Снег скрипит под подошвами сапог, каждый шаг тяжелее предыдущего. Кажется, что дорога уводит на эшафот, но по зимним улочкам разбросаны огоньки в окошках домов, тени появляются и исчезают в чёрном омуте. Хелле живёт здесь множество лет, примирился с собственной отчуждённостью, приноровился к неприветливым взглядам, к натянутым улыбкам, к единственной искренности в глазах Эзно и его женщины, и оставлять всё это тяжело, просто немыслимо. Первая мысль — разобраться по-тихому. Трое солдатиков не помеха опытному тотенкнехту, не успеют к винтовкам притронуться, как Хелле от них избавится, куда сложнее с майором, с настоящим хищником. Молодой, задиристый, уверенный в себе, горделивый. Такие командуют без сожаления и без привязанности, на результат, на своё повышение. Хелле не любит таких, они напоминают ему себя самого в далёкой молодости. Война всё вытравила, уравняла всех, отсекла лишнее. Интересно, мальчишка видел поле после настоящего боя, вдыхал вонь тлеющих волос и обугленной кожи, слушал мелодию стонущих? Хелле мотает головой и приглаживает отросшие волосы.
Дом мэра чуть просторнее любого из пяти сотен стоявших в круговой обороне главной площади. Солнце — символ силы и могущества, оттого улицы Бархета расходятся лучами в разные стороны, расширяясь к основанию и сужаясь по мере удаления. «Снежный пёс» затесался между лавкой мясника Брозно и пекарней Тулле на третьем круге от площади, идти по прямой минут пятнадцать, если спешить, но Хелле идёт крайне медленно. Он выдыхает молочный пар в прозрачную ночь, щурится на яркие звёздочки, видит созвездие Журавля и недовольно цокает. Красивая птица в сказаниях — вестник предательства, благородная, но лживая и коварная. Хелле поднимает руку и жестом велит убираться прочь, отгоняя от себя Око Несчастья.
— Гуляете? — за железной оградкой маленького палисадника виднеется розовощёкое личико Эсвии, дочери портного Догреда. Из-под вязаной шапочки выбились светлые локоны, бледные веснушки усыпали бледную кожу, не хватает переднего зуба — выпал вчера вечером, а утром подручные Зейфиары принесли ей монетку.
Хелле замедляет шаг, а после останавливается. Выдыхает и поворачивается к девочке, смотрит в её бездонные синие глаза и даже находит силы улыбаться:
— Да так, дышу воздухом. Не боишься так поздно быть на улице?
— Нет, — смешно мотает головой и заливается звонким смехом, будто звенят медные колокольчики. — Папа говорит, благодаря вам в городе нет волков. И оборотней.
— Так прямо и говорит?
— Ага! Я сегодня слышала, когда он беседовал с бабушкой. Так и сказал, — Эсвия надувается от важности, упирает спрятанные в варежки ладошки в бока и вальяжно покачивается, загудела непривычным низким голосом. — «Как бы ни ненавидели этого грязнокровного, но благодаря ему в городе так спокойно, что дверь запирать даже не надобно».
— Да уж, обрадовал, — Хелле горько тянет улыбку, приглаживая бороду.
— А что такое «грязнокровный»? Папа говорит, это те, чья кровь не совсем чистая. Но мистер Брозно однажды сказал, что у всякого она красная. И у меня она красная, я видела, когда случайно палец проткнула иглой. Мисс Верания заставляет заниматься вышивкой, а мне не нравится! Это скучно! А у вас она тоже красная?
— Брозно прав, у всех кровь одинаковая. Только у некоторых она ещё и проклятая.
— И у вас?
— И у меня, — Хелле кивает и отводит взгляд в сторону, упирается в силуэт нужного дома и мысленно торопит сам себя. — Не гуляй допоздна, а то какие-никакие волки да унесут в своё логово.
— Мама говорит: «Как унесут, так обратно принесут».
— Волки всякие бывают, Эсвия. Могут и не вернуть, придётся жить среди них, а после за их Волчьего Принца замуж выйти.
— А он красивый?
Хелле задумчиво чешет бороду, смотрит хитрым прищуром искоса на любопытную мордочку:
— Ну, он большой, покрытый шерстью…
— Пушистый?
— Наверное, пушистый, — пожимает плечами озадаченно.
— А шерсть мягкая?
— Волки не жалуются, — Хелле вдруг замирает и хохочет вместе с Эсвией, утирает выступившие слёзы, широко улыбается. — Доброй ночи, Эсвия.
