— У тебя всё плохо, — лениво бормочет Мидари, откидываясь на спинку стула и раскачиваясь на его задних ножках.

— Прошу прощения? — Саяка не отрывает взгляда от ноутбука. Её пальцы всё ещё летают над клавиатурой, периодически опускаясь, без заминки.

— Я же сказала, — Икишима вскакивает со стула, ножки которого громко стучат по полу, — У тебя всё плохо.

Саяка вздыхает и перестаёт печатать. У неё нет на это времени.

— Мидари, я не понимаю, о чём ты говоришь.

Мидари садится на стол Саяки, лениво растянувшись на её бумагах. Саяка хмурится. Ничего такого, к чему она не привыкла за три года.

— Ты. И президент тоже. Ты ведь к ней неравнодушна, правда?

Она… Что? Подождите. Что? Откуда она знает? Саяка хмурится и делает вид, что ничего не понимает.

— Я не понимаю, о чём ты говоришь. Я её секретарь. Она — Президент. Наши отношения чисто профессиональные.

Мидари хихикает над этим.

— Бред. Тогда почему ты сейчас такая красная?

— Я… Ну, люди обычно так просто не приходят и не спрашивают, кто им нравится, — парирует Саяка.

— О, да ладно тебе… Юмеми знает. Юрико знает. Руна знает. Мы все знаем, что ты умираешь от желания добраться до президента с того самого дня, как вошла в Совет.

Что ж…

Ну и дерьмо.

Мидари чертыхается и кусает губы. Неужели это так очевидно? Она знает, что всегда казалась довольно прилипчивой, но это… это было что-то новенькое. Она даже сама не могла смириться со своими чувствами ещё месяц назад. Почему она всегда узнает информацию о себе последней?

— Господи… Ты опять делаешь эту глупую штуку с покраснением, — Это только делает лицо Саяки ещё ярче, — Почему она тебе вообще нравится?

Саяка на мгновение задумывается.

— Она милая, — Саяка постукивает себя по подбородку, вытягивая из памяти воспоминания о Президенте, — По-моему, у неё красивые волосы. И губы. Иногда у неё такая милая улыбка.

— Ты — отчаянная гомосексуалка. Никогда не думала, что ты такая поверхностная, но ладно.

Саяка надулась в ответ, только заработав закатывание глаз от Мидари, — Она ещё загадочная. Это довольно мило и заманчиво. Как будто я хочу быть ближе к ней, понять её.

— Не хочу тебя огорчать, сестрёнка. Но никто не может понять её. Она чокнутая! — заявляет Мидари, — И я чокнутая. Когда я называю кого-то чокнутым, это о многом говорит.

— Но это другое. Я знаю, что могу понять её. Я хочу понять её.

Мидари скрестила руки на груди и уставилась в потолок.

— Саяка, некоторые вещи понять труднее, чем математику. Она — одна из таких.

— Для тебя, может быть, и так. Я пятикратная золотая призерка Международной математической олимпиады, думаю, что справлюсь—ой!

Мидари хватает жизненный план, сильно шлёпает им Саяку по голове и издаёт нечто среднее между ворчанием и рычанием.

— Чёрт возьми, будь серьёзна. Даже я теперь серьёзна.

Саяка сердито смотрит на Икишиму, слегка потирая лоб, — Ладно, ладно. — Мидари только сердито смотрит в ответ с такой же напряженностью.

— Разве ты не помнишь? — Мидари снимает повязку с левого глаза и наклоняется вперед, позволяя Саяке снова взглянуть на это. Она съёживается и отводит взгляд.

Она видела искалеченную левую сторону лица Мидари дважды и только дважды. Первый, когда Мидари отправляли в лазарет, Игараши чувствовала тогда тошноту и ужасалась. Она не была близка с Мидари, нет. Раньше они были одноклассницами. Мидари была шумной, страшной и вульгарной, но никогда не пыталась спровоцировать Саяку. Наверное, из жалости, предположила Саяка. А может быть, потому что все, включая Мидари, считали, что разумнее избегать её, как чумы. В любом случае, отправлять бывшую одноклассницу в лазарет, оставляя за собой кровавый след было достаточно, чтобы затопить сон Саяки кошмарами. Улыбка Президента в тот день была холодной, холоднее, чем Луна, светившая в тот день.

И во второй раз, прямо сейчас. Ощущения такие же, как в первый.

