Солнце слепит глаза. Нет, оно их по-настоящему выжигает, усиливая головную боль. Ким отворачивается, утыкаясь лицом в подушку, и вдруг начинает по маленьким кусочкам возвращать воспоминания. Осознав, резко подскакивает, приходя в ужас.

В прошлый раз Ким увидел у себя в ногах Че. Теперь там пусто.

Пусто и у него внутри.

Как вернулся в дом главной семьи, Ким не помнит. Знает только то, что пришёл сам. Оставил все чувства, потеряв, кажется, даже способность здраво мыслить, и дотащил своё тело. Пустое. Без сердца. Без души. И без воли.

Он вспоминает своё отчаяние. Отец стоял к нему спиной. Ким не видел его лица, но знал, что ублюдок улыбался. А после он обернулся и смотрел на него с каким-то садистским удовольствием, наблюдая результат своей работы. Кимхан, известный своим каменным сердцем, что не способна расколоть никакая сила. Кимхан, всегда отчуждённый и равнодушный к людям, которого ничто в этом мире не могло разжалобить. Кимхан, много лет назад разучившийся плакать. Он стоял перед ним сломленный, неспособный уже даже на ненависть, потому что все остальные возможные эмоции у него потопила пустота, захватившая сердце, что давно потеряло свою прочность. Его глаза были красными от слёз, но уже сухими. У Кима больше не было на это сил.

Корн явно хотел увидеть пылающую страшным пожаром ненависть, хотел услышать проклятия в свой адрес и плач отчаявшегося. Однако ничего из этого он не получил и был рад, потому что такой Ким, который вернулся к нему на привязь, понравился ему даже больше.

Как легко, оказалось, сломить того, кто казался неуязвимым. На деле же оружие против него вышло самым банальным — любовь.

Рядом с подушкой Ким нащупывает телефон и без особого интереса смотрит в экран. Уведомлениями забит весь мобильный. Первое, что бросается в глаза, — пропущенные звонки. Тринадцать от Вегаса, девять от Кинна, пять от продюсера и бесчисленное количество от каких-то неизвестных. В уведомления из соцсетей и мессенджеров даже заглядывать не собирается. Ким натягивает одеяло до головы, будто это укроет от напастей. Вставать не хочется. Видеть мир не хочется. Возвращаться в прошлую жизнь не хочется. Хотя он уже в ней, и кокон из одеяла от неё не спасёт. Нужно смириться. Он ведь обещал победить.

С трудом оторвав голову от подушки и скинув одеяло, Ким встаёт с кровати.

Саундчек окончен. Пора переходить к шоу.

Свою старую комнату Ким рассматривает, как один большой экспонат, и даже ходит как по музею. В прошлый раз возможность не выпала, да и не хотелось. Были виды поинтереснее, а теперь ему снова с лёгким дежавю не остаётся ничего, кроме как разглядывать белый потолок и следить через панорамные окна за суетящимся внизу городом. Туда Киму больше нет дороги. Его тюремная камера, из оков которой он, казалось, выбрался навсегда, теперь снова становится для него клеткой. Ему будто снова шестнадцать.

Усиливая это чувство, открывается дверь. Гость входит внутрь, не дожидаясь разрешения, а Ким даже не отрывается от плывущей по дороге веренице машин, по одним шагам понимая, кто стоит позади него.

— Ах, Пи'Нон, я так надеялся, что навсегда от тебя отвязался! — раздосадованно вздыхает Ким.

Усмешка.

— Не сочтите за грубость, господин, но вы даже не представляете, насколько это взаимно.

Ким смеряет его хмурым взглядом и подходит почти вплотную.

— Да уж представляю, — с ехидством.

Представляет отлично, потому что Ким — причина седины на его голове.

Он вжимается носом в крепкую грудь своего бывшего телохранителя, обнимая за торс. Нон мешкает, но решает позволить себе это, раз даже господина развезло на нежности. Волосы ерошит массивная ладонь. Ким давит довольную лыбу и отстраняется.