— Доброй ночи, мистер Хелле.
В прозрачном воздухе видно всё, что освещает зыбкий свет фонарей, но за границами круга клубится тьма с её тайнами, с холодными воспоминаниями об ошибках прошлого, с мертвецами, что плетутся за Хелле вереницей вечного траура. Он спасался от них в церквях и в дурманах знахарей, проводил ритуалы очищения, искал искупление — всё без толку. Они преследуют его неотступно, пугающей неизбежностью. Он чувствует их белёсые взгляды спиной, ощущает касания призрачных пальцев на коже, шёпоты в дыхании стылого ветра, и устало молится всем богам, от него отвернувшимся. Будучи молодым, он не слишком на это жаловался, верил в своё превосходство, в исключительность, но со временем война перемолола в жерновах и выплюнула, оставила в напоминание призраков прошлого. Среди изъетых шрапнелями и ожогами лиц врагов встречались лица до боли знакомые, родные, любимые. Его друзья и товарищи, которыми приходилось жертвовать. Солдат — это послушание и верность цепного пса, каким бы ни был хозяин. И Хелле был таким, отчего испытывает к себе ненависть.
Старый дом был в два этажа, с каменным фундаментом, из крепкого местного дерева, с резными ставнями и небольшими окошками. В нём горит свет — ждут предателя. Хелле стоит на пороге, успокаивает дыхание, коротко стучит, слышит неспешное шарканье. Дверь отворяет старая Майла — третья жена мэра Густафа, смерив полным презрения взглядом, отходит в сторону, пропускает в свою обитель, потревоженную незваными гостями в военных шинелях. Хелле хочет поздороваться, но язык прилип к нёбу, для такой старухи не находится даже немного уважения, поэтому молча кивает, оббивает сапоги от снега и следует за скрюченной Майлой в просторный зал, где накрыт стол, дымится наваристый суп в белых тарелках и нарезана солонина тонкими ломтиками. Майор сидит на противоположном от главы дома конце и неторопливо рассказывает последние новости — в Бархет они слишком сильно запаздывают, телеграф — вещь слишком роскошная для окраин Империи.
— Пришли? — Керриган будто издевается. — Присаживайтесь, поешьте с нами. Мэр Ольгюсон не будет же против?
— Нет, никак нет, — тот трясёт лысой головой, что та вот-вот отвалится, но пальцы сжимают ложку с такой яростью, что та дрожит и расплёскивает содержимое. — Майла! Ещё тарелку!
Керриган удовлетворённо кивает и указывает на место подле себя, по правую руку, с хозяйским благодушием. Хелле чувствует — ему нравится раздражать такого человечка, как Ольгюсон, выводить на эмоции, показывать, кто контролирует всю ситуацию. Проклятые четырёхлистники. Если бы не императорская протекция, каждого бы вырезали свои собственные товарищи, настолько ненавидят этих заносчивых сукиных сынов в армии. Хелле делает шаг к столу и тут же останавливается, вздрагивает всем телом от горячего, сухого потока воздуха. Огонь обжигает замёрзшую кожу даже через одежду, касается пламенем запястья, фыркает. На него смотрят два золотистых глаза на массивной морде, грива — бушующее пламя лепестков, каждая шерстинка — золото. Могучий лев садится под руку хозяина, не отводит взгляда с замершего тотенкнехта, гипнотизируя. Хелле поджимает губы и медленно снимает плащ, вешает на спинку стула, затем тёплую куртку, остаётся в старом вязаном свитере и простых шерстяных штанах, заправленных в невысокие поношенные сапоги. Чувствует себя неуместно под насмешливым взглядом юнца с золотым солнцем в петлицах, но садится на отведённое ему место. Майла шаркает худыми ногами и с грохотом ставит глубокую тарелку перед Хелле, едва сдерживается, чтобы не плюнуть в густое варево, высвобождая презрение. В этом и было их с Керриганом отличие: парень — военный маг в офицерском чине, сила и цвет Империи, верный пёс на поводке, Хелле — беглец и преступник, нищий, презираемый, в его венах — грязь, а не кровь, не сбеги со службы — бряцал бы медалями на груди, начищал бы их каждое утро с гордостью.
— Спасибо, Майла.
— Не расшаркивайся, — сипло огрызается старуха. — Если бы не достопочтенный майор — ноги бы твоей здесь не было. Великий Айнурадан свидетель — я всегда говорила, что ты принесёшь нам беды. И как в воду глядела.
— Майла, перестань.
