Жгите этих сукиных сынов!
Жгите, чтобы небо рыдало их прахом!
— майор Регнер Мёрк, 1-я красная рота файерместеров, «Четырёхлистники». 1807 год.
Поезд подрагивает могучим телом, утопает в густых клубах дыма, прошивает морозную ночь как игла. В купе темно, тянет терпкими травами из полупустого заварника. Маленький огонёк — надежда среди студёной полуночи — дрожит в стекле лампы, отражается в уставших глазах, тускло поблёскивает на начищенных пуговицах. Сверкает изумруд на чужом вороте, царапает сонный взгляд Хелле, заставляет невольно закутаться. Внутри тепло, даже жарко — пот скатывается по затылку и вискам, попадает в глаза, щиплет солью. В высоком стакане подрагивает серебряная ложка — для особых гостей сервис на высшем уровне, о таком простому дикарю лишь мечтать приходится. Хелле не жалуется, пытается уснуть, но ничего не получается. Дурные мысли оседают внутри черепа, роятся мухами: попытаешься поймать одну — все сразу разлетаются, надоедливо жужжат, разными голосами нашёптывают. Хелле сумрачно смотрит в окно и видит застилающую его тьму с размытым образом уставшего, выпотрошенного войной человека, почти старика, как сказал бы он сам. Горько усмехается — трескается сухая кожица на губах, боль терпимая, но зудящая, и Хелле чешет свежую трещинку.
— Прекратите ёрзать, Хеллесварт, — голос майора сонный, хриплый, недовольство сочится в каждом звуке.
— Никак не привыкну к такой роскоши.
— Вас же учили адаптироваться, — из приоткрытого глаза опасливо блеснул изумруд радужки. — Так начинайте.
— Сиденья слишком мягкие.
— Можете лечь на пол, только перестаньте скулить.
— Слушаюсь, майор Керриган, — Хелле забавляется, прячет улыбку в высокий ворот свитера, чувствует запах дыма и собственного пота — тело изнемогает под крупной вязкой, но раздеваться перед мальчишкой не хочется.
Тот замолкает, голова падает на грудь, руки на ней же скрещены. Тени неровными штрихами ложатся на молодое лицо, делая его грубым и страдальческим, впрочем, Хелле знает — недалеко от истины. Майор замирает в напряжённой позе, замкнутый и отчуждённый, делит с дезертиром купе из соображения безопасности, не спит — осторожничает, вводит в заблуждение. Хелле слышит его тяжёлое дыхание, как стучит сердце под чёрным сукном мундира, и отворачивается. Сорок лет он не покидал границ Бархета, избороздил все дороги и волчьи тропы, облазил ближайшие горы, знал пещеры, ущелья и руины древнего, давно забытого города. Чувствовал себя вольным, не скованным прошлым, а теперь едет в Блаубург поездом, мнёт старыми штанами дорогую обивку, прижимается к лакированным панелям из красного дерева.
— В Блаубурге совершенно нечего делать, — замечает в пустоту Хелле, подпирая подбородок пальцами. Взгляд задумчивый направлен в окно, где едва проглядывается сплошная стена дикого, чуждого ему леса.
— Это не развлекательная прогулка, Хеллесварт.
— Я помню его: маленький шахтёрский городишко на две тысячи человек, треть из которых — дети, заделанные шахтёрами жёнам и любовницам.
— Будьте любезны, замолчите.
— Там что-то изменилось за эти годы, майор? — Хелле ловит раздражённый взгляд мальчишки, и губы расползаются в гнусной улыбке хитрого старьёвщика. — Или вы родом оттуда?
— Вы зарываетесь.
— В мои дни такая активность блаубургских мужчин стала одной из достопримечательностей этого города. Я решил, вам будет интересно.
Керриган раздражённо фыркает, дёргает верхней губой, не размыкая рта, напоминает Хелле взъерошенного воробья, нахохлившегося и недовольного. Чёрный мундир, как крепкий панцирь — прячется в нём от чужих глаз, оставляет оболочку послушного солдата. На груди тонкая планка — награда за отвагу и мужество, золотые диски эполет с погонами тускло блестят в маслянистом свете лампы, тени танцуют на их великолепии. Золотое солнце с изумрудным клевером распустились на вороте, обшитом красным кантиком. Всё по фигуре, чистое, выглаженное. Не дань моде — привычка, годами выработанная. Каждый солдат отражает лицо империи, только к Черепоголовым это никак не относится. Хелле касается своей фибулы и как от зубной боли морщится — лошадиная голова будто насмехается, смотрит провалами глаз на Четырёхлистника и скалится. Ладонь прячет её взор, как от проклятья ограждает, не даёт запомнить юношеские черты, искажённые серьёзностью. Всякого горе настигает, когда в город въезжают всадники, а под ними белые лошади.