— Она даже не вздрогнула. — продолжила Мидари с неожиданной серьезностью, — Я не держу на неё зла. Мне нравится Президент. Но ты… Саяка, ты такая нормальная и скучная.

Саяка чувствует, как её сердце разрывается на части от этих слов. Но она этого не показывает.

Она не может этого показать.

— Я и на тебя не держу зла. Но ты не можешь понять её, ты не поймешь её.

Саяка ненавидит это.

Она ненавидит это, потому что знает, что Мидари права. В кои-то веки Мидари практична, рациональна, серьёзна. А она? Она вся запуталась и заблудилась в чувствах; потерянная, влюблённая и поражённая. Кирари — её ахиллесова пята. Малейшего признака ее присутствия — её голоса, её улыбки, её прикосновения — достаточно, чтобы Саяка лишилась дара речи и потеряла рассудок, словно проклятая бесполезная дурочка, уязвимая перед любым своим желанием и побуждением.

Но она готова ослабить свою хватку, отказаться от контроля над каждым логическим кредо, которое она носила в своей душе, и снова погрузиться в глубины абсурда для неё.

Для неё, и только для неё.

Мидари права. Президент не может быть понята ею. Почему она продолжает царапаться, пытаться и бороться?

Саяка открывает рот, но тут же закрывает его. Ёрзает на стуле, не находя слов. Мидари фыркает.

— Я испугалась. — наконец говорит первая. Её едва слышно, как будто эти слова не предназначены для того, чтобы их услышал кто-то в этом мире. — Я так испугалась в тот день. Но никто больше. Ни ты, ни Руна, ни вице-президент. Ни Президент. Лишь я.

На этот раз Мидари приподнимается.

— Она мне нравится… Но я совсем на неё не похожа. Она такая неприкасаемая, такая потусторонняя. Я всё ещё боюсь её. Из всех людей я меньше всего похожа на Президента, — Саяка делает глубокий вдох, — но она делает эту разницу… беззначимой.

Такт. Аквариум булькает. Портрет на стене смотрит на них обеих.

Мидари нерешительно тянется к лицу Саяки.

И Саяка улыбается, по её лицу катится слеза. Мидари осторожно убирает руку назад.

— Она заставляет меня чувствовать себя иначе, потому что она смотрит на меня по-другому. Я не чувствую себя какой-то скучной серой секретаршой, которая совсем на неё не похожа. Она заставляет меня чувствовать себя Саякой.

Рука Мидари всё ещё висит между ними. У неё нет слов.

Саяка вытирает слёзы с лица уголком рукава. Боже. Она не ожидала, что будет плакать перед Мидари в вечер такой хорошей среды. Но последняя оказывается на удивление хорошим слушателем.

Мидари встаёт из-за стола и потягивается.

— Я на это не подписываюсь.

— Я и не жду от тебя этого.

— Ты никогда не поймёшь эту суку. И никто не поймет. Вот что делает её забавной. — хихикает Мидари, — Но я доверяю тебе. Я верю, что ты — другая. Знаешь, с тех пор как тебя наняли, ты изменилась. Меньше похожа на дерьмовую-скучную-зануду-Саяку, которую я знала. Чёрт возьми, ты перестала носить свои дурацкие очки.

Икишима игнорирует брошенный в её сторону взгляд.

— Но, что важнее, Саяка. Каждая часть тебя просто более… Лучезарна, я думаю. Не знаю, сис. Это даже не имеет смысла. — тяжело вздыхает она.

Ха. Может быть, и так. Саяка не может отрицать вновь обретённый комфорт нахождения в собственной шкуре.

Она вспоминает свой хвостик сбоку, аккуратно закреплённый Президентом. Руку Кирари на щеке, когда она шепчет нежные слова о Саяке. Игараши полагает, что пурпур растет на ней еще больше.

— Так и есть. — задумчиво напевает Саяка. — Спасибо, Мидари.

— А? А за что? — Она закатывает глаза, ковыряясь в повязке. — Как долго ты, к слову, собираешься следовать за ней?

— …Почему ты спрашиваешь? — отвечает Саяка вопросом на вопрос.

«Всегда», — думает она. Она хочет следовать за Кирари вечно. Она хочет заботиться о каждой её потребности, каждый раз вызывать у неё эмоции.

Кирари словно Богиня. Самая близкая к совершенству из всего, что Саяка когда-либо видела. И она будет поклоняться ей до конца света.

