Окей, просто… Чем больше Орфей думал над этим, тем истошней надрывались сирены в левом ухе. Может, запихать галстук в карман? Натянуть очки на макушку, типа крутой? Или лучше их совсем не надевать? Подумают ещё, что ботан.
Отражение послушно трепало волосы, било пяткой по ковру, фыркало и выпячивало грудь. Прям как долбанный петух. Слышишь? Петух. Ещё бы брюки подвернул до самых колен, тебе бы пошло.
Что-то такое ему плюнул тогда одноклассник — бывший одноклассник, ха! — прежде чем отхватить смачнейший в истории гимназии лещ. Удивительно, как зубы на месте удержались, такая ведь ударная волна прокатилась, что у девчонок юбки позадирались, — да и похуй. Трижды. Нет, за ухо обидно, до сих пор звенит: крыса сто семьдесят ростом скатилась до грязных приёмчиков, стоило лишь прочертить лопатками полированный паркет; но когда в центр живого ринга школоты добежал завуч, то оттаскивали именно Орфея. В крови и соплях, от трепыхающегося на последнем издыхании мудака. Жаль, никто не сфоткал.
С тех пор уверенности поубавилось. Как будто через трубочку вытягивали по чуть-чуть, каждый день. Человек ведь не бездонный колодец — вот и Орфей не позволял плевать в себя. На позорном отчислении он держался по струнке и давил лыбу; сам забирал из холёных ручек директрисы документы, пока отец тёр-тёр-тёр до фантасмагорического скрипа переносицу, но — молчал. И домой ехали молча. И в новую школу его пристроили — тоже молча, без шумихи и скандалов. Известили в воскресенье утром: завтра с Алисой вместе к первому идёте. Ха. Ха-ха! Она тебе всё покажет! Постоишь рядом, как собака без намордника — терпи, сам виноват.
А у него под ладонями ещё теплилось фантомное-скрипучее о гимназистском кожаном диване: том, на котором гонял чаи с администрацией за очередную грамоту с литературного конкурса; том, на который не осел под жалостливыми взглядами. Тёр-тёр-тёр. Что ж за хрень, какая муха тебя, Орфей, ужалила. Лучше б сел.
И вот тогда послышался грациозный сю-ю-юрп. Кончился запас истинно мальчишеского, гордого. А осталось что?
В истории поиска один за другим повсплывали запросы: «Как влиться в коллектив», «Как завоевать внимание», где-то даже затесалась шальная ссылка на книгу Карнеги; зато чуть позже, мрачно и трезво, будто бы кульминация эпопеи, нарисовался последний гвоздь в крышку гроба: «Как общаться с быдлом». Да. Оптимизм херачил через край весь вечер. Ночью херачила уже откровенная тревога, липнувшая к спине вместе с футболкой, просачивающаяся до самых кишок. Вот придёт он туда, поднимется на второй этаж, проводит сестру до кабинета, лишь бы время потянуть — а где столовка, а как у вас тут всё, фикус какой-то засохший, ой-ладно-побежал, — расправит свой белый пиджачок за пять минут до звонка и… И что, блять! Запонки дрочить у них перед носом, пока не спросят? Вечер в хату, арестанты? Да проще заболеть до двадцать пятого мая.
Короче, утро Орфей проспал.
***
Про такое говорят — треш и угар. Ну, или не говорят, в свободной стране живём. Один хрен, если Никитосу приелось — скоро вся школа только так и будет общаться: «Мда, треш», «Треееш», «Треш и угар», — потому что у Никитоса есть уникальная способность нести всякий запоминающийся бред с набитым ртом. Читай: казино; купи ему пирожок — получи уникальную возможность скастовать на класс, который в эту перемену обедает, несуразное проклятье. А дальше — воздушно-капельным, как грипп. В прошлый раз виноват был Женька, сердобольная душа: только-только вышел с больничного, ковыляя до обоссаного-обосранного толчка с искрящимися от счастья глазами, будто родителей встретил — ладно, плохая шутка; короче, дорвался Женька наконец покурить с пацанами — сижка от слёз всё время шипела, а Никитос — раз, да и раскрутил его, сентиментального, на булку за сорок рублей.
Весь октябрь кто-нибудь из младших то и дело завывал: «Чё, широкий дохуя?!»
Никитосу об этом лексическом недоразумении только синяки напоминали: стрелку он благополучно вытащил, а в свои же фразочки дважды не вляпывался.
— Так что, опоздал он на первый, а дальше? — подпёр плечом единственную неизмазанную говном и мелом стену кабинки Лёха.
