К пятому вечеру, когда буря уже дышала жаром нам в спины, я наконец заметил дрожащую полосу проступающих за изгибом песчаной дюны крон. Мы шли долго, почти весь день, но то было мне не в тягость — все то время мы были заняты разговором.

Змеиный страж поведал мне, что близится добрый час возвращения визиря — то был любимый всеми господин, и приносил он только добрые вести от султана, а оазис их был любимым его местом отдыха. И каждый живший у семицветных барханов приветствовал его с любовью и радостью, и к каждому он был ласков.

«Может быть, — сказал яблоневый страж. — Он и тебя попросит спеть для него».

Я тогда не на шутку взволновался:

«Но позволь же, страж зеленой яблони, ведь я и знаю-то не боле трех песен, да и те бедны словами и музыкой. Такое развлечение для господина, видавшего оазисы — пейзаж безжизненной пустыни».

«Тогда считай это платой за помощь, — рассмеялся дракон. — Ты еще юн, дитя пустынной птицы, и не выучил всех истин. Что с того, что у тебя всего три песни — голос твой чист, так и сердцем не скромничай. А не то станешь как старый воробей».

Вмешался тогда яблоневый страж:

«Будет тебе пенять на старого воробья. Не вменяй ему в вину невежества сердца — тебе, ветры склоняющему, не ведомы страхи малой птицы».

«Твоя правда, — согласился дракон. — Однако горестно мне видеть, как жизнь его сквозь перья сочится, а он ее удержать не может. Поет он для визиря, да только песни те все печальны».

Задумался я тогда и о визире, о котором стражи так ласково говорили, и о старом воробье, но не проронил ни слова — невежливо было любопытствовать о горестях того, кого я даже не видел.

Мы спустились наискось, по волнам дрожащих в предвкушении бури барханов. И тогда я увидел оазис.

То было величественное место, зеленый сад среди семи цветов песка — никогда прежде я не видел такой яркости. Были здесь и финиковые пальмы, и кустарники с раскидистыми листьями, какие пили вдоволь из блестящей на мутнеющем солнце гельты, полной прозрачной воды. Стоял здесь и дворец, сплошь белой и голубой мозаики, плавный линиями как изгиб облака. И было то чудное место в ложе семицветных песков, и не страшна ему была ни одна буря.

Но смущало меня лишь одно — не было здесь ни веселых голосов, ни щебета птиц.

«Никак все укрылись в страхе бури?» — обратился я тогда к яблоневому стражу.

Но озадачены были будто и сами стражи.

«Не пришла еще на наши земли такая буря, какая заглушила бы шелест щедрой гельты и шепот плодородных зарослей, — ответил мне смущенный дракон. — Пойдемте же спросим, отчего затих оазис, и какая горесть постигла нашу добрую землю».

И когда вошли мы наконец под сень изогнутых пальмовых станов, вышел к нам третий страж оазиса, кровь от крови яблоневого мотылька. Он заговорил с нами:

«Приветствую вас, друзья, приветствую и тебя, путник. В недоброе время вы вернулись — горестная весть у меня для вас. Наш ласковый визирь погибает в своем белом дворце, и ни один лекарь не в силах ему помочь. Он просит последнюю вещь, да только некому исполнить его желание. Пойдите и вы, друзья, может быть ваших сил хватит исполнить его волю».

Увидел я тогда, какой великой горечью омрачились сердца моих спутников, как тень печали проступила на добрых их лицах. И радость моя истаяла вместе с их собственной, пусть и не видел я никогда великого визиря.