— Заткнулись! И ты заткнулась, тварь!
Револьвер в нервной руке утыкается в лицо женщине, та с ужасом пригибается, закрывает голову руками, взмахивает яркими ногтями в полутёмном помещении — от два сиденья от неё лежит незнакомец, захлёбывается кровью, кряхтит остатками жизни, мучается. В него эти изверги выстрелили сразу, как только встал с гордым «Джентельмены!», хотел разобраться в ситуации, понадеялся на добродетель беглых каторжников. Перепачканный чёрным рот мужчины извергает остатки крови, плюётся на платье молодой женщины, невольно ловит горячие капли соли с пушистых ресниц, застывает приоткрытым провалом на узком лице.
— Гарольд!
— Заткнись, сука! — револьвер отворачивается в сторону несчастной вдовы, скалится возможностью вновь выстрелить. — А то скоро встретишься!
— Может, это, развлечёмся по-быстрому? — тот, что щурит один глаз, будто кот, смотрит на свою невольницу — молодую флейтистку, прижимающуюся к учителю. — Берд, ты как?
— Твой стручок ей явно не доставит удовольствия — слишком маленький, — Бернард громогласно хохочет, щерит маленькие зубы на лице, похожем на памятник, слепленный неумелыми руками ученика: плоский нос, маленькие глаза-щёлочки, скулы широкие, форма — квадрат с продавленным на макушке черепом. — Вот мой ей будет в самый раз!
Он хватает себя за выступающий под плотной тканью рабочих штанов бугор, смотрит на отвернувшуюся с писком флейтистку, облизывает языком разъетые ветром губы с белыми ошмётками отмершей кожицы. В нём почти семь футов роста, плечи широкие, бугрятся налитыми мышцами — в прошлом шахтёр, в настоящем преступник — придушил бригадира, украл деньги из сейфа, считал, что всё это — его честно заработанные. Попался глупо — в кровати на проститутке, пришлось пристрелить её вместе с конвоирами и бежать под защиту недоумков из «Вольницы», мечтающих о каком-то там равенстве. Ему плевать на это самое равенство, на права измученных магов-выродков, ему хочется денег и сытной жизни, одеваться во что-то модное и красивое, жрать диковинных птиц с экзотическими фруктами, а ещё женщин — разных, даже нечеловеческих. Корн смеялся над ним, говорил он слишком для них уродливый, теперь Корн стал уродливее после кулаков Берда.
— Дай её сюда, — вдруг выдаёт Берд и прячет револьвер за пазухой. — Мико!
— Вы что делаете?! — молодой нервный мальчишка облизывается, переводит загнанный взгляд из стороны в сторону, бледные зрачки скачут от лица к лицу, но видят только расплывчатые силуэты с провалами. — Грегор приказал никого не трогать без надобности!
— Так мы, это, не трогаем, — маленький растрёпанный Мико ловит отталкивающую его ручку, рывком притягивает к себе, благоговейно трогает светлую, так приятно пахнущую кожу флейтистки, проводит по нетронутому полотку шершавыми пальцами, считает вкрапления тёмных родинок. — Ей понравится. Честно-честно. Если не будет выкобениваться. Не скажешь Греги, дадим и тебе её попробовать.
Язык толстым слизнем опускается на запястье, скользит с вожделением к сгибу локтя, собирает запахи и вкусы, оставляя пошловатую влажную дорожку вожделения.
— Вкусная, — Мико широко улыбается.
В нём набухает страсть и он хочет скорее её высвободить, ему с детства нравится держать в руках трепыхающихся птичек, создавать клетку из пальцев, смотреть, как те бьются о прутья-косточки, царапают его загрубевшую кожу с полным сердцем отчаяния. Аромат страха для него особенный, упоительный, исторгается вместе с криками и мольбами, вместе с горячими слезами, которые приятно горчат на кончике языка, когда их слизываешь. Мико было двенадцать, когда он впервые сделал это с соседской девочкой: навалился на неё, как его папка делал с матушкой, ёрзал, тискал, больно щипал за бёдра, за бока, слюнявил открытый в крике рот, вбирал в себя её страх. В пятнадцать он уже попробовал свою сестрёнку, что на два года была младше, в шестнадцать — какую-то девку из соседнего поселения. Он охотился, подчинял, ломал, наслаждался каждой секундой своего величия, пока не нагрянула жандармерия — подставил деревенского учителя. Подбросил кусок рваного платьица одной из своих жертв, солдафоны не разбирались — повязали самого на их взгляд подозрительного. Учитель не доехал до города — расстреляли озлобленные солдафоны на краю оврага, туда его тело и вышвырнули. Мико пришлось затаиться до поры, до времени. В восемнадцать ушёл на заработки в солдаты, попал сразу на фронт, едва выжил, держась за чужими спинами, толкал всех на смерть, сам же под градом пуль прятался, прикрывался своими товарищами — даже мёртвыми, зарывался в груды тел, лишь бы эти остроухие уродцы не нащупали своей магией, обмазывался кровью висельников. Позже таки поймали свои, осудили за преступления — какая-то из бывших «любовниц» всё же осмелилась всё рассказать, обвинить в насилии. Могли бы казнить — отправили на каторгу, сбежал случайно — недоглядели жандармы, занятые возлияниями. Так и прибился к каким-то революционерам-грегорианцам под командованием отставного офицера из вассермейстеров.