Но в то же время… не слишком ли много? Не слишком ли это неприлично и требовательно для скромной прислуги, простого слуги, скучной секретарши, Саяки — надеяться?

Надеяться, что она сможет разобрать Кирари на части, посмотреть, как она ломается и разваливается, а затем собрать её обратно. Быть чем-то большим, чем просто далёкой фигурой, не более связанной с её мыслями, чувствами, разумом, чем весь остальной мир. Делать больше, чем просто идти следом и служить ей.

Она хочет, чтобы её снова заметили, чтобы она шла вместе с Кирари.

Вместе…

Это звучит почти нелепо.

Ей всегда — и до сих пор — полагалось ходить одной.

Вершина — одинокое место.

Её конечные цели, стремление к совершенству и успеху всегда были так далеки. Они похожи на асимптоты* в графиках, с которыми она так хорошо знакома. Всегда, приблизившись к ней, она протягивает руку, и она выскальзывает из её досягаемости, даже не коснувшись пальцев.

Возможно, у Саяки никогда не было настоящей мечты. Только жажда чего-то, ради чего можно работать, чего можно достичь.

Каково это — наконец достичь вершины, которой она будет довольна, и пожинать плоды своей собственной решимости?

Каково это — осознавать, что в конце концов тебе будет гораздо менее одиноко?

Саяка может только мечтать о том, чтобы быть вместе.

На данный момент, служение Кирари — это всё, на что она могла надеяться. Тихий голосок в её душе тоскует, умоляет, кричит о том, чтобы его заметили. Но это… ещё одна вещь, над которой она будет работать. Всегда, если придётся. Саяка привыкла бороться за то, чего никогда не сможет достичь и удержать в своих руках.

— Как долго я собираюсь следовать за ней? — повторяет она. Саяке не очень нравится слово «следовать». Но пока этого достаточно. Этого более чем достаточно.

Поэтому Саяка выпрямляется и говорит:

— Неважно, как далеко она уйдёт, я буду рядом. — в её глазах светятся искренняя решимость и пылающий огонь.

Страсть — это то, в чём Саяка никогда не испытывала недостатка, даже если она слепа, неряшлива, беспорядочна.

Мидари вздыхает, плечи её опускаются в знак молчаливого уступания.

— Ты идиотка… Тебе будет больно.

Саяка, конечно, надеется, что так не случится, но если всё-таки случится… У нее всё впереди, не так ли? Она готова рискнуть всем ради Кирари.

Поэтому она ничего не говорит.

— Постарайся. Постарайся не пострадать, хорошо? — Наконец отвечает Мидари, поднимая голову. В её искренних чертах лица есть редкий признак беспокойства. Саяка кивает, набираясь решимости и глядя на её повязку со спокойным пониманием.

Мидари ухмыляется, снова стуча Саяке по голове жизненным планом, на этот раз более мягко, и хмыкает:

— У тебя действительно всё плохо.

— Я знаю.

***

Саяка понимает, что что-то не так, когда Кирари перестаёт пить чай вместе с ней. Она ест торопливо, а взгляд более стеклянный, менее сосредоточенный. Она гораздо мягче... нет, не мягче. Чувствительней. Она всегда любила вторгаться в личное пространство, чтобы запугать, но на этой неделе всё это кажется немного более механическим, вынужденным, как будто она вымещает это на ком-то под маской угрозы.

Саяка замечает усталость в её вынужденной походке и разочарование в глазах. Все они гордо прикрыты в тот момент, когда она ступает на порог Академии.

Но от Саяки это не ускользает.

Она хочет разделить с ней свою боль и взвалить на свои плечи её бремя. Она хочет поцелуем избавить её от проблем, сделать жизнь лучше и проще. Кирари, в конце концов, тоже человек.

Но Игараши знает, что Кирари ей не позволит. Она отказывается позволить Саяке пройти через такое же давление.

Все это выливается в нечто, находящееся за пределами самой Кирари. Не нужно много усилий, чтобы опрокинуть её, и чтобы всё разлетелось вдребезги.

Саяка дважды стучит в дверь, прежде чем войти в комнату студенческого совета. Кирари уже привыкла к этому, и она знает, что два стука означают, что это Саяка, и в этот час Президент, вероятно, просто собирается уходить. Саяка останавливается только тогда, когда видит разбитую чайную чашку на полу, чай в лужице вокруг осколков.

