— Реветь хорош, — Малкольм бросает суровый взгляд в сторону сына, пока тот ждёт лечения и хнычет, наматывая сопли на кулак. Гаррету больно — синяки и ссадины, полученные в драке с бандой мальчишек из Лотеринга, противно сандят и ноют — но сильнее всего болит затаившаяся в груди обида, ведь он проиграл, отступил, сдался, вернулся домой побитой собакой, и даже Карвер, какой бы ни был ещё мелкий хиляк, а смеялся над ним.

В сарае холодно — а лечит Малкольм почему-то всегда в сарае. В осенние дни, как теперь, дверь, запертая на хилый ржавый крючок, и рассохшиеся оконные ставни дрожат от мощных порывов ветра. Ветер везде: задувает во все незаделанные щели, гудит под крышей, свистит над ухом, раздувает неопрятно заправленную в штаны рубашку Гаррета и неприятно холодит кожу.

— Лучше бы они меня насмерть забили, — шмыгает носом Гаррет и тут же сталкивается взглядами с отцом: Малкольм смотрит на него хмуро исподлобья, и густые брови его сдвинуты ровно так, как бывает, когда он особенно зол.

— Послушай меня, сын, — называет так его Малкольм тоже в моменты злости. Он никогда не кричит на Гаррета — вот на Карвера может, даже на Бетани срывался разок, а на него — никогда. Нет, если проштрафился Гаррет, отец говорит с ним спокойно, но глядит пронизывающе, словно одним этим взглядом сейчас же сердце вынет у него из груди и вывернет наизнанку. И Гаррет весь обращается в слух, потому что упаси его Создатель не слушать.

— Маг кажется всемогущим лишь самому себе. Но если без магии ты ничего из себя не представляешь — так оно и есть, — безжалостно звучит властный голос отца, и Гаррет словно весь сжимается, уменьшается в размерах, глядя на него снизу вверх. Если обычно отец выше его на голову — Гаррет уродился высоким и рано вытянулся — то теперь он кажется великаном, гномьим големом, грозящим вот-вот обрушить всю мощь своего гнева на сына. И сын понимает, что отец прав, что он действительно ничтожен и жалок, и что настало время проглотить непрошенные слёзы и усвоить урок.

— Как ни странно, только узники Круга могут позволить себе щеголять своим даром направо и налево в пределах дозволенного и жить в иллюзии собственного могущества, — продолжает Малкольм, и Гаррет уже не знает, от чего веет холодом: от худых стен сарая или от голоса отца. — Для нас же — для меня, для тебя, для Бетани, для всех, нам подобных, кто действительно хочет выжить — нет такого варианта. Либо ты умеешь защищить себя, не прибегая к помощи магии, либо ты пропал.

Гаррет наконец-то давит противный, липкий, слезливый ком в горле и смотрит внимательно на грозного, косматого человека, рано поседевшего и болезненно худого, но обманчиво, лишь внешне слабого — и почти не узнаёт его.

— Сегодня ты чуть не пропал. И я разочарован.

Взгляд отца нужно выдержать, но Гаррет не выдерживает и виновато таращится в пол. Это длится секунду, две, три, пять, десять — вечность — пока холод то-ли-голоса-то-ли-ветра не касается почему-то носа и не становится вдруг стальным. Гаррет поднимает глаза и видит перед собой лезвие старого отцовского кинжала, у которого с год назад треснула рукоять. Малкольм уверял, что это случилось, когда он пытался вынуть его из дерева, к которому чуть не пригвоздил разбойника, напавшего на него по дороге обратно в Лотеринг из Рэдклиффа, где он брал работу. Но Гаррета с тех пор нет-нет, да мучает порой тревожное чувство, что отец что-то недоговаривает.

— Сможешь к посоху своему приладить, как у меня?

Ответа «не смогу» никто бы не принял. Гаррет вновь поднимает взгляд на отца, кратко, испуганно кивает и берёт в руку лезвие, протянутое к нему безопасною стороной. Металл обжигает кожу правой ладони холодом, словно оставляет на ней клеймо.

— Запомни, Гаррет, — суровый взгляд Малкольма вдруг теплеет, а голос исцеляется разом от железных ноток и звучит теперь грустно, даже обречённо. — Однажды настанет день, когда меня уже не будет рядом. Я бы рад сказать тебе, что в этом нет ничего страшного, но мы оба знаем, что это не так. Когда это случится...

