— Знаешь, чем я здесь занимался, Гарри?

— Чем?

— Творил.

Вокруг них снова было светло. Белое пространство к высоте перетекало в светло-серый градиент и больше не производило впечатление операционной, как в прошлый раз. "Пол" под ними теперь принял форму белой мраморной плитки, натёртой до блеска, которую скрашивали светлые серые и голубые разводы, при определённом повороте головы кажущиеся зелёными, как вода. Или у Гарри уже просто разыгралось воображение.

— Как оригинально...

— Так и есть, Гарри. Я творил... оригинально. Придумывал не только собственные вселенные и их законы, но и разные планеты, а на них — жизнь. Я был очень эрудированным ребёнком в очень ортодоксальном приютском обществе. Конечно, я читал Библию, в конце концов, мне нужно знать, чем живут и дышат люди вокруг меня, как устроено их сознание, какими категориями они мыслят и что скажут в следующий момент, — протяжный вздох, слишком печальный, чтобы не заметить. — Это предостерегает от ошибок. И неожиданных неприятностей. Но плохо продуманной фантастике я, всё же, предпочитал естественные науки. Больше всех меня привлекала астрономия, хотя биология ближе и понятнее. Ботаника, несмотря на близость с последней, почему-то представала много скучнее, несмотря на многообразие флоры, благодаря которой во многом существует жизнь. Я рано осознал связи всего вокруг со всем, а также понял то, что случайности не случайны. Возникало ощущение, что люди, взрослея, забывают простые фундаментальные вещи, слепнут. Возможно, добровольно. Иронично, что я последовал их примеру, прекрасно зная, как это происходит и куда ведёт эта дорога. Я ослеп.

И без того нестройный ход мысли прервал едва различимый звон, донёсшийся отовсюду сразу. Гарри вздрогнул, но Том не пошевелился, продолжая смотреть куда-то вверх, хотя ничего, кроме серости, там наблюдать не имело смысла. Постепенно их начали окружать невесть откуда взявшиеся светляки, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся... стеклом. Гарри ни о чём подобном не думал, значит, их появление — не его вина.

— Не знаю, что сказать на это. Я не священник, а твои слова напоминают исповедь.

Зачем здесь нужны эти осколки, большая часть которых по форме оказались треугольными?

— Возможно, именно этого мне и не хватало: возможности сказать кому-то, что меня гнетёт... Когда живёшь в обществе, вынужденный скрывать свою природу, стремления, возможности, то поневоле теряешь с ним связь. А вместе с этим доверие и... рассудок.

— Хочешь сказать, ты начал сходить с ума?

— Наверное. Я не могу сказать точнее, потому что оценить степень повреждения сознания может только другое сознание — так устроен мозг: собственные неполадки он выявить и самостоятельно исправить попросту не в состоянии. Печально.

— Ты снова скатываешься в меланхолию... Наверно, тебе было жутко одиноко.

— Не более одиноко, чем тебе. У тебя никогда не возникало ощущения, что жизнь это сон, который ты наблюдаешь, по какой-то нелепой причине являясь его полноценным действующим лицом, а не зрителем, будто в кинотеатре? Как было бы чудесно просто сидеть, жевать кукурузную закуску и наслаждаться комедией, или драмой, или детективом...

— Или романтичным мюзиклом

— Хотя бы и им. Но вместо этого ты и я просто вынуждены терпеть эту боль от того факта, что отличаемся от людей, нас окружающих, благодаря тому, что от нас не зависит. Я не знаю, что делает волш... кхм... волшебника волшебником, но подозреваю, что не личный выбор ребёнка в утробе матери.

— Ты тоскуешь по ней?

— Нет.

— Отчего так резко?

— А ты?

— Да.

— Отчего? Всё-таки.

— Я не знаю.

— Но?

Почему от этих вопросов мурашки кувыркались по спине, подстёгивая к ответу?

— Я помню... Нежный голос, мурлыкающий что-то вроде колыбельной. Ненавязчивый мотив, могу даже сам напеть, но слов не разобрать. И запах цветов. Не знаю, каких. Однако самое яркое моё воспоминание о родителях принадлежит ослепительной зелёной вспышке. Иногда она мне снится и терроризирует мозг хаотичными огнями, мигающими ярко и часто, которые даже во сне вызывают раздражение и припадок. Всё это сопровождается странным громким звуком: смех, лай, крик... — я не знаю, что это. Грохот такой, как будто рушится мир, и я разрушаюсь вместе с ним. Боль от чего-то, чего я не в состоянии осознать. Страдание и пресловутая тоска, которую мы с тобой уже обсуждали.