Президент просматривает какие-то бумаги, по-видимому, не замечая присутствия своей секретарши. Та замечает пятна слёз на щеках, нахмуренные брови и напряжённые плечи. Вещи Кирари ещё не упакованы, несмотря на столь поздний час. И Саяка узнаёт печать Момобами на бумагах, которые читает Президент.

Что-то не так.

— Президент? — Она осторожна, осторожна.

Кирари удивлённо поднимает глаза, её лицо слегка дрогнуло. Она тихонько шмыгает носом, осторожно вытирает слезы рукавом, берет себя в руки и улыбается. Глаза у неё опухшие и воспалённые, но улыбка такая же уверенная и уравновешенная, совсем как обычно.

— Ах, не ожидала, что ты ещё здесь, Саяка.

Ложь. Обычно они выходят из школы вместе.

— Что насчёт сегодняшнего отчёта о состоянии дел? — Улыбка Момобами всё ещё безупречна, нетронута. Саяка внутренне вздрагивает, гадая, сколько эмоций скрывает эта ухмылка.

Ей хочется разгладить большим пальцем морщинки на лбу, отодвинуть эту улыбку и заглянуть в сердце Кирари.

— Президент, с вами всё в порядке?

— Да. — голос Кирари холодный, спокойный. Но Саяка слышит, как она лжёт сквозь зубы. — А теперь, пожалуйста, отчёт о состоянии дел.

Саяка слабо надеется, что Кирари спокойно пожмёт плечами, подчинится без колебаний, доверится Саяке, возьмёт свои бумаги и расскажет о произошедшем. Но прежде, чем Саяка осознает свои собственные действия, она обнаруживает, что идёт к столу Кирари.

Кирари удивлённо поднимает брови. Незащищённые, её эмоции сияют в ледяных глазах ещё больше.

Саяка на самом деле не знает, что делает. Она никогда не нарушала прямого приказа. Но Кирари ничего не говорит. Садясь рядом с ней, Саяка крепко сжимает руку Кирари.

— Скажите мне, что случилось.

Кирари удивляется. Саяка видит это. Её глаза застилают слезы. Она нерешительно сдерживает их. Саяка может сказать, что миллион мыслей проносятся в голове Президента от размышлений, стоит ли ей это делать. Острая пронзает сердце, она хотела бы, чтобы это решение не было таким уж трудным для неё, чтобы она доверяла Саяке, чтобы она чувствовала себя комфортно, обнажая свою душу рядом с ней.

После стольких лет… неужели она всё ещё недостижима?

— Президент, — Саяка крепче сжимает её руку. — пожалуйста.

Мёртвая тишина окутывает комнату. Саяка изо всех сил пытается найти голубые глаза, но Кирари отказывается встретиться с ней взглядом. Её хватка смягчается.

— Ты мне доверяешь? — её голос дрожит, срываясь с губ, как призрак шепота.

Кирари наконец-то поднимает глаза и встречается взглядом с Саякой. Наконец отвечает взаимностью, сжимая руку в ответ.

— Да.

Саяка прерывисто вздыхает. И ждёт ответа.

Ничего.

Кирари судорожно вздыхает.

— Поверь мне, Саяка. — она натянуто улыбается в ответ, плечи её опускаются. Фасад соскальзывает, трескается. Саяка видит, что Кирари позволяет ему ускользнуть. Это несколько обнадёживает. — Но кое-что… — она машет рукой на бумаги, лежащие на столе, — Некоторые вещи лучше держать при себе.

У Саяки защемило сердце. Но ей виднее. Она знает своё место.

Удовлетворённо вздохнув, Кирари кладет голову на плечо Саяки и закрывает глаза. Саяка подавляет желание взвизгнуть от шока и сильно покраснеть.

Не сейчас, говорит она себе. Она должна быть сильной для них обеих.

Кирари… тёплая. Ее рука рассеянно тянется к руке Саяки, и она поддаётся. Кирари крепко держит её, словно боится отпустить. Одинокая слеза стекает по лицу Президента, и Саяка пользуется случаем и вытирает её рукавом. Кирари улыбается в ответ, не открывая глаз. Но Саяка чувствует в ней усталость.

У неё болит сердце.

Это ощущается так... нереально. Как будто никто и никогда не увидит Кирари в таком состоянии. Саяка не знает, как реагировать, когда Кирари кажется такой… человечной. Такая ранимая, кроткая и непохожая на себя. Это не так уж плохо, нет. Несмотря на вечное желание этого зрелища, оно…

Саяке просто настолько чуждо видеть Богиню, сброшенную с трона и лишённую своего величия.