— Умолкни, Густаф. Здесь колени подгибаются только у тебя одного, я на свой век насмотрелась ужасов, что мне могут сделать два мага? Сжечь да заставить мои кости танцевать бевельгульден? Пф! Пускай, танцую я всё равно хуже некуда.
Нет в словах ненависти и бушующей ярости — усталость старой женщины, застывшее горе, исказившее характер, сломавшее сердце в юности. Хелле провожает тщедушную фигуру, та сутулится, шаркает, исчезает в кухонном проёме, гремит оттуда кастрюлями и тарелками. Густаф натянуто улыбается, всматривается в лицо майора, ищет любой намёк на неудовольствие, переплетает пальцы между собой, комкает край застиранного столового полотенца, про себя перебирает слова извинений, но все они рассыпаются и никак не получается выстроить их в ровный ряд официального приличия.
— Мэр, — Керриган поднимает взгляд на старика, в маслянистых отблесках лампы сверкают изумрудные глаза. — Оставьте нас.
— Так точно, майор, — чеканит, кивает головой, едва не запутывается в собственных ногах-руках, бряцает ложкой, задевает локтём тарелку, тут же нервно её поправляет и виновато цедит проклятья.
Какой бы сильной ни была нелюбовь между мэром и Хелле, последнего душит жалость. Странное дело — испытывать нечто подобное к тем, кто терпит твоё присутствие, не забывая всякий раз об этом напоминать. Ведь можно нахально улыбаться в обрюзгшее лицо Густафа, наслаждаться его страхом перед военными, перед магами. Можно. Но Хелле отворачивается от Ольгюсона и старается не слушать болезненные насмешки Майлы, встретившие понурого старика.
— Знаете, почему вы здесь?
— Вы милостиво пригласили меня на ужин, — Хелле берётся за ложку и бесцеремонно зачерпывает суп.
Тонкие губы майора ломают прямую линию, изгибаются холодной, неприветливой улыбкой палача и застывают на красивом молодом лице. Он чем-то напоминает Хелле образ едва уловимый, держащийся на границе памяти и пустоты, того, чьё лицо так отчаянно боялся найти среди мертвецов. Имя вертится на языке знакомыми отзвуками, но никак не даётся. Стоит попытаться произнести, как оно ускользает и запутывается в сотнях похожих, бессмысленных слов.
— А заодно послужить своей стране в последний раз, — Керриган ловит зрачки Хелле в силки собственных, цепляется за них, не даёт отвести взгляд. Солдат за его спиной достаёт из сумки небольшой чёрный тубус и вкладывает в протянутую ладонь майора. — Ведь ваша служба официально не была окончена, фельдтотенкнехт третьего ранга Табрис Хеллесварт.
Хелле морщится, как от зубной боли, и медленно подносит ложку ко рту, старается не смотреть, как длинные пальцы в тонких перчатках откручивают крышку тубуса с неторопливым наслаждением, будто там спрятано нечто для него, Хелле, важное.
— Меня разжаловали.
— То, что вы сотворили, — жестокое, циничное преступление, но будь на вашем месте я, поступил бы точно так же.
— Всего лишь слова. Я от многих слышал подобное, майор, — Хелле тяжело вздыхает и выливает ложку супа обратно в тарелку. Еда теряет вкус с каждым словом офицера, будто в голосе Керригана яд, отравляющий всё живое. — И всё, на что они сподобились, — это сдаться элдерам и стыдливо вышагивать в обмоченных штанах. Вы не видели настоящую войну, майор.
И Хелле невольно вздрагивает. Он физически чувствует, как чужой неприветливый взгляд нанизывает его кривой хирургической иглой, проламывает рёбра концом и выходит чуть в стороне от позвоночного столба с глухим треском костей и влажным чавканьем разорванных лёгких и сердца. Предплечья упираются в край столешницы, Хелле сгибается от тяжести осуждения и сухой, потрескивающей ярости, пытается выстоять, без собственной магии боится сгореть в чужих чувствах, но ещё сильнее боится дать себе безумное чувство свободы. Меньше минуты — десять незримых секунд, но Хелле мог поклясться, что варился в этом ощущении час. Тубус с гневным стуком опускается рядом с тарелкой тотенкнехта, рука в перчатке всё ещё сжимает чёрное дерево.
— Откройте, Хеллесварт.