— Хм. Занятно. Многовато для... сколько тебе было?

— По словам тёти, исполнился год. После чего я ещё какое-то время где-то находился, но к началу зимы меня уже отдали им. А твои самые ранние воспоминания?

Стеклянные битые треугольники неспешно нарезали вокруг них замкнутые плавные фигуры: круги, эллипсы, овалы. Острые грани неровной поверхности вспыхивали электрическим синим и нежным голубым при каждом повороте вокруг своей оси, отбрасывая в пространство яркие бело-золотые и серебряные блики.

— Моя память довольно фрагментарна. То, о чём я поведал тебе ранее, является случайной вспышкой образной информации, которая была вызвана твоей болтовнёй, однако что из этого и к какому эпизоду жизни относится приходится догадываться по косвенным признакам. Например, в приюте я осознаю себя ребёнком... но не всегда. И чем ближе к моменту настоящего мы подбираемся, тем сложнее понять хронологию событий, которые я невольно вспоминаю.

— Как это?

— У меня есть подозрение, что мой мозг в какой-то степени физически повреждён, о чем я понятия не имел, пока не встретился с тобой. Мне не было нужды следить за своим состоянием в отсутствии собеседника, но для правильного взаимодействия с кем-либо нужен отлажено работающий механизм, верно? Тебе не кажутся мои мысли хаотичными? Не кажется, что, испытывая эмоции, я как будто движусь одновременно в разных направлениях: одна противоречит другой, хотя все они являются вариантами закономерной реакции на фразу или действие с твоей или моей стороны, а то и на то, что происходит ТАМ? Можно вести себя спокойнее, рассудительнее... мягче. Но я неожиданно злюсь, ёрничаю или начинаю манипулировать твоим настроением, взывая к не самой светлой твоей стороне, как ты однажды заметил, снижая продуктивность нашего и без того рискованного мероприятия. А моя внешность? Она похожа на порождение здравого рассудка, которое, как одежду, захотел бы на себя примерить нормальный человек? Риторический вопрос. Так что, мальчик, я предполагаю, что, если мы отсюда выберемся, твой контакт со мной будет подвержен ряду испытаний. Да и мой с самим собой тоже. А что касается твоего вопроса о воспоминаниях... Я не думаю, что в моей жизни есть нечто такое, чем я бы дорожил настолько, чтобы оно определяло мою личность, как ты хватаешься за воспоминания о своей матери, хоть непосредственно она сама в них даже не фигурирует.

— Но неужели нет ничего, чем ты бы не пожелал поделиться? Или что-то, что не гнетёт тебя прямо сейчас?

— Пытаешься узнать лучше своего любовника, хм?

— Любовника? Ой. Ну, разве это плохо?

— Отнюдь. Посмотрим... Тебе делали когда-нибудь уколы?

— Уколы? Наверное, я не помню. Вакцинация — важная часть современной жизни. Не думаю, что тётя позволила бы мне находиться в своём доме, если бы я был разносчиком всяких инфекции. Она через чур заботилась о своём сыне и не дала бы нам даже приблизиться друг к другу, не то что возиться в саду.

— В самом деле. Видишь ли, я родился в двадцатых...

— Не напоминай.

— ...и тогда то, что ты назвал "вакцинацией" было распространено не сильно. Не то что бы не существовало каких-либо актов, ограничивающих медицинское поведение или уход, совсем нет. Практики массовой вакцинации были распространены ещё со второй половины девятнадцатого века, что было правильно. Однако в приюте никому не было дела до болезней и детских смертей, ведь похоронить беспризорника дешевле, чем вылечить и поставить на ноги во всех смыслах. Однако я знаю, что так было не всегда. Помнишь, я говорил о собственном участии в проекте, под руководством человека, имя которого ты не смог выудить?

— Да...

— Он довольно часто делал мне уколы. Шприц — изобретение отнюдь не новомодное. Так ещё Гиппократ для своих целей использовал свиной мочевик и деревянную трубку. Можешь представить себе, каково было его пациентам.

— Ну То-ом...

— А то, что мы знаем сейчас, так и вовсе появилось на границе прошлого и нынешнего веков, если допустить, что на дворе всё ещё двадцатое столетие. Я говорю это для того, чтобы передать тебе впечатления, которые испытал, увидев рядом с собой впервые ЭТУ вещь. От меня всё ещё ускользает лицо человека, предъявившего сей инструмент, как и его голос, который расплывается и дробится, но слова остаются предельно узнаваемыми.

— Что он тебе говорил?

