Чужое достоинство на вкус было весьма необычным: кислым, горьким, сопровождавшимся запахом остального тела, который тоже оставлял впечатление чего-то грубого, мужского. Слюна почему-то выделялась в таком изобилии, какое Гарри за собой никогда не замечал — зачем? Она скапливалась в глубине рта, стекала по стенкам щёк под язык, которым приходилось усердно шевелить — в конце концов, плоть занимала слишком много места во рту, — и излишек слюны (а его оставалось через чур много) выливался из полости через углы рта. Вязкая жидкость стекала до подбородка и по шее, размазываясь по груди или чужим бёдрам, напоминая о предыдущем совокуплении. То оставило совсем иные впечатления, но вязкости в нём было не меньше.

Судя по ощущениям на лице, он выглядел сейчас неряхой, но это было совершено неважно. Попытка прикрыться сначала руками ни к чему не привела; точнее, только к тому, что его заставили опереться ими на партнёра. Обнаружилось, что он очень легко теряет равновесие, особенно будучи ошеломлён и дезориентирован, как сейчас, когда ему пришлось снять свои огромные очки и отложить их в сторону, чтобы не мешались, и прикрыть глаза, но не от отвращения, а потому что наблюдать за происходящим ему было не нужно. У него была иная задача.

Всё-таки темнота была спасительной, в том смысле, что модель их с Томом положения была весьма зыбкой — её было легко подкорректировать вплоть до самого фантастического варианта. Теперь же они оба оказались ограничены вновь обретёнными телами, которые имели свою прописанную физику, а потому эксперименты хоть и были — к его удивлению — желанны, но, увы, проводить их сейчас было, мягко говоря, небезопасно. И всё же запоздалой мыслью он оказался прав, что действия змеи, произойди они в объективной реальности, могли бы привести к ужасно печальным последствиям...

Впрочем, ему сейчас хватало и другого. Того, что врезалось во внутренности таза от немилосердных толчков, которые он выполнял скорее рефлекторно и по наитию, чем осознанно и по желанию, но от того не менее страстно и откровенно, запутавшись в собственных мыслях от разнонаправленной одновременной стимуляции — оральной и анальной.

— Держи.

Сфокусировав взгляд на предмете, он несколько раз пожалел, что столь опрометчиво на эмоциях выдал своё необдуманное "да". Стоило снять очки, чтобы, в первую очередь, не быть свидетелем собственного позора.

— Что это?

Чужое тело вольготно развалилось в наколдованном богатом кресле, обитом тёмно-зелёным бархатом с серебряной отделкой, кое-где инкрустированной бриллиантами.

Интересно, зачем? В смысле, зачем весь этот китч? Кого этот человек — а человек ли, ибо снова одолевали сомнения... — пытался впечатлить?

— А как ты думаешь, на что похоже? Мне казалось, внешний вид должен намекнуть на предназначение этой вещи.

По ощущениям кровь не прилила к лицу, а затопила его собой, просочившись через поры и застыв на щеках коркой.

— Я не знаю, как это называется.

— Тебе и не нужно знать. Стоит лишь догадаться, как это использовать.

— Я не знаю, как.

— Возьми — и поймёшь.

В самом деле, впечатляет. Потому что Гарри, по прежнему выглядящий как юноша, явно не был так уж искушён в "фасадах", чтобы воротить нос от какой бы то ни было сцены. Даже будь та организована на сеновале или старом чердаке.

Со вздохом рука была протянута вперёд, а пальцы сомкнулись на светло-розовой поверхности, по ощущениям напоминающей что-то среднее между пластиком, резиной и тем самым бархатом, который пальцами перебирал Том.

Мужчина.

Монстр.

Сложно было подобрать определение этому вновь выбранному облику, который Гарри точно не формировал, но который зачем-то вновь возник перед его глазами во всём своём инфернальном великолепии.

На самом деле, стоило признаться, что даже в этом виде было на что посмотреть. Как он сказал? Второй испуг не сможет перекрыть первый? Как-то так. И он оказался прав. Даже более: страха не было, но и обожания тоже. Был интерес. Причём, непонятного свойства. Гарри затруднялся идентифицировать его как "детский" или "юношеский", строго говоря, тот к возрасту мало отношения имел. Но и к биологии тоже, потому что человекоподобное существо перед ним — НАД ним — мало чем отличалось от представителя хомо сапиенс мужского пола.

О... это он видел ясно.

В самом деле, как будто впервые наблюдает развитый член взрослого человека! Но такое ощущение возникало рядом с ним, что — да. В первый раз. И это — и не только это — вызывало какую-то нездоровую бурю эмоций, в которых он захлёбывался, будучи совершенно не в состоянии ни привести в порядок мысли, ни составить план действий, ни проявить здоровую инициативу, ни даже поддержать рваный разговор, в котором как будто никто из них двоих и не был заинтересован. И тем не менее, фразы изредка бросались друг в друга.

Чтобы что?

— Озарение не снизошло.

