Музыка у Никитоса оказалась пердящая и свистящая, с такими грандиозными партиями басов, что речитатив исполнителя под их гнётом становился неразборчивым журчанием. Орфей сначала подумал, что это шутка. Метаирония. Они вместе куда-то шли, вот правда куда-то — мимо плыли люди и магазины; Никита цепанул его у раздевалки после уроков, а Орфей и спрашивать не стал. Заговорился. Зря.
Он искоса глянул на одноклассника — точно, блять, стебётся, нельзя такое слушать с серьёзным лицом, — а Никитос ему в ответ шикнул: «Слушай: щас вообще бомба будет, моё любимое».
И правда бомба: в ушах рвануло так, что прохожие пооглядывались. Когда Орфей перестал жмуриться, то увидел: даже бабка на лавке подъездной крестилась. Решила, небось, что какое-нибудь сверхзвуковое оружие, а оно недалеко от правды. Только без марки госдепа. Наушники фикспрайсовского качества еле держались, героически отрыгивая эту какофонию в воздух на своих скудных частотах. Стало вдруг нестерпимо жарко, несмотря на поздний ноябрь, — от стыда. Орфей кашлянул в кулак, потянул вниз галстук — куртка болталась на плечах расстёгнутая. Никитос как ни в чём не бывало вышагивал рядом. Кажется, он попадал в какой-то один ему известный ритм. Ветер трепал безразмерный, пропахший куревом плащ. Вот так саундтрек для первого дня.
К концу двадцатой минуты (ровно столько до остановки плёлся дохленький пазик, которому суждено было отвезти Никитоса до Заводов) Орфей был уверен, что получил перманентную травму мозга. Из носа текло, из ушей, по ощущениям, тоже, и пыльная тишина улицы огрела его по башке, как только наушники небрежным свёртком спагетти отправились в карман Никиты.
— Я тебе ещё в Контакте накидаю, — прощающимся тоном бросил он, запрыгивая на ступеньку.
— Не надо, — сдержанно осклабился Орфей.
Дома в лучшем случае не поймут. В худшем — решат ещё и серьёзно поговорить о контузии. Никитос, похоже, думал о том же самом: окинул взглядом с ног до головы и махнул, мол, твоя потеря. Послышался звон мелочи. Орфей развернулся на пятках; кашлянул, когда тронувшийся автобус пыхнул газом ему в лицо. Ничего нового. У гимназии был такой же, личный тарантас на маршруте, древний, как местная ГЭС, но выкрашенный в забродивший жёлтый — выглядел хоть поприятней. Всё поприятней выглядит, когда лоснится принадлежностью к чему-то «выше среднего». Наверное, тут и кончалась магия.
Метров через пять в голове стало чище и вместе с тем удручающе трезво. Как будто выхлопы пробили какой-то затор в голове и оттянулись вместе с ветерком. Солнечный зайчик от экрана зажатого в ладони телефона скакал по тротуару. Думать о всяком тоскливом не хотелось — хотелось домой. Но сначала забрать Алису с продлёнки.
Орфей сунул руки в карманы и побрёл тем же путём до конца улицы. Завернул во двор с раскуроченными воротами, поглядел на выбитый домофон, на балконного курягу с третьего этажа в клетчатых семейниках. Лёгкое жжение в затылке от пережитого стыда вернулось. Эти стены-муравейники его теперь будут помнить исключительно вкупе с Никитосом. Даже не так: его — как дополнение к Никитосу, ведь Никита здесь свой, уже целую жизнь, а он случайно заблудший. Вот судьба-то: каждый раз истаптывать одну и ту же дорожку: в школу — повидаться с пацанами — и обратно, до остановки под статический бедлам в наушниках, до самой конечной, где небо круглый год заволочено чёрным дымом труб. Просыпаться там, в клоаке, в затхлом тёплом воздухе под далёкий лязг станков обугленного сердца города.