— Не говорите, что соскучились, — посмеивается мужчина.

— И не собирался, — фыркает в ответ.

Сразу не скажешь, что хуже: быть телохранителем господина Танкхуна или господина Кимхана. Это те ещё два засранца, к которым приставить в охрану могли только в качестве наказания. Но Кхун хотя бы в стенах дома творил ерунду и мог успокоиться после замечания отца. Ненадолго, правда, но мог. Младший же сын был грёбаной бестией, не подлежащей управе, и явно умел становиться невидимым, потому что умудрялся улизнуть из дома под носом у всего штата. А потом начиналось самое интересное.

Телохранители днями ловили его по всему городу, а бывало, и за пределами. Не обделённый деньгами и властью, младший сын главной семьи жил на полную. Ким даже не ответит, так его сильно тянуло на свободу или это была нужда показать характер. Всё вместе, пожалуй. Поэтому загулы были регулярными и длительными. Были бы ещё дольше, если бы у охраны спустя неделю не выходило его выловить и притащить на ковёр к господину Корну. С годами все стали относиться проще, начинали бить тревогу, когда опять стало не доставать одного из сыновей, только спустя пару недель. И, наверное, только благодаря Нону, его двухметровой няньки, Ким не сторчался, не подхватил никакую заразу, не убился и не попал в рабство. Школьные годы были поистине сумасшедшими.

Ким не знает, что за чувства испытывает к Нону. Явно не те, которые должен испытывать босс к своему телохранителю. Нон для него старший брат, дядя или, может быть, даже отец. Кто-то родной. Сколько бы ни вопил, что не желает его видеть, и не умолял отвалить, в душе он боялся его потерять. А ещё Ким раньше был уверен в том, что Нон мечтает охранять Кинна и каждый день молится о переводе. Об этом ведь вообще все телохранители мечтают. Потребовались годы, чтобы понять, как ошибался. Нон — исключение, единственный, кто будет из трёх сыновей всегда выбирать младшего, ведь Ким для него тоже кто-то больший, чем просто босс.

— Что, снова будешь капать мне на нервы? — насмешливо интересуется Ким.

— А вы снова будете вести себя как самоубийца? — в тон ему отвечает телохранитель.

— Ой, да не переживай. Я тут Кхуна подменяю, — Ким открывает ящик под телевизором. — Эй, где мои диски с аниме?

Целая коллекция, которую Ким всё никак не мог забрать на новое место, бесследно пропала!

— У господина Танкхуна. Он начал перетаскивать их к себе ещё два года назад.

— У него появился вкус? Не верю!

Обсмотрев несколько полок, Ким находит пульт от телевизора и садится на диван.

— Второй сезон «Клинка» уже видел? — спрашивает с энтузиазмом, щёлкая кнопки.

— И первого не видел, господин, — улыбается Нон.

— Ну даёшь! Садись!

Телохранитель недоверчиво смотрит на него, выгнув бровь.

— Шутите?

Ким выключает телевизор, отбросив пульт.

— Конечно шучу.

В дверь неуверенно стучат, и после разрешения в комнату входит один из телохранителей с подносом в руках.

— Доброе утро, господин, — учтиво здоровается парень. — Завтрак.

— Не буду, — равнодушно отмахивается Ким, не посмотрев. — Унеси.

— Позвольте, оставлю? — настаивает телохранитель.

— Я сказал тебе исчезнуть! — он вдруг повышает голос, раздражаясь за одно мгновение.

Парень вздрагивает из-за его внезапной вспышки агрессии и, пробормотав извинения, вместе с подносом скрывается за дверью. Нон, несмотря на плохое настроение господина, наглеет вконец и подсаживается рядом.

— Что задумали, господин? — настороженно задаёт вопрос.

Ким разваливается на спинке дивана, тянется и сцепляет руки за головой.