Гаррет изо всех сил старается снова не шмыгнуть носом. Он представил — а природа, между прочим, наградила его ярким воображением.

— Когда это случится, — настаивает отец, — ты должен будешь занять моё место. И заботиться о семье. Это значит, что ты будешь постоянно сражаться: с обстоятельствами, со временем, с окружением, зачастую — буквально с другими людьми. Чтобы они выжили. Для этого ты должен научиться выживать сам. У тебя не должно быть сомнений в том, что это у тебя получится. Только тогда ты сможешь взять на себя ответственность за других. Ты понимаешь меня, Гаррет?

Гаррет хотел бы не понимать, но понимает слишком хорошо. Он часто думает о том, как сложится их жизнь, если отца не станет — и упорно бегает от ответа. Бегал. До сего дня. Он снова кивает, и плечи его тяжелеют от невидимого груза, который всё же пришлось на себя взвалить.

А у отца такой вид, словно ему, наоборот, стало легче.

***

— Тц, Гаррет.

Атенриль быстрым широким шагом подходит к Хоуку и цепко хватает его за плечо.

— Разговорчик у меня к тебе есть.

Уставший и злой, Гаррет беспомощно закатывает глаза и уныло плетётся, куда велят. Атенриль, конечно, заводит его в тупиковый переулок (Верхний город, может, выглядит прилично, но и тут помереть в подворотне проще простого), и Гаррет, сколько бы ни работал на неё, каждый раз, когда это происходит, ждёт кинжала в бок. Удара, впрочем, не следует, а вот головомойка точно сейчас начнётся — это он знает наверняка.

— Иногда я думаю, что надо бы почаще напоминать тебе, кто помог твоей семье миновать городские ворота, — Атенриль поёт слишком сладенько, чтобы верить в её благодушный настрой. — Гаррет, мы ведь не раз уже с тобой обсуждали: мне обычно нравится результат твоей работы, но совершенно не нравится, какими путями ты его достигаешь.

— У всех свои недостатки, — скалится он с задорным блеском в глазах. Атенриль приторно улыбается в ответ. Со стороны может даже показаться, что они флиртуют.

Вот только флирт не предполагает подлого удара кулаком поддых. Кулачок у Атенриль маленький, но острый, а бьёт она сильно, и Гаррету кажется, что из него весь дух выколотили. И ему стыдно. Он так легко попался. А ведь ждал подвоха — просто другого, не такого прямолинейного, не вот так, внаглую.

— Ответ неверный, — Атенриль мрачнеет, глядя на то, как Гаррет натужно кашляет, согнувшись пополам.

— А вот это... было совсем не обязательно... — волевым усилием он заставляет себя выпрямиться и тут же об этом жалеет. Дышать всё ещё нечем.

— А как ещё с тобой дела вести, если ты как собака нормальных слов не понимаешь!? — шипит эльфийка. — Не будешь слушаться, придётся и колотить тебя как пса!

Гаррет ничего не отвечает, только присвистывает обречённо, но почему-то всё равно улыбается.

— Что ты лыбишься, а? — не унимается Атенриль. — Я тебе сколько раз уже повторила: я не желаю, чтобы ко мне пришли храмовники с вопросами, так что будь добр, магию свою в жопу себе засунь, придурок! А ты что устроил давеча в порту?

Внезапно где-то справа раздаётся грозный рык, Атенриль озлобленно визжит, и Гаррет улыбается ещё шире. Не зря он столько времени бился над обучением своей Фьюры. Умная собака не пошла за ним в переулок, а притаилась за углом и вовремя отреагировала на свист.

— Немедленно прикажи своей псине отпустить мою ногу! — Атенриль выхватывает из ножен кинжал, и Гаррет, прежде чем дело примет совсем уж дурной оборот, велит собаке:

— Фьюра, фу. Отпусти её. Она невкусная, в ней больно яду много.

Фьюра с тихим ворчанием послушно разжимает челюсти и отступает. Кинжал Атенриль, направленный на Гаррета, с металлическим лязгом скользит по лезвию, ловко прилаженному к нижнему концу его посоха.