Тем не менее, она всё равно такая…

… Красивая.

Они сидят молча, не обменявшись ни единым словом.

В комнате Студенческого Совета воцаряется тишина, нарушаемая лишь тихим дыханием Кирари и ритмичным бульканьем аквариума.

Но каким-то образом Саяка находит в этом утешение. Она не понимает, как сильно ей этого хочется. Она все ещё хочет разделить ее ношу, разобрать на части и спасти. Сможет ли она когда-нибудь понять? Саяка готова открыть Президенту свою душу в мгновение ока.

Но захочет ли Кирари?

Тем не менее, она ничего не говорит и не пытается ничего выяснить. Не стоит портить сиюминутное блаженство и её редкое раскрытие. Может, быть этого…

Она смотрит на девушку, опирающуюся на её плечо. Угрюмая боль до сих пор тянет её грудь, но Саяка отмахивается от неё. Она должна это сделать.

…Может быть, этого достаточно.

***

Вот что.

Вот что имела в виду Мидари, когда говорила, что ей будет больно?

Саяка тяжело дышит, глаза слезятся. Она не может представить себе боль сильнее той, что пронзает её сердце, впитывается в кожу, проникает в кости прямо сейчас.

Какая-то часть её хочет закричать и позволить своему голосу прорваться сквозь залитое лунным светом небо, грубо и безудержно. Это не должно было так обернуться. Она не должна была не значить ничего. Это несправедливо.

Но, боже, она не может злиться на Кирари. Она никогда не сможет заставить себя злиться на неё.

Она не может винить Кирари за это. Потому что на её месте она бы сделала с собой то же самое.

Саяка знает, что она виновата. Теперь она знает это с полной уверенностью. После многих лет незнания, ничего не понимания, карабкания против неопределённости в тени Президента, она знает этот факт наизусть:

Она должна винить только себя.

Саяка была очарована глубокими голубыми глазами Президента, шелковистым голосом и таинственным шармом. Ей не следовало терять бдительность, позволять холодной рассудительности ускользать из пальцев, давать Президенту касаться её сердца и разума своими любопытными, холодными голубыми пальцами.

Но было приятно наслаждаться этой непосредственностью, поддаться её чарам и бесконечно погружаться в её глаза. Любовь к ней освобождала… Даже придавала сил.

Это был первый знак.

Глупо было думать, что президент видит в ней нечто большее, чем просто секретаршу.

Саяка знает, что она нудная, утомительная и предсказуемая, совсем не похожая на Президента. В отличие от Юмеко или Мэри, она бесхребетная, она не умеет расшевелить аквариум, не умеет пожирать, развлекать, интриговать.

И всё же она влюбилась в Солнце.

Кирари всегда любила Луну. Её слова часто наполнены тонкой поэзией, и Луна всегда была предметом её обожания. Но Саяка никогда этого не понимала. Она всегда видела в Президенте Солнце. Ослепительное, лучезарное, яркое; достойное поклонения и вознесения Человеком.

Саяка — всего лишь Икар. Она всегда была честолюбива, почти идеалистична. Но так слепа и так глупа. Всегда взлетала выше и целилась дальше, не боясь, что её позвоночник вспыхнет пламенем. Но язык Кирари был зажжённой спичкой, и Саяка глубоко упала в неё, предпочла быть поглощённой её пламенем.

Она охотно поджигала себя, надеясь на возрождение. Но только когда Саяка упала, она поняла, что всё, чем она была, всё, чем она могла стать — это тлеющие угольки.

Её отец был прав.

Она никогда не будет достаточно хороша. У нее нет права мечтать и танцевать вальс с Солнцем.

Так… так почему же она?..

Здесь холодно. Ветер ужасно холодный, он щиплет за щёки и ерошит волосы.

Саяка всегда представляла себе, как это будет, когда Икар сгорит и рухнет обратно на землю, в холодный туф из воска и перьев.

Игараши делает неуверенный шаг к краю и заглядывает за него. Падение очень далёкое. В глубине её живота разливается ужасный жар — тошнотворный контраст с полем лилий под ней. С такой высоты она упадёт быстро и больно.