— Правда? Не притворяйся более глупым, чем ты есть, — наглая усмешка растянула рот, обнаружив внутри зубы, которые, казалось, прибавили от яда и сарказма в длине. — Я вижу понимание... между твоих ног.

Ах, да. Прояснить ситуацию. Общение дано, чтобы облегчить жизнь. Но с НИМ слова, скорее, затрудняли взаимодействие, делая совместное предприятие не просто неуспешным, но местами решительно невыносимым.

— Поставь на пол и прижми, — тяжёлый вздох сопровождал сказанное, очевидно. — А затем раздвинь ягодицы руками и...

— Понял.

Ничерта он не понял.

Штука, которую ему дали, неудобно — или весьма удобно — умещалась между его ног. Точнее, врезалась в его внутренности, смазанная естественной смазкой, выделяемой кишечником при другом акте, потом, пахучей смесью и той жидкостью, которой истекал его орган. Оценив собственные перспективы здраво, Гарри заблаговременно подумал, что перестраховаться будет не лишним; что, собственно, и оправдалось.

Он двигался в рваном ритме, неумело, но, почему-то, весьма отчаянно, будто его кто-то куда-то торопил. Хотя у них, как неоднократно замечал Том, если чего и было в избытке, так это времени.

Никто точно не знал, сколько они уже здесь. Каждый мог лишь смутно догадываться, что с ними происходит в объективной реальности, как они выглядят, где находятся, что с их здоровьем, сколько лет они уже здесь...

Как отражается на них то, чем они занимаются сейчас? Наверное, это выглядит занимательно. Мысль, вызвавшая глупую развратную усмешку на губах, плотно сомкнутых вокруг чужого достоинства.

Действительно, как они сейчас выглядят? Что делают их тела? Далеко ли друг от друга находятся? Соприкасаются ли друг с другом хотя бы пальцами?.. Нет, вряд ли. Это было бы слишком... романтично. Оба они знали, что нет ничего менее романтичного, чем их судьбы. Но можно поиграть в романтику здесь, ничто ведь этого не запрещает, в конце концов.

Позвоночник в каком-то порыве внезапно сильно выгнулся в пояснице, отчего вещь, которую он пристроил на пол недалеко от вычурного кресла, с силой прошлась по чувствительному месту внутри. Раздался смущающий неловкий возглас, но трение останавливать не хотелось. Как и в тот раз, ощущения были напополам: полуболь, полуудовольствие. Гарри не совсем понимал собственное тело, которое, вот уже в системе, начинало вести себя странно, пугая его неожиданно возникшими потребностями, о наличии которых он и не догадывался, хотя смутно осознавал, что далеко уже не ребенок, но вот мысленно... Мысленно ему казалось, что он ещё совсем мальчик, который по нелепости связался с чудовищем, позволив тому основательно развратить себя, особо и не сопротивляясь. Он не понимал своё тело, но тело отлично понимало его и, казалось, само давало ему то, чего он неосознанно от него требовал, выгибаясь там, где нужно, так, как нужно, и тогда, когда нужно. Наверное, правильно кто-то отметил в его прошлой жизни (воспоминание, подобно блестящей рыбке в мутном пруду — блеснуло хвостом под поверхностью и скрылось в грязной глубине): природа хорошо потрудилась над телом, поэтому естественные акты, продиктованные эволюционным развитием, не должны вызывать никаких затруднений. Ты знаешь, что должен делать, даже если никогда подобного не делал раньше.

Разумеется. То, что они делали, естественно. Скользящий по стенкам заднего прохода предмет, то медленно и плавно, то дёргано и резко; непрерывно кружащие по чужой коже ладони, вспотевшие и раскрасневшиеся от трения; сжимающееся в спазмах горло при неудачном движении головой и растекающийся во рту вкус, напоминающий по фантомным ощущениям сырые яйца, смешанные с чем-то ещё, возможно, травой... — всё это уже было когда-то, миллионы и миллионы раз. Волнение бессмысленно и не нужно, ведь он — и Том, конечно же, тоже, правда? — знает, что и как нужно делать. Знает...

Только вот волнение от этого меньше не становится. Сердце заходится, как сумасшедшее, сотрясая изнутри его грудную клетку, а вместе с ней и весь организм, шумя в ушах потоком крови, из-за которого он не мог расслышать не то что хлюпанья во рту или ниже спины, но даже собственных неуверенных стонов, то тише, то громче, вторящих неумелым движениям.

Всё-таки, нужно быть аккуратнее с собственным телом. Казалось, что вещь — "игрушка"? — не просто натёрла всё внутри, но и отбила синяк там, где растекались волны экстазирующей боли.

— Ах... чёрт... У меня не получается. Прости.

Вещь, что он ему вручил, прочно прицепилась к поверхности "пола", напоминающей кафель. Кафель с глянцевым покрытием, натёртый до блеска. Отражающий все его действия с такого ракурса, который бы позволил сидящему в кресле разглядеть их в многочисленных подробностях. Это осознание — что он не просто сейчас манерничает перед старшим человеком, выступающим в роли странного и извращенного наставника, но буквально выставляет себя напоказ, как... как... страшно и смущающе было подумать, как кто, — отразилось на щеках ещё более красным румянцем, хотя те и без того горели, будто кожу прижигали изнутри заживо.