— То и дело руки чешутся тебя прикончить, Хоук, да жаль: больно ты хороший работник, хоть и долбоёб, — эльфийка кривится, осматривая его оружие. — И посох у тебя идиотский.

— Ты где посох увидела, милочка? — издевательски дурачится Гаррет. — Это ж копьё!

— Ты хоть меня за дуру-то не держи.

— Ну ладно, ладно. Давай мирно поговорим, Атенриль, убери оружие.

Настороженно глядя друг на друга, они прячут клинки; Фьюра заслоняет собой ноги хозяина и утробно рычит.

— Фьюра, сидеть.

— Значит, так, Гаррет, — грозно произносит Атенриль, сложив руки на груди. — За готовность помочь тебе, конечно, спасибо, но вот давать ли тебе ещё работу после твоих дебильных фейерверков в порту — это я ещё сто раз подумаю.

— Душа моя, а тебе очень хотелось, чтобы тело твоего мальчишки обнаружила наутро стража? — скептически поинтересовался Гаррет. Мысленно же он только и знал, что прикидывал, достаточно ли убедительно он врёт: он ведь отпустил Прайса с контрабандным товаром и специально устроил переполох с пожаром на складе, чтобы все были уверены, будто юный подручный Атенриль погиб, убитый её конкурентами, а товар похищен.

— Мне бы очень хотелось, Гаррет, чтобы со мной советовались прежде, чем принимать решения! — эльфийка так зла, что рычит как дикий зверь. — Верховодить будешь над своей безумной семейкой. Или над шайкой своей, вон, у тебя там один другого краше. А со мной такое не прокатывает.

— Мне кажется, Атенриль, ты слишком переживаешь.

— У меня деньги пропали вместе с этим проклятым товаром, конечно, я, блядь, переживаю!

— А мне что было делать? Смиренно ждать, пока стража через Прайса этого на тебя выйдет, или организовать всё так, чтобы...

— Да мог бы хоть тело утопить, что ли, — почти обиженно ворчит Атенриль.

— Сама понимаешь, там бы не одно тело топить пришлось. А так — кого теперь там вообще по горелым костям опознают. Придётся ещё покумекать, кто именно и у кого товар уводил.

— А, хрен с тобой, — сдаётся Атенриль. — Всё равно всё делаешь по-своему.

Уходя от неё, Гаррет думает — должен бы с облегчением, но на сердце у него тяжело: «Ты даже не представляешь, насколько».

— Гаррет, — бросает Атенриль ему вслед, и спину обдаёт отчего-то знакомым холодом. — Тебе бы отучиться вечно решать чужие проблемы.

Он молчит. «Никому не вверяй свою жизнь до такой степени, чтобы тебе казалось, будто у тебя цепи на руках висят», — сказал он прошедшей ночью Прайсу на прощание. Тот посмотрел на него затравленно и ответил: «Уж больно ты свободный что-то для жителя Города Цепей».

Гаррет вспоминает отца, и сарай, и завывающий сквозь щели противный ветер, и ощущает, как ветер этот гуляет и по сей день в его грудной клетке, пустой и тёмной. И понимает, что Атенриль права.

***

— Как, мать твою, удобно, наверное, всё решать за всех, а!? — слова Карвера режут Гаррета по живому. Совсем рядом, в углу комнаты, съёжившись будто забитый зверёк, хнычет Лиандра, и Гаррет уже не уверен, кто из них троих здесь чей ребёнок.

Он сам давно не дитя — это уж точно. Как бы ни хотелось привычно затихнуть и блаженно сдаться под суровым напором сильного, знающего взрослого. Кто бы мог подумать, как сильно ему будет не хватать отцовской фигуры, нависающей над ним грозной тенью! Интересно, ощущал ли такое сам отец по отношению к своему отцу.

Помнил ли он, выросший в Круге, вообще своего отца?

— Карвер, блядь, ты умирал у меня на руках, что ещё мне оставалось делать!? — кричать, оказывается, проще, чем сохранять фирменное спокойствие Малкольма, и Гаррет кричит во все лёгкие, проигрывает битву с самим собой. — Я обещал маме, что ты вернёшься назад, я...

— «Я», «я», «я»! Только и слышно от тебя! — передразнивает Карвер. — Вся жизнь под откос у меня теперь, и это, сука, твоя вина!