Хелле осторожно берёт вещь, крутит в руках, приценивается — довольно лёгкий, едва тяжелее собственного веса, внутри не больше, чем бумага. Приказ? Аккуратно вскрывает печать, затем крышку и заглядывает в отделанное бархатом нутро с подозрением. Ему не нравятся игры в шпионов, не нравятся сюрпризы, не нравятся недомолвки и угадайки, ценит честность, как торговцы — золото. Разглядывает старый пергамент, с недоумением смотрит на майора, тот важно кивает, зарывшись в гриву льва пальцами, перебирает огненные пряди, вызывает мягкое грудное урчание хищника.
— Что там?
— Ваше задание.
Хелле сглатывает вязкую слюну и переворачивает тубус открытым горлом вниз и двумя пальцами выскребает за край пожелтевшую страницу древней книги.
— Будьте с этим нежнее, Хеллесварт, как с дорогой сердцу женщиной.
— Вам ли говорить о женщинах, майор, — шепчет с полуулыбкой Хелле, но придаёт действиям деликатности, мягко раскатывая концы страницы в стороны, обнажая древнее писание на заплесневевшей, позолоченной коже. Каждая буква — произведение искусства с острыми шипами роз, мягкими изгибами женского тела, слова — древнее, давно утраченное предками наречие. Хелле хмурится. — Разочарую вас, в моих талантах не значится переводчик с древнесебарийского.
— Меня привлекает в вас другой, более полезный талант.
— Одна куртизанка сказала те же самые слова, когда я пытался рассказать о теории Весдера вместо привычных ей действий, — Хелле усмехается, царапает ногтями заросшую щёку, хитро поглядывает на майора. — Не буду скрывать, в ней я поднаторел лучше переводческого.
— Самолюбования вам не занимать, Хеллесварт, как и наивности.
— Так что вы от меня хотите?
— Забрать Копьё Святого Айнурадана из гробницы в Харвийских болотах.
— Не хочу вас расстраивать, но это всего лишь церковная сказочка.
— Мне не нужны ваши оценочные суждения, только непосредственное участие.
Хелле откидывается на высокую спинку, теребит край бесценной рукописи, смотрит на неё в тяжёлых раздумьях, царапает ногтем ветхую кожу, оставляя глубокие вмятины.
— Если откажусь?
— Вступит указ императора Кароя Благочестивого от четырнадцатого кальда одна тысяча четыреста восемьдесят первого года: «Всякого Меченного, служащего Императору и отрёкшегося от служения без вверенного ему разрешения…»
— «…казнить незамедлительно по всей строгости закона как врага империи, изменника и предателя».
— Там есть строчка про тех, кто таких укрывает, — Керриган берёт кружку так, будто фужер из чистого хрусталя, смотрит поверх сточенных граней, не прячет на лице самодовольную улыбку победителя. — Вы должны её прекрасно помнить.
Хелле переплетает пальцы, чтобы не дать себе волю впиться в нахального мальчишку чёрными нитями, душит в себе желание, пылающее столь же ярко, как алые глаза величественного льва под рукой военного.
— Давите на больное?
— Обрисовываю ситуацию.
— Давайте без театральщины, — Хелле морщится. — Я здесь, и дорога отсюда в кандалах или в вашем проклятом ошейнике.
— Вы мне нравитесь, — Керриган говорит неожиданно мягко, даже по-дружески улыбается, перебирает гриву фамильяра и не торопится продолжать, изучает заросшее чёрной бородой лицо собеседника. — И ваш «уход» — большая потеря для армии. Поэтому у меня имеется для вас награда, если предпочтёте ошейник кандалам. Всё крайне просто: выполняете часть сделки — и я вручаю разрешение покинуть Империю свободным человеком, не имеющим перед ней обязательств. Этой привилегии удостаиваются немногие, особенно скрывающиеся столько лет дезертиры. Подумайте, Хеллесварт.
— Вы даже не попытаетесь натравить своих гончих, чтобы я быстрее добежал до границы с Гарт-Арохом?
— Не скрою, для некоторых это будет сильное огорчение.
— А как насчёт тех, кто причастен к моему дезертирству? Вы ведь не будете наказывать их.
— Само собой. Все ваши товарищи и люди, имевшие несчастье оказаться впутанными в эту историю, перестанут фигурировать в деле о сбежавшем тотенкнехте.
— И у меня, конечно же, нет выбора.
— Нет, — Керриган поднимается с места, одёргивает свой чёрный мундир, знаком приказывает забрать тубус с сокровищем, что всё ещё в руках держит Хелле, и, надевая на голову офицерскую фуражку, добавляет. — Если вам нужно собрать вещи — торопитесь, до Гарвира долгий путь, а я намереваюсь сесть на ближайший поезд.