Хотелось попросить убрать эту глянцевость, заменить её чем-то другим или хотя бы накрыть ковром, потому что вспотевшие и испачкавшиеся в смазке колени скользили по слишком гладкой поверхности, но... Но была вместе с той и другая мысль. Мысль, которая утверждала, что не нужно ничего скрывать. Сейчас — не нужно.

И Гарри послушался её.

Что же ему делать с этой штукой, уже дважды уперевшейся в прочно сжатые мышцы, которые напряглись от такой встречи только сильнее, из-за чего тупая вершина соскользнула в первый раз к копчику, а во второй — к мошонке?

Руки на секунду легли по обеим сторонам от вещи, внешним округлым концом решительно направленной вверх. Колени со вздохом подтянулись к ладоням в каком-то обречённом, но весьма твёрдом движении, словно он действительно знал, что делает. Ладони оторвались от пола, легли на них и раздвинули в стороны, взгляд упёрся куда-то в бок.

Смотреть на человека перед собой в таком положении не получалось и ещё больше вгоняло в краску, что никак не помогало. Казалось, голова участвовала в разворачивающемся представлении номинально. Просто продолжала занимать свою позицию на шее, иначе без неё сцена выглядела бы странно. Адекватные или сколько-то связные мысли отказывались приходить в неё, что, наверное, к лучшему, иначе к смущению добавилась бы ещё и истерика, заставив дёргаться и трястись, а это, в свою очередь весьма травмоопасная перспектива в подобной позиции.

Весьма травмоопасная.

Запоздалое осознание, молнией пронёсшееся где-то далеко, лишь слегка поколебав его шоковое спокойствие, наконец-то пробудило часть мыслительных процессов... которые тут же растворились в испуге, когда прямо перед его носом с мелодичным невесть откуда взявшимся звоном возник изящный флакон.

— Это духи?

Наиглупейший вопрос.

— Откупорь и переверни.

Дальнейшие расспросы, судя по тону, были бессмысленны. Пальцы, чуть дрожа, сжали выпуклые глянцевые бока и сорвали закупорку, из-под которой тут же раздался вязкий, даже удушливый аромат. Наклон в сторону основанием вверх и подставленная ладонь подтвердили опасения, после чего с очередным вздохом флакон полетел на кафель, а рука с составом юркнула между ягодиц.

Ноги затекли. Эту неприятную истину пришлось признать к собственному неудовлетворению, когда голова стала весьма неудобно насаживаться широко открытым провалом рта на чужой ненормально разогревшийся... член.

Да, член. Стоит хотя бы в своей голове начать называть вещи своими именами, невзирая на то, как сильно это заставляет гореть щёки и поджиматься внутренние органы от мысли того, что он сейчас отсасывает. Делает минет.

Гарри, как и его до неприличия старшему партнёру, всё ещё было некомфортно признаваться, как же мало он знал о самом себе, запертый в некоей ментальной клетке отсутствия столь важных, чтобы почувствовать самого себя полноценным, характеристик. Провалы самоосознания не позволяли сделать корректных выводов даже относительно того, что он чувствовал прямо сейчас, с целью дать верную оценку своим ощущениям: нравится ему или же нет?

Невозможно сказать.

Но он был абсолютно уверен, что сколько бы лет ему ни было на данный момент, он ни разу не занимался этим. И чем дольше это всё продолжалось, тем больше он уверялся в правоте догадки, которая к началу процесса была лишь смутным осознанием на задворках разума, осознанием растущим и расширяющимся по мере того, как облегчение в удовлетворении партнёра не желало приходить. Вместо этого орган требовал больше внимания — и мастерства! — что Гарри просто был не в состоянии дать.

Он лизал щель, забирался языком под кожицу, оттягивал её зубами (так нежно, как только мог, но после предупредительно сжавшегося возле уха огромного инфернально-бледного кулака прекратил даже думать о применении зубов), сжимал и разжимал губы вокруг, целовал вдоль ствола, водил языком по венам, дул на влажные от остатков слюны следы (что вызвало резкий вздох совершенно непонятного характера, но переспрашивать было столь неловко, что предпочтительнее было вернуться к "делу")... Гарри понятия не имел, что его, упаси кто-нибудь, фантазия на такое способна, хотя не последней в ряду догадок была мысль, что это просто некий рефлекс — если нельзя откусить, пососи.

Всё изменилось, когда он переключил своё внимание чуть ниже — с пениса на тестикулы. Эту часть он обходил стороной, просто потому что, ну, а зачем? Есть ли смысл уделять им внимание, если главный орган находится выше? Вряд ли. Однако... одолевали сомнения. Может статься, что он ошибается, как ошибался (он полагал) во многом до этого, да и, в конце концов, попытка не пытка. От него не убудет.