Гаррет захлёбывается гневом. Хочется отвесить Карверу крепкую затрещину — прямо ладонью, нет, кулаком по затылку, чтоб неповадно было. А ещё хочется знать, возникало ли у отца хоть раз в жизни желание ударить кого-нибудь из них. Может, того же Карвера? Или его самого? Гаррет в этом совсем не уверен, и ему дурно, и гадко, и стыдно от самого себя.

И бежать некуда.

— Не знал, что ты так скулил от страха, потому что хотел остаться подыхать на Глубинных тропах, — рычит он, в очередной раз расписываясь в полном бессилии перед гневом брата. Он не знал, мать твою, действительно не знал, что, спасая раненого Карвера, в очередной раз всё, оказывается, делал не так.

— Надо было дома тебя оставить.

— Надо было! — врывается вдруг в перепалку Лиандра, и голос её дрожит так, словно вот-вот надорвётся. Это хрустальное дребезжание потом будет сниться Гаррету в кошмарах.

— Я говорила тебе! Сто раз говорила, но ты меня не послушал! Никто меня не послушал! Пустое место эта ваша Лиандра Хоук, тень мужа, тень сына — рыба, которая открывает рот в пустоту!

— Мама... — Лиандра — другое дело, на неё не покричишь в ответ, и Гаррет поневоле принимает умоляющий вид, и смотреть на бледное, заплаканное лицо Лиандры ему физически больно. — Хоть ты пойми, что я не ответчик за решения здорового лба, ну! Пожалуйста. Я прошу тебя.

— Я тоже тебя просила! Я просила тебя беречь его, а ты...

— А я — «что»? Зря обратился к Серым Стражам за помощью? Зря искал способ вернуть его домой живым? Тебя там не было, мама, в конце-то концов! — дыхания едва хватает, чтобы всё-таки совершить невозможное, всё-таки докричать до конца, но вот докричаться до Лиандры Гаррету так и не удаётся.

Её лицо искажается так, что она становится похожа на нечто из Тени, неживое, лишь издали напоминающее человеческое существо. И Гаррета обдаёт таким холодом, словно его только что окунули в ледяную воду. Разгорячённую кожу пронзают тысячи холодных кинжалов.

А затем раздаются самые страшные слова в его жизни:

— Хватит отнимать у меня моих детей!

Гаррет зажмуривается. Самый острый кинжал вонзается в сердце и проворачивается там несколько раз, медленно, с кровавым хлюпаньем и скрипом. Жар спадает; в опустевшей грудной клетке завывает холодный ветер, и Гаррет вспоминает отца, и тот давний разговор в сарае в Лотеринге кажется ему почти счастливым воспоминанием.

Когда он решается снова открыть глаза, лицо Лиандры вновь становится человеческим — слишком человеческим — дряблым и старым, но при этом по-детски несчастным. При виде этого зрелища даже Карвер затихает и таращит глаза на мать с таким упорством, будто впервые в жизни её видит. Такой же взгляд — смешно вспомнить — Гаррет за ним заметил давным-давно, когда Карвер случайно сломал скворечник, который они старательно строили вместе с Бетани. Ошалелый, виноватый взгляд. «Всё понимает, засранец. Просто не признаётся».

Не выдержав всеобщего молчания, Лиандра уходит к себе, чтобы запереться на несколько дней и не разговаривать с сыном. А потом всё-таки открыть дверь и вновь говорить с ним так, словно ничего не случилось, о чём угодно, но никогда — о Бетани или о Карвере, словно тот тоже умер.

— Расхлёбывай теперь сам эту кашу, братец, коли уж заварил, — шелестит Карвер и тоже уходит — собираться. Он уедет на следующее же утро, и Гаррет останется в одиночестве, как всегда виноватый во всех бедах и в том, что решил всё за тех, кто сам не хотел ничего решать.

Всё это время удивительно молчаливая Фьюра наконец подаёт голос, скулит жалобно и тычется мокрым носом ему в ладонь.

***

Гаррет один в пустующем доме. Наконец-то он здесь полноправный хозяин — хозяин поместья, хозяин только своей судьбы. Вот только хозяйствовать не для кого. Он думал, сложно быть главой большой семьи. А быть главой семьи из одного человека, оказывается, ещё сложнее.