— Пи'Нон, — словно и не было никакого негатива полминуты назад, — ну вот что я могу задумать? Мне теперь даже вздохнуть без разрешения нельзя. А не буду слушаться, папа мне вместо завтрака будет Че по кусочкам присылать, — слишком буднично говорит Ким, и резко его тон становится жёстче, а взгляд мрачнеет. — И не думай, что мы с тобой снова друзья. Все, кто на стороне этого урода, мне не товарищи.

Нон понимающе кивает и встаёт.

— Если у господина всё в порядке, то я пойду.

— Иди.

Поклонившись, он уходит.

Ким снова остаётся один. Один во всех смыслах.

Идёт третий день его заточения. Ким исчезает для всех во внешнем мире. Удаляет соцсети, не в силах терпеть верещание телефона после каждого гневного сообщения и отметок под разгромными постами, не выносит уведомления брендов, прекращающих с ним сотрудничество, и не теряющего надежду до него достучаться менеджера. Семья, благо, сама отвалилась через день после той ночи. Существует Ким теперь только в этих стенах. Возвращение младшего сына в дом поставило всех на уши, и все поползшие разговорчики он слышит даже за закрытой дверью своей комнаты. Из которой, кстати, ни разу не выходит, реально начиная чувствовать себя Кхуном, но ничего с этим делать не собирается. Если папа решил его заставить думать, что ему снова шестнадцать, то он и будет себя вести, как тот шестнадцатилетний Ким.

— Господин, поешьте, пожалуйста! — умоляет чуть ли не плача одна из служанок, милая и добродушная тётушка, которой даже как-то жаль отказывать, ведь переживает она за него как за родного сына, но Ким продолжает делать безучастный вид, разглядывая уже наскучивший пейзаж за окном. Их мольбы уговорили его сесть за стол, но прикасаться к еде всё ещё и не думает.

Он не ест четвёртый день подряд. Гонит за дверь всех, кто стучится к нему с едой, и впадает в агрессию, если те настаивают. Сегодня с обедом к нему пришли две тётушки с кухни, в надежде, что женское очарование сможет его разжалобить, раз у охраны накормить упрямого господина не вышло ни одного раза.

— Нельзя же так, господин Ким! — подключается вторая. — Вы же всё здоровье себе убьёте! И так худющий совсем, скоро вообще на ногах стоять не сможете!

Нон смотрит на женщин с сочувствием. Сам накормить его не пробовал ни разу, заведомо зная безнадёжность затеи.

Это всё, конечно, просто показуха. Но голод пробрал только сегодня утром, предыдущие дни кусок в горло не лез. Ему жить не хотелось, чего там до еды. Теперь, когда все стадии принятия вроде как пройдены, начинает ощущаться бунт, который закатывает все эти дни пустой желудок. Ким не может пойти на его поводу, ведь свой бунт он только начал. Остаётся лишь ждать реакции, и неожиданно она поступает раньше, чем предполагалось.

Обе служанки резко стихают и склоняют головы, а Нон вытягивается в струнку, встречая босса. Сначала заходит толпа его верных псов, а после появляется сам Корн, вальяжно вышагивая по комнате. Ким бросает на него короткий отрешённый взгляд и отворачивается. Как-то рано, его вмешательства раньше пятого дня не ожидалось. Отец подсаживается к нему за стол и пытливо смотрит на него.

— Ты снова в том возрасте, когда мне нужно кормить тебя с ложки? — Корн пытается выглядеть добродушным.

— Ты никогда этого не делал, — холодно произносит Ким. — Нас всегда мама кормила.

— Тогда не пойму, что за детский сад ты здесь разводишь? У тебя диета какая-то очередная или от истощения умереть планируешь?

Как бы ни хотелось разбить ему голову или хотя бы покрыть матом, у Кима сейчас другая роль, и он натягивает горестную улыбку, чтобы выразить всю тяжесть, лежащую на душе. Её должен сейчас ощутить каждый.