Но если это её последний шанс дотянуться до Солнца и в последний раз разжечь огонь, она с радостью сделает шаг вперёд. Она провела последние два года, удовлетворяя Кирари и следуя за ней, и было бы разумно…

…Сделать это её прощальным подарком.

Без Солнца она была бы счастлива, как нелетающая птица, никогда не тоскующая по небу, не знающая его. Возможно, прожить жизнь такую и умереть со сломанным крылом ценнее, чем не оторваться от земли вовсе.

Она готова вновь пасть в погоне за Солнцем.

Здесь холодно. Ей хочется подтянуть к себе блейзер и погреться на солнышке. Сможет ли она когда-нибудь сделать это снова? Она хоть раз делала это раньше?

Здесь холодно.

— Президент, — она снова поворачивается к этим двоим.

Глаза Кирари мерцают от предвкушения. Она сияет так же, как и два года назад, когда ставила свою жизнь на кон посреди кафетерия. И Саяка чувствует, что снова влюбляется.

— Вы — моя единственная настоящая любовь, — заявляет Саяка, надевая этот сердечный монолог, как корону. Её голос дрожит — он так мягок, почти крошечен в широком пространстве, залитом лунным светом, небом и полем лилий. Но в её словах больше убеждённости, нежели смирения.

Она закрывает глаза, наблюдая, как свет, который был когда-то виден ей, исчезает в щели век, и откидывается назад.

Здесь холодно. Всё идёт так, как и ожидалось. Именно так она представляла себе Падение Икара на землю, наказание за то, что он подлетел слишком близко и целился слишком высоко. Время будет тянуться медленно, и Икар будет думать, сожалеть и размышлять, когда его спина коснется земли.

Но Саяка всё влюбляется, и ещё раз влюбляется.

***

Её спина касается земли. И она извивается от сожаления.

Всё должно было идти совсем не так.

Пальцы, обхватившие её ладонь, напряглись, успокаивая дрожь Саяки. Её сердце болезненно стучит по грудной клетке, словно бьющаяся птица, и в ушах звенит.

Она… она мертва? Президент мертва? Это… Почему? Почему она прыгнула?

Она замечает под ними матрац... нет, защитный коврик. Сказать, что она смущена, было бы преуменьшением. Ничего из происходящего не имеет смысла, разве она не должна была умереть?

Раскат смеха эхом разносится по полям, и Саяка садится, разглядывая хихикающую фигуру рядом с собой. Глаза Кирари закрыты, мягкий, искренний смех клокочет в её груди. Она чувствует, как руки Кирари, обхватившие её, дрожат вместе со смехом.

Президент в безопасности… Саяка вздыхает с облегчением. Это всё, что сейчас имеет значение.

Это должно быть всё, что имеет значение, тем не менее, миллион вопросов проносятся в голове, и сердце всё колотится, как бешеное, тяжело. Руки дрожат.

Смех продолжается. Саяка безнадёжно озадачена. Ей хочется рухнуть обратно в бассейн с лилиями. Но Президент смеётся рядом с ней, и даже на короткое мгновение, после прыжка с пятого этажа башни, Саяка снова чувствует себя в безопасности.

Почему ей обязательно быть такой…

Саяка наблюдает, как трепещут белые ресницы Кирари. Лепестки изящно рассыпаны по её лбу, и Саяка хочет осторожно смахнуть их, чтобы они не испортили кожу. Они не заслуживают прикасаться к ней.

Тело Кирари так и содрогается от остатков смеха. Луна бросает неземной свет на её волосы, и впервые за долгое-долгое время она выглядит расслабленно. Саяка хочет остаться в этом моменте навсегда.

…Красивой?

Но не сейчас… У Саяки слишком много вопросов, слишком много чувств, слишком много мыслей проносятся сейчас в голове.

— Думаю, это самый большой прыжок, который я когда-либо делала за всю свою жизнь! — Кирари хихикает, стряхивая лилии с волос и сжимая руку Саяки.

Саяка возвращается в реальность.

— П-почему? — она находит в себе силы пробормотать это, всё ещё слегка ошеломлённая. — Это было так опасно, Президент! Вы могли...

— Если бы это меня убило, я бы всё равно это сделала, — Кирари язвит в ответ, застенчиво вскидывая руки.

Саяка… не понимает. Она не знает, что чувствовать. Счастье? Облегчение? Злость? Замешательство? Она переполнена этими чувствами сейчас, но они не имеют логической связи и смысла. Как она должна себя чувствовать? Ей нужен рецепт, якорь, потому что её сердце вот-вот разорвется.

