Гнилою кишкой, насквозь провонявшей тлением, тянулись под толщей земли коридоры Глубинных троп.

От запаха разлагающейся плоти, почти осязаемого из-за грязно-алых, омерзительно блестящих, рыхлых ошмётков скверны на стенах, невыносимо кружилась голова, а к горлу то и дело подкатывала тяжёлая горечь. Гаррет заставлял себя шагать вперёд и из последних сил переставлял ноги. Ему чудилось, что он увязал в местной гнили; перед глазами стоял непроницаемый туман, и он не различал, куда брёл.

И всё же он не останавливался ни на секунду. От усталости жгло лёгкие; язык во рту ворочался как слизняк, которого нельзя было ни проглотить, ни выплюнуть — только терпеть; под одеждой по взмокшей спине, прямо по позвоночнику щекочуще ползла вниз капелька пота; однако Гаррет хоть на коленях, хоть ползком готов был идти к своей неясной, но до странности манящей цели. Она звала. Она пела на разные лады знакомыми голосами из нездешних миров.

Сама Тень призывала его — или даже нечто большее, чем Тень и весь мир, потусторонний или посюсторонний.

Туннель сжимался, словно живой — сокращался в судорожном позыве, содрогался в попытке исторгнуть, вытолкнуть незваного гостя с потоком сукровичного гноя. Стены натужно сотрясались — а возможно, это просто Гаррета шатало из стороны в сторону, тянуло к пыльной земле, но он-то знал: если упадёшь — больше не встанешь, сам обратишься в пыль, ибо прах тянется ко праху и скверна к скверне. А он сюда пришёл отнюдь не только и не столько за прахом, сколько за Песнью, и за истиной, которую в словах её он раз за разом пытался, но не мог разобрать.

Гул нестройных голосов нарастал, распирая череп. «Я так скучаю по вам», — скорбно вздыхала Бетани.

«Я из-за тебя никому не сдался!» — злился Карвер.

«Не учи меня! Это твоя вина! Почему ты позволил ей так умереть!» — кричала матушка.

Неясно гудело фоном необъятное, непостижимое Нечто, вторя им всем.

Ни на секунду не замолкали они, и Гаррет практически слышал треск собственной затылочной кости, ещё немного — и она, казалось, раздробится от нечеловеческого напора, рассыпется на сотни крошечных осколков, которые вопьются в мозг, изорвут в клочья гладкие розоватые извилины, и Песнь замолчит, и наступит долгожданный покой.

От этой мысли коридор тряхнуло, по стенам прокатилась очередная судорога. Ошмётки скверны на них засочились вязким чёрным гноем, и он пополз вниз, гадкими плевками опадал на землю, обволакивался пылью. Гаррет поскользнулся; спина звонко хрустнула от удара о камень, сквозь одежду кожи коснулась влажная дрянь. Затылок заломило сильнее прежнего, туман перед глазами рассеялся, и дезориентированного путника под нестройное гудение Песни выплюнуло в огромную пещеру, залитую пульсирующим красным сиянием.

Мелкие камушки царапали спину острыми концами-коготочками, впивались в покрытую испариной кожу, мешали пот с кровью, и пылью, и гнилью. Гаррет кое-как вновь поднялся на ноги и обнаружил себя у ног величественной статуи. Лицо изваяния, облачённого в тяжёлый доспех с угловатыми наплечниками, показалось ему отдалённо знакомым. Оно смотрело на Гаррета одновременно торжествующе и сурово, и он готов был поклясться, что, будь у статуи живые глаза, в них читались бы ненависть и осуждение. Однако взгляд таинственной женщины ничего не выражал. Неподвижная, скованная со всех сторон уродливыми наростами тёмно-алых кристаллов, она замерла в позе вечно презрительной и снисходительной по отношению к любому, кто осмеливался нарушить её покой.