Язык, как и руки, решительно скользнул вниз после того, как рот с неприятным приторным всхлипом выплюнул орган. Везде внутри осел жёсткий и насыщенный вкус чужой кожи вперемешку с выделениями и собственной слюной, которые пришлось, прилагая усилия, проглотить. Запоздалое осознание, что нет на самом деле никаких выделений, а всё, что тут делается, лишь плод их переплетённых разумов или душ (кому как милее — не исключён и вариант "сердец"), совершенно не помогло болезненно противному чувству пронестись вдоль по позвоночнику, чтобы исчезнуть в слабой волне удовольствия, достигнув, наконец, копчика. Промежность сейчас ему очень помогала. Она единственная спасала от ощущения собственной ничтожности, хотя никто не может быть виноват в том, что он недостаточно опытен в самом начале пути. Это просто лишено смысла.

Внезапно, сверху на голову опустилась ладонь и нежно провела по волосам, щекоча кожу затылка. Странным образом это придало уверенности. Та же ладонь прошлась в обратном направлении, задержавшись, и коснулась уха. Создавалось впечатление... заигрывания? Флирта? Чего-то лёгкого и ненавязчивого, даже весёлого, отчего внизу живота странно дернулось в какой-то ответной реакции. Хотя Том, конечно же, этого не мог заметить. Или мог?

Вывалившись снова, язык грубо и тяжело прошёлся по стволу опять вверх до уздечки, а потом вниз... Дойдя до местами сморщенного и на вид весьма тяжёлого мешка он не остановился и проделал путь по углублению ниже, почти дойдя до...

Бледные мужские бедра подались назад, лишив его части опоры, из-за чего он чуть не врезался лбом в сиденье.

— Не стоит.

Голос прозвучал спокойно. Через чур спокойно и глубоко. Наверное, нужно прислушаться.

— Я легонько.

— Только мошонку.

— Хорошо.

Слово завершилось вновь вываленным языком, который очутился прямо на грубой сморщенной бледной коже. Как ни странно, здесь было меньше того запаха, или он просто привык. Как и вкус оказался менее насыщенным, чем на конце, увитом венами стволе или у основания, где скапливался пот. Наверное, пот. Уверенности не было. Язык не столь напористо, но очень... любопытствующе метался по поверхности кожи, иногда прячась за губами, которые пытались нежно-нежно прихватить её в отчаянной попытке доставить удовольствие. Какой же у него всё-таки маленький рот, а он и не знал... Или его партнёр преувеличил собственные размеры настолько, что те для него просто физически оказались невозможными.

Как бы то ни было, комбинация движений тазом и невнятное копошение ротовой полостью продолжались какое-то время, вызывая мурашки и ощущение того, что все его действия имеют смысл, что это не напрасно, что он хороший мальчик и очень, очень усердно старается, благодаря чему они скоро...

— Как тебе игрушка?

Игрушка? Ах, игрушка. Это была игрушка, что он ему дал. Шикарная игрушка, очень нужная вещь, которую он обязательно найдёт в реальном мире, потому что уже не представляет себе, как можно обойтись без такого удобного во всех смыслах агрегата.

— Прекрати метаться... Впрочем, я рад, что тебе понравилось.

О, он тоже очень и очень и рад, что всё так обернулось. Могло быть хуже — ещё одной змеи внутри он бы точно не пережил. Подобное можно простить себе в пылу бреда во тьме ночной, но не под светом тысяч осколков и не осознавая себя, будучи полностью обнажённым перед тем, кто явно больше него понимает в происходящем.

Нужно прекращать думать.

Большие руки неожиданно опустились на плечи и приятно прохладными пальцами прошлись вдоль позвоночника к лопаткам и обратно. Гарри мог физически чувствовать красные следы, полукругом протянувшиеся вдоль проделанной траектории. На затылке вновь закопошились мурашки, а сфинктер сжался в неконтролируемом спазме.

— Думаю, с имитацией соития мы уже закончили.

— Что? — слово вяло упало между ними, как только он соизволил оторвать свой отваливающийся язык от чужой плоти и прекратил мозолить раскрасневшимися пальцами орган, начисто позабыв о своём.

— То. Слезай с этой игрушки и садись на мои колени.

Из головы моментально испарились всякие вопросы.

Три пальца уже довольно вольготно чувствовались у выхода из прямой кишки. Однако, глядя на вещь, решительно врученную ему, и отчаянно боясь поднять глаза немногим выше, непрерывно думалось, что ему стоит проявить ещё больше усердия. В ином варианте это может закончиться катастрофой — ощущение навязчиво вертелось под кожей подрагивающих рук и скручивало пальцы. Просто перестраховка — ни в коем разе не паника! — на всякий случай. Ради собственного спокойствия.

— Очаровательно, — низкий и спокойный голос был насыщен и тянулся, как мёд. — Должен похвалить тебя за сообразительность.

— И что же с того?

— И отсутствие страха. Все могло бы идти по иному сценарию, менее предпочтительному для нас обоих.

— Твой... Ваш сценарий предполагает... — всё-таки обращаться к человеку (существу) перед собой на ты в таком положении было слишком дерзко. — Предполагает... м-м... чтобы я вытворял непотребства перед глазами, открытый со всех сторон? Вы извращенец!