— Кроме того… — Кирари поворачивается и смотрит на Саяку, в её словах сквозит обожание, — я не хотела, чтобы ты не поранилась по пути вниз.

А? Глаза Саяки расширяются, на щеках появляется румянец.

Она… ей не вс равно?

Сердце сжимается сильнее, а на глазах наворачиваются слезы.

В этом нет никакого смысла. Президенту было на неё наплевать, они были чужими. Как… почему?

Кирари улыбается и продолжает объяснять причину прыжка, но, честно говоря, Саяке уже все равно. Слова больше не имеют смысла. Она может только таращиться на Кирари, как дура, потому что единственная мысль в её голове — это непостижимая мысль о том, что она волнуется о ней.

Кирари прыгнула к ней.

Кирари прыгнула вместе с ней.

Ей больше ничего не нужно понимать. Она больше ничего не хочет понимать. Может быть, не знать — это нормально… Этой мысли достаточно, чтобы потрясти себя саму до глубины души. События игры, боль во лбу, гнев и отчаяние, в один прекрасный день вылившиеся в гневное пари — всё это забыто. Она действительно важна для неё, её заметили, она…

Она чувствует сильные руки на своем плече, толкающие её вниз. Из горла вырывается сдавленный писк.

Саяка видит перед собой только Президента, освещенную луной, лилии, падающие вниз, как снег.

— Ты…

Саяка никогда раньше не видела такой улыбки на её лице. Он ещё добрее, ещё нежнее, ещё теплее, чем все, что она когда-либо видела.

— Ты мне, вроде как, нравишься.

У Саяки нет слов. Ничего.

Она вроде как… любит меня. Вот каково это — быть наконец замеченной, оцененной, обожаемой?

— Саяка Игараши, как совершенно незнакомый человек, я приглашаю тебя. Не хотите ли быть моей секретаршей?

Конечно. Ответ всегда «конечно». Но почему? Она просто… обычная скучная Саяка, не заслуживающая того, чтобы украшать таких, как Кирари Момобами. Даже после трёх лет секретарской работы она всё ещё не может и, возможно, никогда не поймёт Президента. Она не очень умна. Она не может ослепить и ошеломить толпу. Она не может радовать Кирари так, как это делает Юмеко.

— Президент…

Саяка хочет спросить, почему. Она хочет потребовать ответа. Она хочет покончить с этим. Она боится просто согласиться, ничего не зная; она не хочет, чтобы ей снова причинили боль. Но Саяка боится спрашивать дальше, чтобы это снова не выскользнуло у нее из рук.

— Ну так что? Мы можем обсудить условия позже.

Саяка судорожно сглатывает. Она вся дрожит. Она чувствует это и знает, что Кирари тоже.

— Саяка… Ты, наверное, думаешь, что это невозможно понять, не так ли? — Кирари убирает прядь волос Саяки за ухо. Она нежна, мягка. Саяка не знает, что делать, — Что ж, я с тобой согласна. Кто-то вроде вас, кто поклоняется логике, даже если вы связаны ею…

Игараши знает, что она совсем не похожа на Кирари. Такая упрямая предсказуемость и методичная мягкость. Саяка знает, что она — ничто иное, как выброшенные на берег останки её прошлой. Тогда было легко сиять, и, возможно, в более добром и мягком мире она и дальше будет сиять. Слишком долго она гонялась за тенями прошлого, надеясь, что это восстановит свет в её настоящем.

Но, возможно, в этом мире у неё никогда не будет шанса блеснуть перед ней.

Глаза Кирари сверкают в лунном свете. Саяка хочет соответствовать её сиянию и протянуть руку, чтобы коснуться её лица. И всё же…

— Для меня это не имеет никакого смысла. — продолжает говорить Кирари, — Ты — полная противоположность мне.

…Саяка знает.

— И мне это нравится…

Кирари наклоняется вперёд, и Саяка в тревоге закрывает глаза. Она чувствует что-то тёплое, что-то влажное, что-то безопасное на своём лбу. Это место жжёт, но какая часть её тела не болела с тех пор, как она встретила Кирари?

Её глаза распахиваются, и тут же встречаются взглядом с нежно-голубыми. Они нежны, и Саяка чувствует, что снова теряется в них. Она близко, достаточно близко, чтобы Саяка могла сосчитать её ресницы. Чувствовать её мягкое теплое дыхание на своей коже. Просто наклониться и…

Как бы ей этого хотелось.