— "Он", как бы странно это ни было, был одет не в халат и не костюм, как можно было бы ожидать от врача. Я тогда ещё по глупости своей, считал его профессором, пусть и чудаком. Помню, я был очень самоуверенным ребёнком, который сам за себя решал, что ему делать, куда идти, на что соглашаться, а от чего отказываться. Взрослые не терпят самодеятельности, Гарри, так показал мне мой опыт. Их пугает и отвращает развитое самосознание дитя, его ощущение собственной субъектности, своё мнение и готовность учиться на собственных ошибках. Большинство взрослых к моменту своей физической зрелости не обладают и половиной этого набора, и когда они видят нечто подобное у тех, кто младше, а, значит, априори должен быть менее развит... они впадают в ярость. Однако этот "господин" меня не бил, нет-нет. И даже не кричал. По крайней мере, я этого не помню. У него были свои методы воздействия. Не сказать, что более эффективные, как если бы истерика с его стороны что-то исправила бы в наших отношениях в положительную сторону, но, во всяком случае, его способы урегулирования неприятных с его точки зрения ситуаций, а также путь получения того, что он хочет, были... своеобразными. Помню, меня в какой-то момент даже восхитила его беспринципность и неодолимое желание идти до конца, невзирая на любые сложности, которые в большой массе ставила перед ним жизнь. Удивительное упорство — всё ради достижения цели.

— Но ведь это... "Всё" — значит..?

— Значит "всё", Гарри. Буквально. Любое зверство, которое он был способен оправдать во имя того, что хотел получить. Он искренне верил, что делает это ради блага. А раз так, никто не может его осудить. Просто не имеет на то морального права. И меня это изумляло. И продолжает изумлять. Восхитительная самоуверенность, достойная оваций... пока её плоды и действия не распространяются лично на меня. А они распространялись. И довольно часто.

— Хм-м. Звучит не очень довольно, для того, кто только что оценил старания своего мучителя столь высоко.

— Так и есть. Я хорошо помню один эпизод, который начался с фразы "Ты должен быть наказан, Томас. Сила — ответственность, а ты ею пренебрегаешь, Томас. Твоя обязанность, Томас, контролировать себя, не позволять ей выйти из берегов, загнать внутрь, запутать в узел, спрессовать в тугой комок и, наконец, развеять в прах. От неё ничего не должно остаться, Томас. Но ты... ты обманываешь природу. И самого Создателя. Ты ведь учился богословию, Томас, и знаешь, что Господь всё видит, и всё равно тебя накажет. Я и есть его наказание для тебя, Томас. Приступим". Он постоянно повторял мое имя: Томас, Томас... Как будто я мог его забыть. Но я не мог, ведь оно было мне ненавистно, а профессор использовал его так часто, что я успел его проклясть, настолько мне осточертело это прозвище.

— Мне нравится твоё имя.

— Я знаю, можешь не признаваться. Теперь, стоит заметить, я ничего к нему не чувствую. Имя как имя. Не лучше и не хуже других. Но тогда оно вызывало шквал эмоций, с которыми было сложно совладать. Я был даровитым юнцом и умел сдерживать свои порывы, в том числе и в магии. Но престарелый профессор не просто будил во мне зверя, а пробуждал чудовище, сильнее и свирепее меня самого — того, которого я осознаю как "себя". И, я знаю, однажды это чудовище разорвет старика в клочья.

— Я не позволю. Ты превращаешься в зверя, говоря об этом человеке. Он мне уже не нравится, но я не хочу наблюдать, как тебя даже одно воспоминание о нём тянет в безумие.

— Как это мило с твоей стороны. Но раз уж начал рассказ, то я его закончу. Не думаю, что мне грозит озверение, по крайней мере сейчас. В конце концов, всё, о чем я тебе рассказываю, раны слишком старые, чтобы всё ещё вызывать хоть какие-то сильные эмоции. После этой длинной речи, он подошёл ко мне и без предупреждения вонзил иглу прямо в бедро. Его гонору есть очень простое и рациональное объяснение. Видишь ли, он боялся меня. Презирал и одновременно испытывал ужас, пытаясь, впрочем, весьма неумело, скрыть это под маской профессионализма, преподавательской этики. При нашей первой встрече он назвал себя профессором закрытой школы-пансиона в Шотландии, и не верить ему не было никакого смысла. Школа эта оказалась весьма... интригующего свойства, "обучение" в которой строилось по системе "найди подход к учителю, иначе он тебя загнобит". Бесполезная, надо заметить, в любом случае, и не важно, где она реализуется. Я не был единственным учеником, но до поры до времени никого другого на наших "занятиях" не встречал. А когда нашёл этих "учеников", началась, наконец-то, "настоящая" практика. И наша вражда — в том виде, в котором длится и по сей день.