— А дальше — треш и угар, — авторитетно заверил Никита. — Он ещё весь такой в белом, как министр какой-нибудь, без пакета, правда — всё равно как на выборы; и галстук прям пидорский, ну я и думаю–
— Пацаны, — в фирменной интонации забитого котёнка промямлил Женя, — а курево есть?
— Я у Веры стрелял, — дёрнул плечом Лёха.
— …я у вас думал стрелять, — сощурился Никита. Выждал паузу. Глянул на Лёху — тот не сводил глаз с Женьки. — Похрен. Короче: ловлю этого новенького на лестнице, спрашиваю, есть ли чё, а он мне такой: «Отсоси — потом проси».
— А ты что? — с придыханием спросил Женя.
— А я чё, на педика похож? — риторически окончил Никитос и вытащил из нагрудного кармана тонкую, коричневую с золотой полоской сигу. Чапман. Шоколадный.
— Пиздец, — на выдохе изрёк Лёха.
Женёк, кажется, при виде чего-то, что не выглядело и не пахло как Кемел в стенах этой кабинки, ушёл в тотальную перезагрузку. Ни намёка, что допёр шутку. Возможно, просто ломало по табаку. Тогда Никита вздохнул, стукнул костяшками по той же стенке, на которую опирался Лёха, и с приятным удивлением отметил: шевеление послышалось готовое.
— Кот в мешке? — спросил Лёха, лениво поглядывая по сторонам, будто бы ожидал, что потревоженный школотрон сейчас полезет мстить сверху или даже из стены. Ошибался в одном: Орфей штаны не снимал, чтобы быть потревоженным, и вообще.
— То есть, вы не ждёте десять уроков и три электива, чтобы забиться где-нибудь в переулке у площадки на подымить? — поинтересовался он с уколовшей завистью, элегантно вписываясь к присутствующим через приоткрытую дверцу.
— Пацаны — Орфей, — представил Никитос, больше увлечённый обсасыванием добытой честным трудом сигареты. Женёк с тех пор даже не моргнул, уцепившись взглядом за её кончик, как будто был на приёме у очколога. — Орфей — пацаны.
— Не ждём, — хмыкнул Лёха, единственный протянул руку. — Здаров.
— Здаров, — тупо повторил Орфей. На всякий случай сжал ладонь новому знакомому посильнее, как советовали гайды, — тот невозмутимо дёрнул бровью и вдавил с двойной силой. Так, что косточки повыскакивали из суставов. Орфею стоило колоссальных усилий не поморщиться. Господи, он ещё и царапается… блядь, нихрена себе когти!
Лёха, проследив за направлением взгляда, только шире осклабился. Не хищно — доброжелательно. Заинтригованно. Его уже мало что развлекало с высоты одиннадцати классов. Маникюр, видимо, вписался туда по аналогичной причине.
— Это Женька, — кивнул он себе за спину. — Можно просто Дохлый. Или Женёк Дохлый. Из вашей параллели. Никитоса, боюсь, уже знаешь — фамилия Копатель, кстати. Угадай, во что рубились весь четвёртый класс.
— Так из нашей параллели, но весь четвёртый класс — это как?
— Так он позорный второгодник.
Орфей косо глянул на Никиту, который за вскрытые карты лишь закатил глаза и с намёком придвинулся. По крайней мере, намёк разглядел Орфей, выуживая из штанов свою гордость — зиппо с гравировкой ворона. Откинул крышку, предложил огонька.
— Орфей ДеРосс, — отчитался он удивительно ровно, спокойно, не дёрнувшись (а то когда перед зеркалом репетировал — такой кринж, треш и угар…).
— Круто, — сказал Лёха. — У нас за такое на районе пиздят.
— А тебя как?
— Алексей Дрозд.
— Получается, Лёха.
— Получается, что так.
Женёк, только-только пришедший в себя, осоловело моргнул, кругом осмотрел собравшуюся компанию, запинаясь на Орфее — досчитавшись лишнего, — и несмело вытянулся, почти упираясь макушкой в потолок. Блять. Ебать.
Если Никитос никак не отреагировал на фокус с распрямлением, то Лёха счёл необходимым тоже выправить плечи. Зачем-то. Свободного пространства в кабинке стало ещё меньше.
— Привет, — шелестом обмолвился Женя.