— Как ты можешь строить из себя заботливого отца, когда отнял у меня всё? — голос чуть подрагивает. Ким не хочет говорить с ним спокойно, сдерживается, чтобы не сорваться на крик. — Не смей делать вид, что всё в порядке, после того, как уничтожил меня. Хотя у тебя-то теперь точно всё в порядке. Я надеюсь, ты счастлив.

— Как я могу быть счастлив, когда ты так страдаешь, сынок? — недоумевает Корн, гладя его по голове.

Ким скидывает с себя руку.

— Оставь меня, — сквозь зубы.

Вздохнув, Корн встаёт. А потом хватает за волосы и макает лицом в тарелку.

В комнате становится ещё тише, чем было, хотя никто не произносил ни слова. Прислуга и, кажется, даже отцовские шестёрки в этот момент перестают дышать. Нон с трудом сохраняет невозмутимость.

— Сопляк оборзевший, — отец брезгливо отпихивает его.

С уходом Корна все выдыхают. Женщины кидаются к Киму, что-то обеспокоенно лепечут, пытаются убрать прилипшие к лицу пряди. Ким отталкивает их обеих. С кончика носа и волос в тарелку капает суп.

— Вон, — убийственно спокойно. — Все.

Служанки как по щелчку отстают, с виноватым видом кланяются и, забрав всё со стола, спешат уйти. Нон задерживает на нём взгляд, хочет что-то сказать, но, так и не решившись, уходит следом.

Ким идёт в ванную, моется, меняет одежду. Стоя перед зеркалом, он собирает волосы в хвост, оголив шею. Взгляд натыкается на уже начинающий терять цвет засос. Тоска снова поглощает за одну секунду.

Порче.

Его слишком много у него в голове. Едва получается выгнать этого мальчишку из мыслей, о нём снова напоминает какая-то мелочь, и этой козявки становится в три раза больше. Только и звучит одно: Порче, Порче, Порче, Че. А ещё крик. Тот его крик, источающий боль от очередного предательства. Ким натурально сходит с ума, повсюду чувствуя запах Че, в абсолютной тишине слыша голос и призрачно ощущая на себе касания. Он не может перестать думать о его состоянии, надеется, что ему уже лучше. Так же сильно надеется, что однажды и его отпустит, потому что жить вот так — лучше не жить вовсе. Ненависть к себе за содеянное внутри него борется с тоской за место в сердце. Это невыносимо.

Впервые за три дня Ким выходит из комнаты, чтобы покурить. Никотин уже не спасает. Понимая, что если за те разы не спас, то сейчас тем более не поможет, но не теряет надежды. Кажется, если не покурит, то точно свихнётся или вскроется прямо в этой ванной.

На него все смотрят, как на чудо света. Игнорируя эти взгляды, Ким спускается в сад, на ходу вынимая из пачки сигарету и зажимая её зубами. Только поджигать не спешит, неожиданно обнаружив, что находится здесь не один.

У мольберта сидит госпожа Нампын, размашистыми мазками накладывая краску на вырисовывающийся пейзаж сада. Рисует она потрясающе красиво. Кажется, творческая одарённость — семейная черта Киттисаватов. Сад на её холсте выглядит даже прекраснее, чем в действительность. Жаль, что ничего лучше этого сада она не видела.

Они с Нампын похожи. Ким повторил её историю не так трагично, но у него точно так же отобрали всё дорогое и заперли за высоким каменным забором. Единственное, что отличает — воспоминания. Нампын не помнит, ради чего жила раньше, а Кима до сих пор продолжают душить всплывающие в памяти моменты, каждый раз обжигая сердце. Воспоминания — всё, что у него осталось. И он будет держаться за них, бережно хранить в голове, как бы больно из-за них ни было.

Женщина оценивающе пробегается по нему глазами и снова увлекается пейзажем. Ким закуривает. Каждый занимается своим делом.

— Почему ты не с ним?

Киму кажется, что ослышался. Потому что её голос слышит впервые.

— С кем, тётушка? — решает уточнить.