За дверью купе сторож — златогривый лев, смотрит лениво, в своём величии смеряет взглядом всякого, кто окажется рядом, будь то сонный проводник или один из солдат. Хелле ворочается из стороны в сторону, жмётся к окну, даже в дрёму не проваливается — мешает дурное предчувствие. Игла предостережения вонзается под основание черепа, буравит кость, задевает нерв, огнём и болью жжётся под кожей.
В тишине слышен мерный стук колёс и дыхание Керригана. Хелле недовольно ворчит, тянется за стаканом в красивом латунном подстаканнике.
Хлопки, выстрелы, сдавленные крики, паника.
Хелле непроизвольно дёргается к дверям купе, цепкая хватка майора останавливает, одёргивает назад, властным жестом приказывает сесть. Сердце стучит быстро, барабанной дробью, а после успокаивается. Хелле берёт себя в руки и кивает Керригану с благодарностью.
— Ограбление? Целого поезда?
— Молитесь святым, чтобы это были «Хорьки», Хеллесварт, а не…
— Майор Керриган! — дверь купе резко отъезжает в сторону, на пороге возвышается один из Четырёхлистников — молодой безусый юноша со шрамом, перечёркивающим губы наискось. — Докладываю! По предварительным данным три пассажирских вагона заняты неизвестными преступниками без опознавательных знаков. Предположительно по три-четыре человека на каждый вагон. Цель — предположительно грузовые вагоны в конце состава.
— Пассажиры целы? — Хелле смотрит снизу вверх на сержанта, напряжение на лице солдата его не радует — видит, как играют желваки, как дрожат пальцы от ожидания.
— Это не имеет значения. Как только они узнают о нас, попытаются выиграть время с помощью заложников. Будет лучше оставить всё, как есть и не выдавать своего местоположения.
— Вы готовы пожертвовать пассажирами?
Губы майора сжимаются в ровную линию, глаза становятся тёмными, выворачивают Хелле наизнанку с затаённой в них ненавистью. Они смотрят друг на друга и словно борются, кто первым отведёт взгляд — проиграл, но уступать никому не хочется. Сержант настороже, нервно поглядывает в конец вагона, куда направлены дула винтовок его товарищей. Те прячутся в соседних купе, в одном их которых напугали пожилую женщину с тремя внуками. Они жмутся в углу, изредка попискивая и хлюпая носами, но под защитой солдата немного расслабились.
— У нас не освободительная миссия, Хеллесварт.
— Позволите преступникам убивать граждан империи?
— Если они будут достаточно умны — останутся живы. «Хорьков» интересуют грузовые вагоны — пусть забирают.
— Им не расцепить их на ходу, Керриган, — возмущение внутри Хелле вязкое, до одури ядовитое, лезет по горлу вверх, обволакивает слова, выстреливает ими. — Им придётся остановить поезд, а значит идти в рубку.
— И что вы предлагаете?
Взгляд Хелле упирается на оружие, скользит по чёрной коже кобуры, цепляется за руки, обтянутые перчатками. В памяти появляются его боевые товарищи, все истерзанные, раненые, в кровавых бинтах, как в заскорузлых бурых панцирях. Страшно не ранение, страшен плен, из которого не выбраться — элдеры отрубали руки по локоть, лишь бы пленные не использовали магию. Хелле смаргивает наваждение, утирает ладонью лицо, будто стягивает маслянистую плёнку прошлого. Ноздри раздуваются, вбирают вязкий, наполненный жаром тел воздух, перемалывают, чтобы одним дыханием с губ вытолкать:
— Сражаться, Керриган.