Орфей был на Заводах только раз, лет в одиннадцать. Вспоминать не хотелось, но картинка уже стояла перед глазами: он — в папиной машине, выглядывает из окна, а за ним скалятся уходящие в чёрную землю двухэтажные бараки, кустарники и бетонные прямоугольники бывших общежитий. Потом они трогаются, и оказывается, что весь район состоит из таких прямоугольников. В редких щелях стянутых кварталов мелькают пустыри, торчащие из них язвы-недострои — металлические рёбра, крошащиеся под собственным весом — и гаражи. Целые кооперативы. Чем дальше от промзоны, тем чище стены.
Где-то в этих лабиринтах рос Никита. Энергетический отпечаток города-астматика. Такой же взъерошенный, ветреный, сухой — орфеев рвотный рефлекс на него не срабатывал, усыплённый привычкой; он был знаком с Никитой по пейзажам улиц задолго до того, как повстречал лично. С Женьком и Лёхой, скорее всего, тоже — каждый из них здесь нёс клеймо; просто не разглядел, не втёрся. Втираться неприятно — всё равно что занять своё место в кружке, сбросить панцирь. А без панциря — что? Человек человеку? Мимикрия? Фу, ну и сопли.
Дорыпался, Орфей, как же ты, блять, дорыпался. И ведь не тот сук срубил, раз оземль шлёпнулся. Стандарты на горло — точно туфелька директрисы. Надо что-то менять. Подход, методы…
***
Оказалось, не так уж и ежедневно Никитос посещал школу. Его присутствие на полный день было разовой акцией, и к неказисто-драматичному образу мальчишки из трущоб, наспех сколоченным Орфеем для записей в личном дневнике, добавилось ёмкое «распиздяй». Лучше не скажешь.
Во вторник Никита явился к последнему уроку (и долго переглядывался с классным руководителем, который справедливо залупился исправлять энку в журнале), в среду — ко второму, в четверг после физры потерялся вместе с пацанами из параллели, а в пятницу утром загадочно отзвонился Лёхе, с которым Орфей по чистой случайности столкнулся на внеплановом перекуре. Видит Бог: не хотел, но совпало.
— О, — кивнул Дрозд вместо приветствия. Он дымил один, стоя прямо на виду у единственной целой раковины — явный адепт выражения «школа — второй дом» — и известил: — Никитка по тебе скучает.
Окружавшее Лёху спокойствие не просто на Орфея не подействовало — оно накрыло, точно газовая атака. Курить больше не хотелось. Быть тут, один на один с Лёхой, когда никто не разбавлял атмосферу хотя бы своим присутствиям, не хотелось тоже: вспомнился Женька. На самом деле, вспоминался каждую встречу. Через тошнотворное состояние боевой готовности пропускало исправно — так ярко отпечаталось в памяти беспощадное, тотальное угнетение, — но глядя на Никитоса, который всю неделю общался с Дроздом как ни в чём не бывало, Орфей чувствовал себя единственным фриком в компании. Всерьёз сомневался: а не показалось? Стал бы Никитос клясть этого Лёху лучшим другом, будь всё взаправду мутно?
Способ узнать наверняка был, но только один: дождаться второго пришествия Дохлого. И ещё между делом определиться, хорошо это или плохо, что появиться он мог в любой момент.
Женька не нравился Орфею. Не оттого, что был кривой-косой, как сточная труба (этим, пожалуй, наоборот вызывал сочувствие), а потому что сулил своим визитом расставить неудобные ответы на неудобные вопросы. Все до одного — про Лёху; их пока замечательно получалось игнорировать. Вопросов не вызывал лишь Никитос, и уже сам по себе повод включить голову был веский. Жаль, что Орфей думал совсем о другом: как прогулки до остановки с пердящим рэпом в ухе ему хватило, и какой всё-таки Никитос хороший, раз скучает; такой утю-тю-тю удобный, сам того не зная; бесхитростный, простой — ну прямо измерительный прибор. Линейка, блять!