Не отрываясь от холста, она отвечает:

— С Порче, — слышать его имя оказалось ещё хуже. — С моим сыном. Ты всегда с ним.

Интересно, она назвала Че своим сыном, потому что действительно его так ощущает, или потому что ей так просто обозначили?

Ким впадает в ступор, не зная, что ответить. Она ведь не поймёт, если говорить прямо?

— Папа убьёт его, если мы будем видеться.

В вечно пустых глазах мелькает злоба. Рука замирает в сантиметре от холста, так и не нанеся мазок.

— Что ты такое говоришь, мальчишка? — пренебрежительно спрашивает Нампын.

Правду. Которую она принимать не готова, потому что в лице своего старшего брата видит защиту от этого гнилого мира. Он ведь точно никому не причинит вреда. Для неё слова Кима — нечто невообразимое.

— Я не настроен на разговоры, тётя. Тем более на такие. Позвольте побыть в тишине? — Ким не собирается ей что-то доказывать, просто оставит это для размышления. Тем более кисть в её руке теперь по бумаге бегает не так уверенно.

Докурив, Ким возвращается в дом. Лучше не стало. Стало хуже. Скверно, гадко, а это имя звучит всё громче, засев глубоко на подкорке. Сердце пропускает удар, когда Ким проходит мимо комнаты. Его комнаты.

Всё тело сковывает неведомая сила, не давая пройти мимо. Эта же сила тянет прикоснуться к ручке двери. Ким идёт у неё на поводу, неуверенно заглядывает внутрь и отключается. Порче. Его запахом пропитан каждый уголок. С порога бьёт под дых и пронизывает насквозь. Он сейчас в этой комнате, но, кажется, совсем не в том времени. Он где-то там, где щёки сжимают чужие ладони, а лицо напротив искристо улыбается. Ким понимает, что пропал. Пропал тогда, и сейчас его просто нет. Нет без Порче.

Прошло чуть больше месяца с момента, когда он забрал отсюда Че. Порш иногда требовал вернуть ему младшего брата, и у Порче случались приступы тоски, поэтому приходилось отпускать его на ночёвки в дом главной семьи. С последнего раза, видимо, постельное так никто и не сменил. Ким понимает это, как только подходит к кровати.

Ноги подкашиваются. Ким оседает на постель, чтобы не упасть, или потому что та же сила толкает его сесть. Ткань начинает жечь ладони, воспоминания разъедают мозг. Он ложится, зарываясь носом в складки одеяла, обеими руками зажимает подушку.

Время было уже за полночь. Ким обещал приехать к шести, и Порче ждал. Обеспокоенно писал каждые полчаса, звонить не решался. Ждал и не дождался. Уснул. Ким понимал, что уже бессмысленно ехать, но всё равно приехал и застал его спящим на краю кровати. Будить не стал, просто лёг рядом, обнял со спины и, коснувшись поцелуем плеча, с чувством вины заснул. Проснулся Че на следующее утро уже один.

Ким винит себя за каждый раз, когда менял его на работу, не умел вовремя остановиться. Постоянно думал, что время есть, они наверстают упущенное. Если бы только мог представить, как близок конец, никогда бы не засиживался те лишние пару часов на студии, будто записать фортепиано для нового трека можно только сегодня и никогда больше.

Теперь у него ни Че, ни работы. Он всё потерял, кроме этих уничтожающих изнутри воспоминаний, с каждой секундой становящихся всё ярче. Они будто вот-вот оживут и станут реальностью. Сейчас матрас прогнётся под весом ещё одного тела, на плечи ляжет рука, а шею обожжёт горячим дыханием.

— Прости меня. Прости, прости, пожалуйста, прости! — как в бреду шепчет Ким, всё крепче стискивая подушку, словно верит, что слова дойдут до него. — Я люблю тебя, Че. Я так тебя люблю…

Слёзы снова подступают, но не тем градом, что шёл без остановки. На наволочке отпечатываются мокрые следы.