И неизвестно, чем подобная дерзость могла бы закончиться.

— Какой стыд... — собственный голос дрожал и сквозил неуверенностью в каждом произнесённом звуке. — Какой разврат.

Например, окажись чужие пальцами кое-где в качестве наказания? О, это было бы интересно.

— Ты считаешь, что я тебя развратил? Это очень серьёзное обвинение.

Интересно, но лучше сказать... будоражаще.

— Именно так я и считаю. Как ещё объясните мне то, что я делаю, да ещё и по доброй воле?

В самом деле, по доброй воле, потому что он даже не сопротивлялся, когда ему протянули агрегат, лишь молчаливо принял его и правила игры, не вчитываясь, где оказалось слишком много пунктов, и которые он, к своему неудовольствию, не умел читать между строк.

— Понятия не имею, что ты вообразил себе, мальчик, но, поверь, мне с моим насквозь дырявым сознанием даже заставить тебя порезать ладонь не по силам. Не то что заниматься... вещами, не свойственными твоему характеру совсем. Знаешь, я в расцвете своих возможностей и не такое мог провернуть лишь словами. А теперь ещё и уговаривать приходится.

— Иначе говоря, вы тут не причём, однако... Ой!.. почему я слышу "но" в конце этой речи?

— "Но" — ты упорствуешь за двоих, — безволосая бровь изогнулась в странном движении, исказив тень над глазом. — И весьма плодотворно надо сказать.

— Оу!

— И вряд ли на самом деле протестуешь против этого.

Вместо ответа к трём пальцам внутри аккуратно присоединился четвёртый. Теперь можно было сказать, что в нём находится едва ли не половина собственной ладони, что было, разумеется, несравнимо со змеёй, и всё же... Он никогда не отличался развитым телосложением. Тело при правильном — или околоправильном — развитии отличается соразмерностью членов друг другу. Справедливо полагать, что его пальцы, даже собранные в пучок, не сравнятся с толщиной тела змеи, заполнившей его в тот раз собой до отказа и беременной тяжести. Однако, погружая руку в себя и смотря на округлый кончик установленного перед собой... нечто, в опустевшем сознании лихорадочно металось понимание того, что его усердия попросту недостаточно.

— Планируешь заниматься этим вечность?

— Вы сами сказали, что у нас есть всё время мира... с-с...

Пальцы сгибались и бессистемно растопыривались в разные стороны, потому что, ну, ему нужно было себя "растянуть". Единственный опыт показал, как это на самом деле важно, но между заниматься этим самому и позволять делать кому-то другому оказалась колоссальная разница, поэтому попытка восполнить недостаток ощущения интенсивностью движений, видимо, оказалась безрезультатной.

— И это так. Но я не собираюсь ждать бесконечно.

Взгляд метнулся к чужому паху и так же молниеносно сменил свою траекторию, увидев, что там находится. О, да. Его усилия определенно не окажутся без надобности.

— Вытаскивай оттуда руку, — голос властно раскатился в тишине неловких вздохов, со звоном отразившись от парящих стеклянных фигур. — И садись на имитатор.

Так вот, как он называется. Следовало догадаться.

Рука с хлюпаньем выскользнула из кишки, к растянутому и ослабленному входу которой тут же был приставлен названный объект.

С тяжёлым вздохом Гарри резко расслабил бёдра.

Настоящий живой орган разительно отличался от странной "игрушки", которую ему вручили ранее. Гарри всё ещё не понимал, что же именно в этой штуке было "игрушечного". Он помнил игрушки, которые видел в витринах магазинов, мимо которых проходил с кузеном и тётей, где та покупала своему сыну что-то на праздник или просто так, но ему самому — ничего, несмотря на уговоры собственного ребёнка, плачущего от осознания творящейся несправедливости. Он помнил также и вещи, которые ему приходилось приспосабливать под игрушки: трупик паука, порванный носок, обломок щётки... Что за дикость?!

Вещь, которую он погружал в себя минутами ранее, не относилась ни к одной из групп, и краем сознания он понимал, что это какая-то ОСОБАЯ категория "игрушек", с которыми нужно знакомиться в своё время и при определённых обстоятельствах. Было бы желание.

Очевидно, желание Тома познакомить его с "игрушкой" было к месту. Удивительно просто, как то обстоятельство, что он наконец оставил её в стороне заставило мысли облепливать её образ с не меньшей интенсивностью, как он совсем недавно не отлипал от чужой промежности.

— Расслабься.

На коленях было неудобно. Гораздо легче ему было находиться на полу, обеспечивающем под ногами твёрдую опору, пусть и прохладную. Теперь же под ним оказалась неимоверно горячая и мягкая кожа. С закрытыми глазами он бы предложил, что цвет этой кожи ярко-алый, настолько разогретой она ощущалась, но никак не бледный серо-зелёный, подобно цвету чешуи какой-нибудь змеи-альбиноса. Тут и там обнаруживались темно-синие вены, будто Том и впрямь был хладнокровным, раз по его организму текло столько венозной крови.