Ну конечно: когда все вокруг выглядят так, будто включают голову в месяц, сам начинаешь невольно раскисать.
Его имя из уст Лёхи что-то ковырнуло в мозгу: тело как по команде позорно размякло — вот, мол, гарант твоей неприкосновенности, — по нервам покатился импульс транквильного покоя, а за ним и совсем слабенький интерес. Орфей не стал доставать сигареты, чтоб не обрекать себя на затяжную беседу, но распрямился и подошёл ближе.
— С чего ты взял? — спросил он.
В туалете было непривычно свежо, видимость превышала кальянную: в одиночку Лёха явно не справлялся с задымлением.
— Тёрли только что, — Дрозд махнул заблокированным телефоном. — Приступ, говорит. Если хочешь знать моё мнение — хитрости; звучал он нормально. Кстати. Шлепок по жопе под роспись получать будешь?
Орфей удивился, тут же спохватился и скривил морду.
— Это нормальные у него приколы?
— Это не у него, — осклабился Лёха, — у меня.
Ага, теперь-то понятно стало. Орфей помолчал, постоял. Лёха таранил его взглядом долго, но этот даже в сравнение не шёл со скручивающим кишки змеиным гипнозом, который довелось наблюдать в первый день. Как будто он, Орфей, не стоил усилий. Ни капли. Лёха попросту смеялся. Угарал, испытывал, заглядывая сверху-вниз, а потом его голова лениво качнулась и покатилась в сторону. Он затянулся во весь литраж лёгких, и Орфею вдруг стало понятно: Лёха знал, какое впечатление производит. Лёхе было до пизды. На него в особенности.
Примечательно, что в пятницу не пришла и Мелли — орфеева соседка по парте, с которой он только-только установил контакт. Разбежался. Фальстарт.
Их стыковка казалась случайной и всё-таки неизбежной: Мелисса держалась от остальных тихим, мрачноватым особняком; единственное свободное место в третьем ряду — рядом с ней — зияло многозначительной пропастью в день, когда Орфей стоял рядом с учительским столом и громко называл своё имя. Он не был знаком с членистоногими в книге, которую она (тогда ещё безымянная и трогательно красивая) предпочитала компании щебечущих девчонок, но был знаком с плетением её колоска (делал похожий Алисе на линейку) и корреляцией показателей интеллекта дробь социальной вовлечённости. Проще говоря, ему нужен был повод. Не выставлять же себя дураком за топорное «что читаешь?», да?
Только повод не находился. Уроки сменялись перекурами (а вдруг её раздражает, как от него пасёт чапой!), Мелли всё так же зубрила, зарывшись носом в картинки, словно Орфея тут и не было, а Орфей продолжал нелепо изнывать от тревоги и пялиться строго перед собой. Он успел втайне нагуглить — книга была университетским учебником. Охренеть. Смелость уступила застенчивому трепету. С Мелли хотелось поговорить просто чтоб потом знать: она хотя бы обратила внимание.
Со среды на четверг из глубин замятого полезли совсем отчаянные идеи. Заручиться помощью Никитоса, например. Блин, нет, так нельзя, сколько ему, двенадцать?! Никитос был классный и удобный, но его интересовало лишь насмолиться и насмеяться с Лёхой. Рядом с Лёхой под натиском тошноты отмирала воля. Время шло. И шло. И шло.
Пока Орфей составлял идеальный набор слов, случайно выяснилось имя. Всё благодаря тому же Никитосу, комично незаинтересованному.
Они стояли в дверях спортзала, оглушенные звонком; топтались на середине оборванного разговора — это было что-то странное, важное; сердце позорно громыхало о клетку рёбер, и Орфей почти шевельнул губами, почти задал вопрос…
Никитос мгновенно переключил внимание ему за спину — туда, где жерла раздевалок спазмами выталкивали зомби в спортивках и скрипящих кроссовках.