Ким задыхается этим сладковатым запахом на постели. Он не может им надышаться. Нужно вырезать это имя из памяти, забывать, иначе до конца дней жизнь будет казаться сущим адом. Только и представить не выходит, как возможно его отпустить. Как можно избавиться от того, кто наполнял будни смыслом?

Сонливость накатывает как-то неожиданно, и Ким рад её объятиям. Только во сне перестаёт болеть.

— Господин, — звучит едва разборчиво, будто откуда-то далеко, и уже чётче следом: — Господин Ким, проснитесь.

Ким разлепляет глаза. Уже стемнело, а над ним нависает Нон.

— Ну чего надо? — бубнит недовольно, с трудом поднимая голову.

— Господин Корн зовёт вас.

Он снова утыкается лицом в подушку.

— Передай, чтоб шёл на хер.

— Не передам. Поднимайтесь, — настаивает Нон.

Поленившись еще немного, Ким с обречённым вздохом заставляет себя встать.

Мало интересует, какое очередное извращение придумал отец, чтобы поиздеваться над ним. В кабинет отца Ким идёт, как на скучную лекцию, на которой ничего нового не услышит. И так знает, что папуля злится из-за обеденной ситуации. Нет, конечно, Корн не собирается приносить извинения за то унижение перед своими людьми. Он его накажет. Как — плевать. Всё дерьмо, какое мог, уже сделал.

Но по выражению лица Корна Ким понимает с порога, что ошибается. По выражению лиц его шавок Ким понимает, что очень крупно ошибается.

Корн бегает глазами по строчкам каких-то бумаг, брови всё сильнее ползут к переносице. Он рассерженно отбрасывает бумаги на стол и пытливо смотрит на сына. Ким хочет сказать, что не ясновидящий, пусть уже озвучит недовольства, а не пилит взглядом, а Корн всё же решает поинтересоваться:

— За последние два дня с нами без всяких объяснений прекратили сотрудничество три наших крупных партнёра. Что-то знаешь об этом?

Ким никак не меняется в лице. Лишь мысленно улыбается.

— Не знаю, — отвечает с равнодушием.

Удар кулака по столу, хоть и внушительный, впечатления не производит.

— Не ври мне! — Корн в бешенстве. — Отвечай, что за дерьмо ты опять творишь за моей спиной?

— Я ничего не знаю, — всё так же холодно говорит Ким, раздражая его ещё больше.

Корн смотрит на него, как на идиота, кивает своим пешкам, и уже через секунду Кима грубо швыряют на колени, заламывая голову. Отец встаёт из-за стола и подходит к нему.

— Ты с кем играть вздумал, паршивец?

— Я не знаю, — Ким произносит это по слогам. — Может, твои партнёры наконец-то прозрели и поняли, что ты за сволочь?

Лицо опаляет боль от удара. Ким сначала даже не соображает, что произошло. Понимает, когда чувствует вкус крови на губах.

— Проблемы с памятью, значит? Может, тебе твой мальчишка вспомнить поможет? — насмешливо интересуется Корн.

Он знает, что физической болью Кима не пронять. У него к ней иммунитет уже много лет. Зато Корн нашёл другую лазейку, которая срабатывает на ура.

— Прекрати сюда впутывать Че! — Ким срывается на крик. — Ты забрал компромат, посадил меня на цепь! Что я могу сделать? Я сдался, всё!

Почти незаметно хватка телохранителя у него в волосах слабеет.

И как Ким раньше был уверен, что отец любит их? Он не мог настолько хорошо играть заботливого папочку, когда на деле является натуральным подонком. Может, Корн действительно любил их, пока собственные сыновья не стали угрожать его бизнесу? Тогда и потерялась вся любовь. Папа правда любил их, но власть ему оказалась дороже. Он бы прихлопнул Кима прямо сейчас, если бы не имел на него ещё планы.

— Пошёл вон, — выплёвывает Корн, возвращаясь за стол.