Однако часть, прижимающаяся с внутренней стороны к левому бедру доказывала, что это отнюдь не так. Впрочем, и у змей с этим в брачный период не возникало никаких проблем. Некстати — или наоборот — вспомнилось, что эти существа были рекордсменами по времени соития в брачный сезон. Информация, которую он почерпнул невесть где, но не слишком обрадовавшая его в данный момент — слишком тяжело было выносить это, разогревать себя и мужчину, двигать телом вразнобой, а теперь...

Что теперь?!

— Ближе.

Тон был спокойным и в какой-то степени успокаивающим; должно быть, нервозность как-то проявила себя, хотя Том (как же сложно было называть обладателя этого огромного и странного тела "Томом") не подал никакого вида, что его напрягает неумелая возня Гарри, который большую часть действий выполнял по наитию, почти угадывая каждый шаг, лишь чудом до сих пор не оплашавшись.

— Упрись коленями в спинку.

— Я не дотяг...

— У тебя очень острые колени, Гарри. Если не хочешь отбить мне почки, раздвинь ноги, и тогда дотянешься.

Покраснев от ужаса и смущения, он повиновался, обнаружив, что удобнее стало ненамного, потому что бёдра у него оказались уже, чем хотелось бы, а пространство промежности ощущалось заполненным, как если бы он ехал верхом на лошади. Ассоциация вызвала ещё один прилив крови. Везде.

Рефлекторно спрятав голову на чужом плече, он почувствовал, что температура его тела немногим уступает чужой. Никогда он не ощущал себя настолько горячим, и как же странно звучало это в его собственной голове. Отрезвляющей мыслью стало то, что просто так к чужому плечу (или шее?) прижиматься не принято. Этот жест должен иметь продолжение. Вдоль спины прошла волна холода от понимания, что он НЕ ЗНАЕТ, как выполнить этот жест; яйца поджались, вся кожа вокруг напряглась и даже, кажется, собственный член наклонился на пару градусов вниз — столь сильный заряд иррационального страха прошиб его, напрочь выбивая чувство уверенности в себе, секундой ранее заполнявшее буквально каждый уголок. Уверенность и рефлексы оказались ненадёжными союзниками, страх был сильнее. Настолько, что будто бы обречённый вздох, отстранивший его от впадины между плечом и шеей, спровоцировал приступ паники и, кажется, удушья, от которого в плывущем зрении начали мелькать тёмные размытые пятна.

Руки с тёплыми от близости пальцами обхватили и нежно прижали сзади: одна в районе лопаток, вторая — на затылке. Мягко отстранив от плеча, его наклонили чуть назад, слегка потянув за волосы, совершенно не больно. Задержав взгляд на спасительной впадине, издав уже собственный вздох, он неуверенно перевёл его на... лицо.

Боже.

Находясь от него на расстоянии, было легко вообразить себе, что всё не так уж... дискомфортно. Это определённо было лицо, да, но КАКОЕ. Кожа и впрямь была покрыта чешуйками, только тонкими, как у речных рыб, и полупрозрачными, из-за чего под ними угадывались всё те же многочисленные тёмные нити венозного кровотока. Выпирающие линии надбровных дуг создавали впечатление суровости на грани злобы, а глубокий яркий цвет абсолютно нечеловеческих глаз заставлял думать, что перед ним всё-таки нечеловек. Вновь вспомнилось какое-то телешоу, на которое случайно наткнулся однажды кузен в поисках любимого детского телеканала: гигантские ящерицы притворялись людьми, что всерьёз провоцировало на мысль о превалировании у него ассоциативного мышления, которое при взаимодействии с этим ужасающим некто, называющим себя едва ли не самым тривиальным именем в стране, работало на износ.

И что с того?

Кажется, мужчине надоело ждать, пока Гарри сообразит, что эти движения и взгляд должны для него значить. Наверное, будучи свободным и нормальным, он плохо считывал язык чужого тела и прочие невербальные сигналы. Острое треугольное лицо, покрытое светло-серой кожей вперемешку с чешуёй приблизилось вплотную. Нельзя было сказать, что это было неприятно. От него не пахло ни рыбой, ни рептилиями, ни земноводными. Не было и запаха, сопровождавшего неиспользованные помещения, отсыревшие и покрывшиеся плесенью. Только некий мужской дух, который воспринимался естественно и не вызывал отторжения.

Внезапно пришедшее в голову слово заставило вздрогнуть: извращенец.

А следом за ним: фетишист.

Оба ошпарили его как парные тавро — сначала одно, а следом, поверх — другое, дополняя друг дружеские печати, клеймя его чем-то нелицеприятным, откровенно пошлым, скандальным.

Мысли мгновенно опустили настроение и лишили всякой инициативы. Но, видимо, его удручённое выражение было воспринято совсем иначе, нежели сам Гарри себе это объяснил.

— Настолько неприятно?

Губа дёрнулась в усмешке, которая произвела впечатление... горькой.