— Ме-елли, — затянул он с похабистым дружелюбием. Сдвинулся незаметно в сторону — ушёл от неловкой ситуации, должно быть. Вместе с ним потерялся и проблеск чего-то важного. Зато Орфей впервые услышал голос:
— Для тебя Мелисса, — отрезала она и прошла мимо.
Охтыблятьничегосебе.
Дальше дело было за малым. Держать её в поле зрения, после разминки смотаться на скамью освобождённых и без формы от Никитоса, который собирается играть в футбол, — нет, давай сам; не хочу за мячом как Тузик носиться, знаешь ли, да и ребята эти твои… Для убедительности растирать коленку, подсев поближе, завести непринуждённое и туманное о столовской пицце, сдержать излом в тоне, когда, наконец, она поднимет на тебя утомлённый взгляд, — и с уколом беспокойной ревности всё это время гадать, что же Никитосу было нужно.
Он не пришёл в пятницу. Мелли — тоже.
Весь прогресс в ювелирном распарывании этого гнезда, куда Орфей пытался по-кукушечьи втиснуться, откатился обратно к нулю. Общение — привычка, привычка — ежедневный контакт. Заговорить с кем-то из класса без посредников оказалось невозможной задачей: со всех сторон его окружала глухая стена из спин. Как будто оказался на чужом месте; вернее, сознал, полноценно и трезво — здесь твоё место. А оттуда, куда рвался, где все были «своими», долетели лишь обрывки: после уроков куда чешешь, давай вместе за шавой?
Неудивительно, что обломанный Лёхой перекур отправил остатки настроения тлеть в топку.
До вечера Орфей просидел один, с хмурой рожей: то ковырял тетрадку, то учебник, то копался в телефоне. Нигде не нашёл ответ. На сомкнувшийся вакуум изоляции было уже наплевать — гордость взяла верх: хотел бы просто почесать языком — написал бы Никитосу. В их переписке ещё значилась пустота, разрываемая одной точкой. Начать можно было как угодно: привет, что за припадок? Привет, как дела? Я тут заметил…
Останавливало другое: он никак не мог уцепиться за то самое «важное», которое умудрился потерять в закоулках собственной памяти. Ту тревожную связь между побегом одноклассника с бэшками и отсутствием Мелли на следующий день… Да, потерял. А может, намеренно спрятал: тогда, у спортзала, в глазах у Никитоса мелькнула искра. Она напугала Орфея.
Намеренное вытеснение ответа в слепую зону многое бы объяснило. Так объяснялось, к примеру, всё, что касалось Дрозда и его нездорового притяжения к Женьке. А если… блять, ну уж нет.
Орфей встал из-за парты всего раз, когда совсем отсидел задницу — пройтись по лестнице и составить Алисе компанию за обедом. Та чуть не подпрыгнула, когда стул рядом скрипнул, на плечи тепло опустились ладони — привет, Алис, ну как ты?
Она была ему так рада, что по секрету шепнула на ухо величайшую тайну: одноклассницы теперь считают её «крутой» и постоянно спрашивают про старшего брата. У Орфея тягостно защемило сердце.
***
Сорок потных, галдящих тел, битком набитых в раздевалку размером со спичечный коробок — так он запомнил совмещённую физру. Вывешенное на первом этаже расписание с карандашными помарками намекало: раздельно тренировать старшие классы физрук привычки не имел давно.
Кто ж знал.
Все дружно навалились друг на друга ещё в дверях, слиплись кучками знакомцев, стали выяснять, кто чью маму куда водил. Бессомненно, продолжения старых разговоров.