Телохранители отпускают. Ким встаёт, чуть пошатываясь. В голове возникает картина, как он душит этого урода собственными руками. Решив, что обязательно скоро воплотит это в реальность, Ким уходит.

Несмотря на то, что произошло, у него отличное настроение. Лёд тронулся. Кинн с побочной семьёй не сидит сложа руки, и они прекрасно справляются со своей задачей. Скоро всё это закончится.

Кровь удаётся остановить салфеткой, найденной в ванной, а успокоить боль — большим количеством ледяной воды из-под крана. Ким падает на диван, осторожно потирая попавшую под раздачу челюсть. В дверь стучат, и вот уж точно никого сейчас видеть не хочется.

— Проваливайте!

Конечно, после приказа свалить всё равно сунуться мог только Нон. И зачем, вообще, постучать решил? Он давно это не делал, а сейчас как будто приличия ради.

Ладно, его компании Ким не против.

— Как всё прошло? — спрашивает он, подсаживаясь рядом. Замечая корочку крови на опухшей губе, сам находит ответ: — Не очень, да?

Вообще-то, даже лучше, чем могло быть, но Ким предпочитает промолчать.

— Чего тебе, Пи'Нон? — устало.

— Проведать вас хотел, господин Ким.

По глазам видит, что не просто он проведать пришёл. И Нон всё же озвучивает:

— Может, пора прекратить себя голодом морить?

О, ну вот и он подключился.

— Я не хочу есть, — отмахивает Ким.

— Ну врёте же, — ситуация Нона забавляет. — Я ваш аппетит знаю.

Ну конечно же Ким голоден, но принципы ему важнее. Он отворачивается, включая полное игнорирование. Нон тяжело вздыхает.

— И впрямь как ребёнок себя ведёте, — замечает он, кажется, рассчитывая, что господина это заденет. Безуспешно. — Ну хватит. Поешьте. Обещаю, что ваш отец об этом не узнает. Я ему ни слова не скажу, будет дальше думать, что у вас голодовка.

Ким поворачивается.

— Сладкого хочу, — сознаётся неуверенно. — Торт… Клубничный. Или шоколадный. Нет, лучше оба… — подумав, добавляет: — И курицу жареную. С рисом. А ещё том ям. Можно?

Нон смеётся.

— Что-то ещё, господин?

— Гитару. А то с ума сойду скоро.

Потрепав его по голове, телохранитель поднимается.

— Сделаю, господин.

Ким не то чтобы ему прямо доверяет, просто решает, что отцу сейчас не до его голодовки, можно и перекусить немного. Ну и вообще, почему-то кажется, что Нон правда ничего не расскажет.

Он возвращается через полтора часа с гитарой и пакетом еды. Ким сначала мнётся, однако, учуяв аромат из пакета, выхватывает из рук и каждую коробочку на стол выкладывает, захлёбываясь слюной. Два куска торта, курица, рис и том ям. Самые большие порции. Всё по заказу, и даже чуть больше. В том же пакете Ким находит несколько видов сока, фрукты и много своих любимых шоколадных батончиков. Поблагодарить не успевает, сразу накидывается на еду.

Нон подсаживается рядом и наблюдает за ним с добродушной улыбкой. Такое количество еды даже после четырёх дней голода тяжело будет осилить, но телохранитель не спрашивает, сможет ли Ким это всё в одиночку проглотить. И так знает — сможет.

Ким и проглатывает. Суп улетает первым, курицу с рисом уминает, кажется, не жуя, а тортами, начиная с клубничного, наслаждается, растягивая удовольствие. Закончив, ложку от крема облизывает, аж закатывая глаза от такого блаженства.

— Кто-то же говорил, что не голоден? — дразнит Нон.

— Отстань, Пи', — ноет Ким, растягиваясь на кровати. Шоколадный торт всё же был немного лишним.

— Хорошо, я тогда пойду? — уточняет телохранитель.