В комнату матери он заходит, опустив плечи, опять хочет виновато уменьшиться, как в детстве, когда нашкодил и приходишь к родителям с повинной. Пока ты маленький, кажется, что на свете нет чувства хуже. Тебе одновременно обидно, хочется закричать, что это не ты, ты не виноват — и стыдно, потому что где-то в глубине души твоей сидит червячок сомнения и подгрызает тебя изнутри, и тебе кажется, что ты самый ужасный ребёнок на свете. Теперь, повзрослев, Гаррет думает о том, каким же эгоистичным, в сущности, было это чувство. Как ни крути, родители тебе что-то должны. Должны объяснить, наставить — или извиниться, если уж ты стоишь на своём и с бараньим упорством талдычишь о своей невиновности.

Когда должен только себе, стыд возрастает во много раз, а выплеснуть его больше не на кого. Не на кого переложить груз, давящий на плечи.

В покоях Лиандры тихо. Осенний день выдался холодный; ветер не гуляет, не хозяйничает внаглую, но откуда-то всё равно поддувает, хотя Лиандра за все эти годы ни разу не жаловалась. Семья Хоуков — что-то вроде подтопленного корабля или прохудившейся крыши: всё тонет, всё стонет, всё ломается под ураганами да дождями, да никак не загнётся окончательно. Только это, пожалуй, и заставляет Гаррета держаться на плаву. И одновременно выхолаживает его изнутри, так что никакой внешний холод уже не страшен.

«Сегодня ты чуть не пропал. И я разочарован». А что бы теперь сказал ему отец, когда пропали все, кроме него самого?

Гаррет опускается на корточки по левую сторону от односпальной кровати, простой, но просторной, открывает сундук с одеждой матери, стоящий прямиком под окном — он ничего из её вещей не трогал с-того-самого-дня-как... Он вспоминает, как в детстве, ещё до того, как родились Карвер и Бетани — далёкие дни, счастливые дни, редкие дни, свободные — Лиандра брала его на руки и обнимала, просто так, без повода, и он чувствовал сладкий, травяной запах её волос. От одежды матери даже спустя столько лет веет этой беззаботной свободой. А ещё Гаррету кажется, что ткань до сих пор тёплая, словно Лиандра была в комнате минуту назад и совсем недавно сменила платье.

«Хватит отнимать у меня моих детей!» — это был единственный момент, когда от Лиандры повеяло отцовским холодом. Тем самым, из старого сарая в Лотеринге.

Гаррет громко захлопывает сундук и резко встаёт, распахивает окно и впускает в комнату первые осенние морозы, завывающий южный ветер, пришедший, возможно, из Ферелдена, из края, который был ему по-настоящему домом. «Почтенье к бессильной этой плоти — лишь насмешка»*, — так, кажется, они с Фенрисом прочли недавно в одной книге, когда Гаррет вновь приходил учить его читать. Если плоть в любом случае бренна и смертна, почему же ему так невыносимо, так отчаянно жаль?

«Ты разочарован, отец, я знаю. Я не справился, это мне тоже известно. Разрушать, говорят, умею лучше, чем строить... Что ж, в семьях как в государствах, а? Кто-то строит, кто-то рушит, и так по кругу. Наверное, мне нужно было сломать всё, построенное тобой... Не только же Карверу ломать скворечники».

Гаррет слышит вдруг, как кто-то настойчиво скребётся в дверь — это Фьюра, должно быть, потеряла его. Немудрено теперь, коли они вдвоём в таком-то доме. Извини, девочка, придётся тебе ещё подождать.

Он полной грудью вдыхает морозный воздух, и лёгкие колет будто льдом, до рези, и выдыхается потом на удивление свободно. И Гаррет проводит несколько минут, принимая этот пронизывающий холод как родной, и не может им надышаться.

Чего тянуть — надо, в самом деле, возвращаться к верной Фьюре. И к письму от Прайса, которое ждёт на столе в кабинете. И к починке посоха с отцовским лезвием, которое выпало в последнем бою, когда... пусть будет так: когда он защищался от разбойника, напавшего на него в дороге.

И невидимый груз, передающийся из поколения в поколение, от отца к сыну, приподнимается с плеч.

И у Гаррета такой вид, словно ему — наконец-то, Создатель, наконец-то — стало немного легче.