— Ч-что случилось дальше, ты помнишь?

— Игла, кажется, угодила в кость, пропоров её на сколько-то дюймов. Или царапнула её. Боль была такая, что я мгновенно абстрагировался. Состав, введённый в меня таким способом, был мне, конечно же, неизвестен, но вызвал галлюцинации, которые сопровождались припадками. О последнем я узнал уже после, когда инспектировал собственное тело на наличие повреждений. У меня были множественные гематомы на спине и несколько вывернутых суставов, потому что, будучи прикованным к чему-то ремнями, я выгибался так, будто меня сжигали заживо на костре, плюс — порванная кожа на руках и ногах, как будто её резали тупым толстым ножом. Я видел, как оживали барельефы на стенах и под сводами крыши, скача и ползая по всем доступным им поверхностям; как колонны, извиваясь змеями, меняли своё положение друг с другом и обратно; как проваливался пол на многие километры вниз, где обнаруживалась комната с чудовищным созданием внутри и гигантской статуей его хозяина, стерегущего обитель; как воды горного озера поднимаются к небу и древний город на его дне обнажает свои развалины и трупы задыхающихся жителей на них. Мне много чего открывалось под этими инъекциями, но мой мучитель был непреклонен и глух. Впоследствии же просто из любопытства я решил исследовать хотя бы пару из открывшихся секретов, и был потрясен обнаруженной информацией. Должен признаться, что хоть я и был своего рода маленьким гением, мне не удалось бы ничего из этого провернуть, если бы не верный помощник, появившийся так вовремя и так уместно.

— Что за помощник? Это благодаря ему ты смог выбраться в тот первый раз?

— Всё-то тебе расскажи.

— Ну как же... Мне ведь интересно знать, чем ты жил до встречи со мной.

— Я жил пустотой и злобой, но константой всегда оставалась борьба, которой становилось тем больше, чем больше на моём пути чинили препятствий. Игла, кстати, оставила мне шрам, вот, можешь посмотреть. И, да, профессор мне действительно устроил перелом, который впоследствии был вылечен. Насколько мне известно, он зажил чрезвычайно быстро. Но я был бы не я, если б не оправился от такой откровенно нелепой выходки очередного фрика, возжелавшего меня приструнить. Чем больнее — тем эффективнее, так он, наверное, думал. Но на меня это действует от обратного. Никогда не любил следовать правилам.

— Правда? Я тоже. Они нужны, я признаю, но многие из них мешают развиваться.

— Хм... Думаю, мы поладим.

— В реальности?

— Конечно.

В поле зрения очутился очередной осколок, ярко сверкнув сине-серебряным бликом грани.

— Как ты себя чувствуешь?

Гарри точно знал, о чём его спрашивают; щеки и уши тут же погорячели.

— Слава богу, не совой, натянутой на глобус. Но, стоит признать, эта змея могла бы быть и помягче.

— Ещё мягче означало бы сделать из нее желейного червя, и тогда бы ты её разрубил напополам своим анусом.

— Фу, какая восхитительно-отвратительная ложь. Но... принимая во внимание то, что мы сделали...

— Что такое?

— Ты больше не думаешь, что нас не существует?

— Нет. После того, что произошло... и что мы вспоминаем вместе — больше нет. А теперь, если не возражаешь, я предлагаю заняться чем-то более продуктивным.

— Например?

— Не нужно коситься на меня с таким недоверием. Ничего нового или страшного с тобой, поверь, не произойдёт.

— Ты предлагаешь...? Я не готов!

— Ну не выдумывай.

— Я серьезно.

— А глаза так и заблестели.

— Это всё твои треугольники.

— Зачем откладывать на неопределённый срок то, что можно сделать прямо сейчас? Пойми, мы находимся здесь неизвестно сколько времени, разве тебя это не пугает? С нами в любую секунду может произойти что угодно: пожар там, где мы находимся, неоказанная вовремя помощь при попадании слюны не в то горло, даже эвтаназия неизвестно от чьих рук, в конце концов, если нашу жизнь посчитают оконченной. Гарри! Я просто хочу вернуть над собой контроль. Это естественное желание, адекватное для того, кто предпочитает не сдаваться на милость неизвестному при том, что судьба подарила неожиданную и недвусмысленную возможность выбраться из этого ада.

— Разве это ад для тебя? Здесь. Со мной.

— Отнюдь. Но я не желаю больше находиться в мире иллюзий. Я их сломаю. И восстановлю свою жизнь. Ты поможешь мне в этом?

— Да!

Ответ был слишком внезапен.