды и сомнения; хорошие и плохие дни. Моря, обернувшиеся рубиконом и шёлковой лентою в руках. Пускай оно настанет — полное надежд и невесомой грусти; радостей и печалей.

Софи закусывает губу, сверля телефон взглядом, прежде чем решиться. Всё-таки схватить его и уведомления не глядя смахнуть. Сделать глубокий вдох — и набрать знакомый номер.

Потому что будущее — полное сюрпризов и любви — несомненно стоит прожить.