На это можно было только покачать головой, потому как все слова куда-то разбежались, да и не возникало ощущения нужды в оправданиях. В самом деле, они не на приёме, здесь нет нужды орудовать словами, но вот телом — вполне.

Его собственное внезапно стало неповоротливым и очень напряжённым, как будто ему грозила смертельная опасность. Не было никакого желания оскорблять существо — человека! — перед ним. Попытка приподняться над бледным пахом провалилась, и торс завалился вперёд, едва ли не впечатывая его лицо в чужое. От столкновения с острой скулой его спас не менее острый подбородок, рефлекторно задравшийся вверх. Катастрофа. И как же больно!

— Прекрати елозить.

Жёсткий приказ заставил напрячь спину ещё сильнее, но своего тот добился: возня остановилась, и паузу заполнила много более мягкая просьба, искренняя, но необязательная к исполнению.

— Поцелуй меня, — губа несильно приподнялась, оголяя острие зубов, теряющееся в тени рта. — Попробуй.

Уверенность не просто исчезла, она распалась на атомы. Гарри знал, что у него уже есть опыт, это не должно обернуться фиаско, но уговорить свои нервные клетки пачками отмирать каждую секунду столь тесного контакта было выше его возможностей. В конце концов, собрав решимость в хиленькую кучку, он, зачем-то напрягая ягодицы, приоткрыл рот и отчаянно врезался в безносое лицо, метя своим ртом на чужой.

Это было занятно.

Прошлый поцелуй в почти бестелесной тьме произвёл впечатление чего-то влажного и с какой-то стороны улиточно-скользкого, словно в его рот заполз гигантский горячий червяк, разворошивший всё и оставивший после себя много-много слюны с влажным ощущением заполненности, которое вторило тому, что перекатывалось в его животе. Дополняло его, становилось неотъемлемой частью.

Теперь его живот был полностью пуст, лишь горячий ствол, спокойно прижимающийся к бедру, напоминал о том, что там скоро будет, а пока... Его держали в нетесных объятиях, предоставляя полную свободу выбора, с которой, как он уже понял, просто не знал, что делать. Мягкие направления, которые предлагало объёмное тело под ним, не становились безапелляционными приказами, лишь ненавязчивыми намёками: можно так, а можно и вот так...

Рот был на порядок горячее кожи. Он был больше его собственного, губы — тоньше, а язык всё таким же длинным, толстым и чрезвычайно вёртким. И, кажется, он был раздвоенным. Наверное, это логично, и никакие вопросы здесь неуместны.

Гарри честно прилагал все усилия к тому, чтобы сделать хорошо, хотя бы постараться. Но, казалось, за что бы он ни брался, это тело просто ему не подходило: слишком большое, слишком горячее, слишком... Череда его "слишком" могла продолжаться и продолжаться, если бы её не прервало вторжение раздвоенного языка в рот, ощущавшегося теперь уже не большим слизнем, но будто горячей мокрой двухголовой змеёй, хлеставшей его по языку, нёбу, зубам и щекам за то, что он настолько не уверен в себе. Гарри не смог долго выносить эту интенсивную чувственную пытку (рот горел как от адской щекотки, он даже подумать не мог, что что-то в этом мире способно выцедить из него такие эмоции и такие ощущения) и спешно, насколько смог, отстранился, сжав напоследок мышцу губами, собрав с неё этим движением всю скопившуюся слюну — свою и чужую. Тёмно-розовое извивающееся нечто скрылось за тонкими губами, в которые он тут же вцепился, вылизывая и кусая их, как щенок. Его губы для всего этого оказались слишком маленькими.

Ладони переместились на ягодицы и впились ногтями в тонкую кожу, собрав вокруг пальцев мурашки со всего тела. Это событие теперь ожидалось почти что с нетерпением. За оральными ласками он и забыл, как неистово напрягал ягодицы, которые теперь полностью расслабились, уместившись в чужих загребущих руках.

Таз приподняли и горячий ствол отделился от бедра; за головкой, кажется, потянулась ниточка смазки, довольно быстро лопнувшая с того края и легшая прохладной паутинкой на кожу.

На мгновение волнение выхлестнулось за пределы нервной системы: легко ли войдёт, все ли будет хорошо, не возникнет ли проблем, будет ли больно...

Не резкое, но уверенное движение проникновения сняло все опасения. Движение шло будто по идеально смазанному каналу, где погружаемое и пространство погружения были идеально отрегулированы друг под друга. Ствол не распирал низ живота, приятно скользя по складкам кишки, таз не болел и не спазматировал в судорогах как от лихорадочного извивания змеи, а кольцо сфинктера не ощущало себя чрезмерно растягиваемым на грани трещины. Всё было правильно. Определённо, он погорячился, думая, что это тело ему везде не подходит — в ЭТОМ месте они были идеально совместимы.

После совершения пары-тройки пробных движений, он уже понял, что совершенно не управлял собой — тем, что располагалось ниже поясницы: всё это было отдано в безраздельное пользование Тому, который точно знал, как и что нужно с этим делать. Ладони аккуратно обхватывали ягодицы, по каким-то причинам возмутительно удобно расположившиеся в подставленных руках. Свои ладони Гарри пристроил на чужих плечах, которые упирались в мягкую спинку, как и затылок. Глаза Тома были прикрыты, сквозь щель просвечивая красными бликами. Слева от уха посверкивал небольшой алмаз.