Орфей стоически держал его взгляд: нет, Женёк не тянул на жирафа в посудной лавочке, лишь на мимолётное блятьебать — и то удивление, практически осевшее к моменту, когда получилось вычленить скептический вопрос: что за жизнь надо жить, чтобы в его годы заработать настолько дикий сколиоз? Он держался так мелко, так зажато, что напоминал уличный фонарь с поджатыми чугунными лапками. И тут же сбоку рисовался Лёха: на полголовы его ниже, но без труда оттеснивший к стенкам всех, кто до этого стоял ближе к середине. Толчок не в счёт.
— Ага. Будешь? — сменил тактику Орфей, чтоб не застопориться на череде идиотских приветствий: достал пачку, проверил — полупустая. Никогда раньше у него не кончались так быстро. «Надо чем-то жертвовать, — решил он, — Особенно в первый день». И выдвинул большим пальцем сигарету.
Женька охотно согнулся до привычных габаритов, на глазах трансформируясь в мальчика-задрота, которым вытирают полы. Эта неудачная мысля так плотно осела в голове, что Орфей не удержался, под её весом поглядывая вниз — и, блятьебать, сюрпризы Женьки преодолели последний кубриковский рубеж. У него был протез. Внатуре протез, как у ветеранов Афганистана: добротный, хардкорно металлический и проглядывающий через укороченную штанину. А ещё сомнительного вида туфли — явно старые, но бережно ношенные — тянущие на ранг говнодавов.
Штырь прогнулся относительно неестественно прямой стопы, когда Женёк подался вперёд и костлявыми пальцами стянул сигу. Даже выцарапал откуда-то из жопы простенькую кассовую зажигалку, никак не реагируя на повышенное внимание к своей персоне. Видимо, привыкаешь. Или очень-очень стараешься не подавать виду. Или не замечаешь. Зная Женька (целых две минуты), вариант подходил любой.
Теперь настала очередь Лёхи крипово зависнуть — видимо, при виде дорогого курева.
Орфей, уже поверивший в свою экстрасенсорность, тряхнул пачкой в его сторону, чтобы тут же получить отказ:
— У Женьки возьму, — констатировал Дрозд, не сводя глаз с женькиных рук.
И тогда перед Орфеем развернулось зрелище, достойное психологических хорроров: Лёха, дождавшись, когда глуховатый Женёк только-только приложится к фильтру, перехватил у него сигарету двумя пальцами. Оторвал. Поднёс к своим губам. Крепко затянулся, аж жмурясь. Не спеша протянул обратно, пуская дымными струями через нос — на, мол, разрешаю.
Вспученную пугливость, с которой Женя забирал у него чапу, Орфей видал только у нариков рядом со стройкой. Наступишь, бывало, на шприц, а этого торчка из соседних кустов припадок хватит. Связь миндальная.
Так вот: пальцы у рыжего дёрнулись, как от удара тока, когда Лёха намеренно двинул рукой и коснулся его костяшкой. Это стало последней каплей.
— Ну мы погнали, — выпалил ДеРосс, хватая за рукав блаженно релаксирующего Никитоса. — Удачи. Тут.
Вырванный из забвения, Никитос даже успел что-то невразумительное промычать. Всё равно у него оставался один бычок, и бычок этот отправился в раковину под ленивый аккомпанемент прощания Лёхи. Только вывалившись из туалета и плотно захлопнув дверь, Орфей полно выдохнул, вдохнул — и снова захлебнулся: Женька-то остался. Пульс, невзирая не масштаб нравственной катастрофы, мерно выравнивался. Орфею до постыдного дурно стало от всего этого… лёхинового. Давящего, настырного.
Проходящий мимо преподаватель — ещё незнакомый — кинул странный взгляд (явно из тех, кто сдался вдалбливать паровозам про школьный устав), и только сейчас, придя в себя, Орфей заметил, что Никита тоже пялится ему в лицо с апатичным интересом.
— Культурный шок? — предположил он.
ДеРосс молчал. Руку после хватки Дрозда ещё покалывало, и нечто приблизительно литературное из уст человека, задающего модные тренды всей школе, выбивало из колеи.
Наконец, собравшись с мыслями, он спросил:
— А что с Женьком?
— Господь Бог и льготное питание, — отстранённо поведал Никитос, но так же быстро включился в разговор, заметив, что дежурный ответ одноклассника не взял. — Или ты про чё?
— Да он зашуганный какой-то.
— И это, типа, единственное, что ты заметил?
— И протез.
— Ага, и протез, — потупил взгляд Никита. — Ну, ты просто знай, что за погоняло «Дохлый» голосовал Лёха. По-любому лучше, чем «Безмамный».