Слабый румянец разливается по щекам Кирари. Саяка никогда не видела эту её часть. Она кажется ей гораздо ближе…

— Мне это очень нравится, — шепчет Президент. Она мягка, как секрет, который нужно держать под замком. Как то, что Саяка шепчет в подушку каждую ночь, говоря восходящему Солнцу, что она принадлежит ей. Она принадлежит ей. Она принадлежит ей и только ей. В глазах Кирари было что-то такое интимное, такое искреннее, как будто этот единственный миг был священным и предназначался им и только им.

Слеза скатывается по щеке, но Саяка не обращает на это внимания. Как…

Как долго она наблюдает? Так долго она добивалась внимания Кирари, отчаянно желая быть замеченной и достойной. Она хотела выделиться, чтобы служить ей, поддерживать её, понимать её, но эту пропасть всегда было невозможно пересечь.

Они разные. Слишком разные.

Она не знает, сможет ли когда-нибудь понять её.

Но она также не знает, действительно ли она хочет этого. Возможно, самое разумное, что можно сделать перед лицом любви — это не выискивать, не оценивать, не расчленять, а чувствовать. Ей не нужно понимать, чтобы знать.

Кирари встаёт и берёт Саяку за руку.

И теперь Игараши знает, что может снова идти рядом с ней.

Разница никогда не беспокоила Кирари, теперь Саяка это знает. И всё же сказать, что вся борьба тогда не имела смысла — это слишком сурово по отношению к самой себе. Кирари ослепительна, она та невозможная конечная точка, которую Саяка была рождена преследовать — порок её логики: почему она всегда борется за то, чего нет?

Потому что Кирари свыше её сил. В глубине души Саяка признает, что между ними нет ничего общего. И всё же есть что-то бесконечно романтичное, столь прекрасно иррациональное и в то же время изящно логичное в том, что Икар ищет тепла на Солнце. Кирари — это то, до чего Саяка не может дотянуться, а может только стремиться ухватиться.

И всё же Саяка берёт её за руку.

Потому что Саяка знает, что она тоже ярко горела. Огонь в её глазах и жар в животе, её бесконечное стремление к чему-то, что находится за её пределами не бессмысленны. Во всяком случае, она только разжигала свою страсть, сияла ярче и поднималась выше. Кирари дала ей свет, чтобы она могла назвать его своим. Её жажда вершин и любовь к цифрам никогда не угасали с тех пор, как она училась в средней школе. Но в ней есть нечто большее, чем просто неумирающая страсть, непоколебимая сила и устойчивая сосредоточенность на чём-то большем, чем она сама. Оно ярко горит и в её сердце.

Куда бы ни пошла Кирари, Саяка будет сражаться за большее, целиться дальше, стрелять выше и продолжать следовать. Это всё, чему она посвятила свою жизнь. Даже если бы она была на вершине в своём сердце, замечена и обожаема, любовь — это всего лишь бесконечная погоня, не так ли?

После всех этих лет, она наконец-то знает. И кажется, что всё снова встало на свои места.

Кирари крепче сжимает руку Саяки, готовая помочь подняться. Но та остается стоять на коленях, стойкая и сильная. Что-то бурлит глубоко и дико в её сердце. Это то, что она считает самой собой?

— И как долго? — спрашивает Саяка. Она больше боится ответа, чем хочет его услышать. Но это не имеет значения.

— Всегда. Саяка Игараши, это всегда была ты. Я никогда не спускала с тебя глаз. С того самого дня, как я наняла тебя… с каждым твоим словом, с каждой твоей игрой, с каждым моим шагом рядом с тобой… я никогда не отступала.

Всё это время. Воистину, после всего. Она действительно никогда не теряла своего блеска, да?

У Саяки нет слов для ответа. Поэтому она просто поднимает руку Кирари и целует тыльную сторону ее ладони.

Легкая улыбка расцветает на лице Президента, и Саяка снова чувствует себя целой. Кирари опускается на колени на одном уровне с Саякой и нежно кладет руку на её щеку. Саяка прижимается к теплой ладони и закрывает глаза. Следующее, что чувствует Саяка — то же самое тепло на губах, и она чувствует, как ярко горит жаром Тысячи Солнц на языке под бдительным взглядом безмолвной Луны.