А Песнь меж тем лишь нарастала; красный давящий свет пульсировал всё чаще, всё настойчивее, давил на глаза до боли в висках. Каждый звук стал громче в десятки раз, и Гаррет услышал, как несколько капель его собственной крови скользнули по спине и плечам, рухнули вниз, ударились о землю и расплескались на мелкие брызги. В черепной коробке будто заворочалось что-то скользкое, и его затошнило.

Внезапно он понял; он всё понял. Нестройный гул исходил от алых камней — это они пели и звали, стонали, кричали, выли, посылали сигналы звуком и светом, манили к себе на разные лады.

«Хороший денек для прогулки по Глубинным тропам, правда? Мор, сырость, гнусная тьма, в которой кишат зараженные скверной крысы…»

«Я здесь из-за тебя!»

«Что же мне сказать маме, Гаррет? Она меня никогда не простит…»

«Я же говорил, что рано или поздно тебе изменит удача, Гаррет».

«Я никогда не гордилась тобой! Мы всё потеряли из-за тебя!»

Гаррет попятился назад, но ноги его каменели, наливались тяжестью; пульсация алого света колотилась в виски. Перед глазами промелькнули несколько знакомых лиц — все до одного исполненные злобой и досадой, они кривились, взирали гневно, скрипели зубами, искажались мучительно, потому что боль морщинами выводила на них свою неласковую печать. И как только Гаррет решился совершить ещё один с таким трудом удавшийся шаг, из фоновой какофонии Песни вдруг рявкнул ещё один голос, самый громкий:

«Я не потерплю неподчинения!»

И неподвижная доселе статуя вдруг ожила, и взор её наполнился той самой ненавистью, в глаза которой Гаррет так не хотел смотреть. С могучим треском, способным целый мир расколоть на части, она освободилась от кристаллического плена, вынула из ножен ослепительно сияющий алым меч и резко подалась вперёд. Гаррет почувствовал, как в грудь ему вонзилось с вязким хлюпаньем острое лезвие; и хлынула кровь и чёрная гниль, и задрожали стены пещеры, и Песнь завыла, заверещала в мозгу, и лицо статуи с широко распахнутыми глазами становилось всё ближе, и неестественно раскрытый рот её истошно кричал:

«Слышишь, Защитник?! Я сокрушу тебя!»

Гаррет вздохнул сипло и почувствовал солоноватый привкус крови во рту, зажмурился, чтобы не видеть зияющей чёрной бездны кричащего рта и налитых кровью и красным лириумом глаз…

…и проснулся, обливаясь холодным потом. В груди, на месте раны, нанесённой во сне мечом рыцаря-командора, поселилась смутная ноющая боль.

По пыльному брезенту наскоро поставленной палатки успокаивающе барабанил дождь. Гаррет глубоко вдохнул свежий влажный воздух и вытер испарину со лба. По соседству зашевелился с недовольным ворчанием Фенрис и спросил, явно очень стараясь звучать как можно спокойнее:

— Что с тобой?

— Да так… Кошмар приснился, — выдохнул Гаррет, наслаждаясь тем, что в принципе может дышать. — Ничего серьёзного. Спи.

— Немудрено. А я тебе говорил: ввяжешься — больше всех и отхватишь.

— А я тебе говорил: если бы я не ввязался, то Андерс бы…

— Хорош. Если бы я этого не понимал, меня бы тут сейчас не было.

Гаррет с усмешкой отвёл взгляд. Прав, засранец, что уж тут скажешь.

— Ничего, скоро уже даже с линии горизонта город исчезнет. Развеешься, может, попустит. У нас впереди долгая дорога, попытки построить новую жизнь на пепелище старой, много тяжёлой работы и, вероятно, куча трудностей в пути… Одним словом: романтика. Всё, как ты любишь, — съязвил Фенрис.

Гаррет потрепал его слегка по плечу, а затем вышел из палатки, и взору его открылся вид на Киркволл с предгорных холмов Виммарка. Рассветное солнце наползало на небо с востока, и город будто сиял изнутри невыносимо алым цветом.