Майор не меняется в лице, только изумруд блестит слишком остро, слишком опасливо, насаживает Хелле на иголку, но тот не сопротивляется, замечает, как искрятся огненные всполохи внутри радужек Керригана. Тот будто был в предвкушении. Ещё по воинской жизни Хелле слышал о Четырёхлистниках: мерзкие ублюдки, единоличники, мнят себя вершиной имперской армии, её сердцем, двигателем.
— Хотите спасти всех, Хеллесварт? Тогда держите себя в руках и действуйте согласно приказам. Самая большая угроза здесь — вы.
Хелле опускает взгляд на свои ладони и кивком соглашается. Он едва ли применял свой талант больше десятка раз за сорок лет в лесах Бархета, каждый раз боясь прошлого, зарывался в памяти, тонул в сожалениях, и сейчас ему очень не хочется повторения. Он тяжело поднимается, протягивает раскрытую ладонь к сержанту и требует:
— Выдайте мне оружие.
Майор мерит его мрачным взглядом, маска невозмутимости трескается весенним льдом, проскальзывает лёгкое раздражение. Рука в перчатке коротко отмахивается.
— Одолжите свой пистолет, Армитаж.
Сержант колеблется, кривя лицом, но нехотя подчиняется, отщёлкивая замок кобуры, и медленно вытягивает пистолет из плена матовой, до блеска начищенной кожи. Тяжесть металла ложится в ладонь, неприятно холодит своей смертоносностью, Хелле берёт свободной рукой и вертит из стороны в сторону, одобрительно хмыкая:
— Эрмигтон. Отличный выбор.
На боку затвора гравировка: «Моей гордости». Хелле удивлённо поднимает брови и смотрит на сжавшего зубы солдата, тот встречает его суровой решимостью. Неприступная скала, настоящая гордость империи. Злой, напористый, послушный, не задающий вопросов, только жаждущий приказов и действия. Их немного жаль, таких правильных, таких отчаянных, жаждущих любви неблагодарного народа, который страшится их, всякий раз проклиная и отмахиваясь. Скольких эта служба паршивая сгубила, скольких зарыла в земле, скольких вышвырнула прочь из истории. Герои возвышаются на стенах из тел безымянных соратников, кому не посчастливилось окрасить своё имя гордостью и подвигом.
— Верните в целости, сэр, — шипит сквозь зубы сержант, не отворачиваясь, и добавляет с нажимом. — Пожалуйста.
Хелле снимает предохранитель, передёргивает затвор — патрон уходит из магазина в патронник, сверкает мгновением.
— Какой приказ, сэр? — чеканит молоденький сержант, стоит по струнке — плечи расправлены.
— Вы же не хотите устроить войну в пассажирских вагонах, Керриган? — мальчишка сухо ухмыляется, снимает с головы фуражку, ослепляет коротким бликом на кокарде — пойманное в круг солнце, объятое дубовыми листьями. — Мы можем выманить их сюда, спрятать всех здешних в дальнюю часть купэ, принять бой на своих условиях.
— Пахнет тактикой этих остроухих выродков, — шепчет в ворот недовольный сержант, ловит взгляд Хелле и отворачивается.
— Эти «выродки» сдерживают мощь империи три столетия, не имея за собой ни одной военной технологии. Можно было за это время чему-нибудь у них да поучиться, — Хелле огрызается, скалит зубы под густыми усами, хочет взять надменного сержантишку за ворот, встряхнуть по-отечески, выбить дурь из походного котелка, что вместо головы на тонкой шее болтается.
— Слова изменника, — Керриган предупредительно цокает языком, откладывает фуражку на столик рядом с подстаканником. — Сержант, держаться позади. Занимаете вагоны после уничтожения противника, допустимые потери среди гражданских — минимальные. Вы довольны, Хеллесварт?
Тот нехотя кивает, стискивает шершавую рукоять «Эрмигтона», цепляется за неё, как за соломинку, будто это ему поможет не сорваться с цепи своей стойкости. Смотрит на спину майора, обтянутую чёрной формой, будто погребальным саваном, ждёт дальнейших действий — майор не слишком торопится, стягивает перчатки, обнажает изрытые ожогами ладони вместе с пальцами; красная, огрубевшая кожа зажила отвратительными рубцами и складками — такова цена файермейстеров за использование магии.
— Держитесь позади, Хеллесварт. И постарайтесь не вмешиваться.
Майор делает шаг и сердце Хелле замирает от дурного предчувствия.