За их взаимодействием, Гарри и не обратил внимания на камни, однако те в свою очередь удивительно красиво оттеняли зелёный бархат, так гармонично сочетающийся с кожей Тома, какую бы личину тот ни предпочёл. Он не сомневался, что мужчина смотрелся бы не менее роскошно в этом кресле, как бы ни выглядел: старше или младше, человечнее или совсем не как человек...

Череда не очень связных мыслей к чему-то пыталась его подвести, к какому-то выводу. За всем этим лоском, фасадом, ширмой явно пряталось что-то ещё.

Что-то ему небезразличное.

Осознание, или, скорее, интуитивная догадка, волочилась и кусалась где-то в районе желудка, но он не мог уделить ей больше внимания, чем поверхностное, продолжая получать удовольствие от незамысловатых действий, которые, по сути, совершал даже не он сам.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Вздох.

Пальцы сжались теснее, ладонь скользнула чуть в сторону по бедру, и вернулась на место. Вверх-вниз. Тяжёлое дыхание и катящаяся по щеке капля. Не слезы, а пота. Та проделала путь со лба, выкатившись откуда-то из волос, дошла до переносицы, а через неё — на нос и щеку. Она чрезвычайно чувствительно угодила в носогубную складку, откуда быстро докатилась до широко открытого рта, где и исчезла. Соленый привкус капли контрастировал со сладким вкусом перемешанной слюны, тут же растворившись в нём. Одна рука отстранилась от плеча и потянулась к волосам, зализывая их судорожным движением назад. Пряди были влажными и слипшимися. Наверняка, он сейчас сильно пах. Вообще везде.

Вверх и вниз.

Собственный член не очень приятно, но весьма чувствительно тёрся о чужой живот, но мужчину это, кажется, не сильно беспокоило. Трогать его желания не было, потому что даже в мыслях такой жест выглядел невероятно пошло. Ну, или чуть-чуть... Капля собственной полупрозрачной жидкости, смотревшейся на фоне серой кожи слегка желтоватой, лениво поблёскивала в свете перемещающихся огней. Наверное, эстетично... И от неё немного несло.

Определённо, стоило бы принять душ. Воспоминание о нереальности немного больно ударило по той части сознания, что ещё не отключилась под натиском через чур приятных стимулов, принеся с собой в то же время облегчение. Он точно не вонял. Трепещущие щели ноздрей и лёгкая улыбка на запрокинутой напротив голове это подтверждали.

Анус чувствовался растянутым и очень нагретым. Таких ощущений между ягодиц он не мог припомнить в своей жизни. Это не было больно, но привлекало внимание, легонько теребя подуснувшее беспокойство, которое тут же сверху мягко, но ощутимо прижималось тяжёлой волной наслаждения, вновь успокаивая бдительность. И так снова и снова, по кругу.

Гарри не считал, какое количество кругов они сделали, но в определённый момент понял, что что-то изменилось. Руки напряглись сильнее, а вместе с тем и его спина от изменившегося характера проникновения, ставшего едва ли не в раз отрывистым и почти грубым. Это всё ещё не было больно и доставляло весьма своеобразное удовольствие, к которому он мог бы привыкнуть, дали бы ему на это лишь время.

Но его, вопреки недавно оглашённому тезису, как будто не оказалось.

Низ живота начал спазматировать, спереди тоже ощущалось неспокойствие, нарастающее так, словно его раскручивали на центрифуге. Сила, с которой он не мог совладать, заставляла откидывать голову и закатывать глаза, поджимая пальцы на руках и ногах, потому что нужно было за что-то держаться, иначе его унесёт. Внезапно накатило чувство, словно его опрокинули с большой высоты — так себя чувствуешь, когда падаешь во сне. Резкая потеря опоры, колкая сенсация, иглами врезающаяся в кожу с той стороны где-то в районе плеч и далее вверх по шее до самого затылка, который сводит приятной-приятной судорогой, вызывая сладкое чувство, которое сложно сравнить с повседневным бытовым наслаждением.

Чистый экстаз. Спереди и сзади. Сжимающий каналы изнутри непроизвольными толчками, от которых потряхивало и его, и партнёра.

Но не успел Гарри спросить Тома, всё ли в порядке, когда его самого отпустило головокружение и вернулась способность выражать мысли более-менее ясно, как его с головой грубо и жёстко накрыла полная темнота.

Ни Тома, ни сверкающих осколков, ни даже малейшего проблеска света.

Зато появился звук.

Тихий мерзкий писк, поначалу раздавшийся отовсюду, а спустя секунды — где-то слева от уха. Он ничего не ощущал, кроме тяжести в торсе и брёвнах по бокам, которые, пришло понимание, оказались его руками. Воздух, давящий на его кожу, был сухим и пыльным, как и он сам.

Он выбрался из небытия.

Это реальность.