Чужие мешки с формой путались, рвались под ногами. Орфей, оказавшись внутри, как мог упирался ближе к двери; он не знал никого, и масса его отторгала, но вытолкнуть за пределы помещения не могла. Кругом воняло зверинцем и дезодорантом акс. Сосед по лавке, без штанов и в распахнутой рубашке, постоянно норовил воинственно взвыть, прыснуть, пихнуть локтем, шлёпнуть носком, и даже если не его — всё равно прилетало. Ситуация стремительно выходила из-под контроля, превращалась в сцену Бойцовского клуба. Было страшно напороться на торчащие гвозди-крючки-для-одежды глазом. Орфей трясущимися руками пеленал форму в пакет и параллельно уворачивался от тумаков. Давление нарастало.
Только вырвавшись из филиала ада в коридор перед спортзалом, он узнал у неравнодушного Никиты, что девчонки вообще дерутся насмерть, и можно было переодеться в туалете, они с Лёхой так с класса шестого делают.
Спасибо, буркнул Орфей, ты вовремя. Смерил косым взглядом: его бесило, что Никитос сидел здесь — спокойный, нетронутый, по-прежнему неопрятный. Хотел было спросить, почему он о Лёхе как об одногодке, а потом вспомнил. Надел очки обратно на нос.
Никитос смотрел без улыбки; из одного уха свисал чёрный провод наушника. Ничто не выдавало в нём человека, который был старше всех на этаже.
— Волосы растрепались, — подсказал он.
Орфей кивнул болванчиком, потупил, запустил в вихры пальцы и зачем-то подумал: опять свой угар слушает? Да нет, вроде тихо. В коридоре правда было тихо: гудели лампы, гам тонул за захлопнутыми дверьми. Никто из пацанов уже не бегал играючи дёрнуть за хлипкую ручку девчачьей раздевалки, — десятиклассники, как-никак.
Они были одни; Никитос рассеянно постукивал по полу чёрным кроссовком явного абибаса, Орфей бездумно приглаживал волосы. Вечером надо…
— Хуже сделал, — тихо прокомментировал Никитос и стал подниматься. — Дай сюда.
Орфей не успел испугаться, что мог означать этот манёвр — раскрытая ладонь задержалась в паре сантиметров у его локтя. Никитос остановился, задумчиво посмотрел на свою руку. Сжал-разжал кулак, словно попался на осечке, но не отошёл, так и стоя на выпаде. Прищурился, дёрнул головой — заглянул в глаза. Лицо Орфея обдало нервозным жаром. Он-то тут причём? За спиной вот-вот должны были высыпать одноклассники — оба это знали; мысль забила набатом, такая спасительная, такая ужасающая — нет, правда, в самом деле, что ещё за «дай сюда»… он что, хотел РУКАМИ, в смысле, СВОИМИ…
А потом прозвенел звонок, вспенив холодное, цепенящее чувство; по спине поползли мурашки. Жерло, зомби, полосатые кроссовки.
— Ме-елли.
— Для тебя Мелисса.
Он испугался и побежал за ней, оставив Никитоса на безопасном расстоянии трёх отговорок.
Рассчитывать, что тот объявится в субботу, было глупо. Там и уроки-то фигня: литра с биологией, две физры, астрономия… Пацанский кодекс посещать не обязывает.
Зато в субботу объявилась Мелли, оправдав дурное предчувствие; бесшумно переступила порог класса — Орфей вздрогнул. Глаза забегали, вперившись в неё с остервенением наркомана. На её красивом, бледном лице, ещё румяном с мороза, желтил то ли крем, то ли другая девчачья бурда, которой не было четверг, — а под ним проглядывался вспухший синяк. Прямо у скулы, неумело прикрытый чёлкой. ДеРосс пялился, как последний мудак, позабыв о всех приличиях, и его нутро наливалось свинцом. Сложилось. Подтвердилось. Кулаки сомкнулись с тяжестью разочарования и неподъёмной решимости.
Когда она подошла к парте и начала раскладывать тетради, старательно не поднимая глаз, Орфей деликатно наклонился, вполголоса задав всего один вопрос, ответ на который уже знал:
— Это Никита сделал?