— Ну нет, Пи'Нон, не уходи! — Ким ловит его за рукав пиджака, удерживая. — Побудь со мной.

Ухмыльнувшись, Нон садится на край кровати.

Киму не хочется сознаваться в этом даже самому себе, но одиночество стало его убивать. Он слишком привык, что под боком вечно вертится один мальчишка, болтающий обо всём на свете и вечно требующий его внимания. Теперь тишина кажется чем-то страшным. Че изменил Кима кардинально. Одиночество, за которым он гнался раньше, больше не приносит радости.

— Расскажи что-нибудь! — требует Ким, не выдерживая молчания, в котором провёл предыдущие дни.

— Что вам рассказать, господин? — Нон задумывается.

— Я тебя со своего выпускного не видел! Совсем, что ли, нечем поделиться? — возмущается Ким и сам находит тему для разговора: — Как дела у твоей жены?

Нон вдруг смущается и чешет затылок.

— Беременна.

— Да ладно?! — Ким удивлённо хлопает глазами. — Рад за вас, Пи'! Уже знаете пол?

— Девочка. Две девочки, — он светится от счастья, говоря об этом.

— Двойня? Ну ничего себе!

За своего телохранителя Ким радуется искренне. Хоть у кого-то всё в порядке. Ещё с тех времён он помнит о желании Нона стать отцом.

— Значит, уйдёшь в отставку? — догадывается Ким.

Почти всю свою молодость Нон отдал главной семье. Ким помнит его всю свою жизнь, потому что он всегда был рядом. Пора пожить для себя, отдохнуть и наконец-то удариться в семейную жизнь, о которой так мечтал, не пугая жену возможностью в один день сделать её вдовой. Нон наверняка думает об отставке.

— Ну куда я от вас денусь? — успокаивает телохранитель, замечая едва уловимую грусть. — Я к вам уже корнями прирос, господин.

— Последние пять лет ты служил моему отцу, а не мне, — хмуро подмечает он.

— Я служил главной семье, — поправляет Нон. — И буду ей служить до конца.

— А когда я убью его, — уверенно говорит Ким, ни секунды не сомневаясь, — пойдёшь в мой личный штат? Я ведь тоже главная семья.

Нон ему ничего не отвечает, не решаясь говорить о таком. Но улыбку не прячет. Ким решает, что они договорились.

Взгляд цепляется за футляр с гитарой. Ким подскакивает с кровати, с любопытством заглядывает в него и любовно разглядывает красотку внутри.

— Вау, она потрясающая! — глаза блестят от восторга.

На секунду снова утягивает в какую-то пучину, сковывая тоской. В памяти отчётливо прорисовывается момент в доме Киттисаватов, когда он в таком же футляре принёс подарок для своего ученика.

— Сыграть тебе что-нибудь, Пи'? — отвлекается Ким, за поддельной радостью стараясь скрыть в очередной раз забеспокоившую душу скверну.

— Конечно, господин, — без раздумий соглашается Нон. — Вы же знаете, я люблю вашу музыку.

Ким устраивается поудобнее с гитарой на кровати. В голове ноль идей, что можно исполнить. Поэтому он прикрывает глаза и даёт сделать выбор эмоциям. Струна издаёт какой-то печальный звук, затихает, и за ней начинают плакать остальные. Ким не понимает, что играет. То, что чувствует, пожалуй. И даже его слушатель в этой мелодии разбирает скорбь.

Резко оборвав игру, Ким откладывает гитару.

— Извини, Пи'Нон, — голос переполнен унынием. — Я, наверное, спать пойду… Спасибо за ужин.

— Хорошо, господин, — Нон тоже теперь выглядит мрачным. Он сочувствующе касается его плеча. — Доброй ночи.

Телохранитель уходит. Ким сидит с пустым взглядом ещё долго, будто впадая в транс. Пройдёт ещё много времени, прежде чем он сможет научиться не резаться об воспоминания, всплывающие из-за каждой мелочи. Научится однажды жить без Че. Возможно.