В его руках флейтистка тоже бьётся, как маленькая птичка, пытается вырваться, мягкие, наполненные цветочной поляной, кудри хлещут по горбоносому лицу, оставляют шлейф летнего запаха. Пальцы сминают маленькую грудь — та в ладонь умещается, крик будоражит тишину напряжённого, безысходного молчания. Чужие глаза стыдливо закрываются, прекращают замечать преступление, будто его нет и не было. Учителя — хлипкого очкастого мужчину — усмирили крепким кулаком по носу, тот захлёбывается кровью, нервно всхлипывает, тремя пальцами сжимает ноздри и тоже отворачивается. Что-то бормочет пухлыми губами — Мико сглатывает — такими его плоть обнимала единственная женщина, которая ему нравилась, которую он, кажется, любил, пока какой-то элдер не снёс ей своей магией голову, когда город захватили чужие войска, выдавив Империю.
Бернард перехватывает руку девчонки, бесцеремонно задирает платьице, скользит пальцами по панталонам под защитой кринолина от любопытных глаз Мико. Лицо преступника вдруг расплывается в улыбке победителя, он смотрит на подавившуюся криком девушку, как розовые щёки поддёргиваются пунцовым стыдом, как она пытается убрать его руку, кусая пухленькие губы, и неожиданно содрогается.
— Прекратите! — звонкий мальчишеский голос звенит гитарной струной, обрывает веселье преступникам. — Прекратите немедленно!
Над поверженными безучастным молчанием головами возвышается единственный сопротивляющийся стадному чувству непричастности. Молодой солдатик в выходной форме обер-фенриха, кадет и цвет Старшей Империи. Горящие огнём праведника глаза блестят на худом лице, тонкие линии усов топорщатся щёточкой; сжимает в ладони узкий кортик на поясе — единственное его оружие, разрешённое выпускникам военной академии.
— Отпустите леди!
— А то что, заколешь своей зуботычиной? — гнусаво хихикает Мико, кивает на ножны из чистой, сияющей броской новизной кожи, разрождается новым лающим смехом, трясёт сальными патлами.
— Буду вынужден призвать вас к ответу!
— Лори, сядь, — за руку, как утопленник, тянет заплаканная женщина. Глаза — два зелёных омута, — пожирают солдатика, окутывают заботой и страхом, ждут неизбежного, но всё же надеются.
— Лори? Что за бабское имя — Лори! Ты мужеложец, мальчик? Любишь крепкие члены? Хочешь, дам тебе мой попробовать?
— Ты совсем отчаялся, — пыхтит от натуги Бернард.
Тонкие пальчики флейтистки едва не ломаются на его плечах, вцепившись мёртвой хваткой, пока он всё ещё развлекается под подолом пышного платьица.
— Закрой пасть, Бер…
Его слова внезапно обрываются. Мико удивлённо косит глазами ко лбу, пыжится от натуги — лоб собирается складками, по которым ползёт тонкая алая струйка из маленькой дырки — дымится обугленная кожа от раскалённой оболочки патрона. Тело падает, как трава подкошенная, с глухим стуком, разбрызгивает рубиновые блики на соседние кресла, на кринолин зелёного луга на чьём-то подоле. Тишину пронзает острый крик немолодой женщины, закрывает рот высушенными, как птичьи лапки, пальцами, ввинчивается в уши, бесцеремонно вторгается в мякоть мозга, бьёт по барабанным перепонкам, порождает ответную агрессию. Нервный мальчишка бьёт её по лицу рукоятью револьвера наотмашь, брызгает слюной в ответном крике, сутулится под взглядом изумрудных глаз появившегося в вагоне хищника. За плечом офицера дуло чёрное рыщет новую жертву, утыкается в голову Бернарда, тот замирает с ребяческим удивлением, прячется за тонкой фигурой девушки.
Хелле чувствует к таким людям презрение, давно забыл как грязь и похоть выглядят, за одиночеством в Бархете мало что из подобного скрывается: каждый на ладони у каждого, видят местные всё, что творится в пределах околицы, слухи быстро разлетаются, поэтому никто чудить не торопится. Он смотрит на затылок плачущей флейтистки, та надрывно просит помощи, ею, как щитом, укрывает себя ублюдок, по-звериному за худым плечиком скалится. Под кожей Хелле пробуждается ярость вместе с магией, зудит неистово, требует высвобождения, ползает паучьими лапками, бугрится и перекатывается.
— Офицер! — Лори разрывает неловкое молчание.
— Заткнись! — у нервного мальчишки рукоять скользит в потной ладошке, едва-едва держится, пальцы гуляют по спусковому крючку, то надавливают, то со страхом отпускают, танцуют в безумном танце неуверенности. — Все вы заткнитесь! Пусть хоть кто-нибудь пикнет — пристрелю! Поняли?! Я не слышу! Поняли?!
Его стеклянные глаза широко открыты, вбирают весь мир в лихорадочном, дёрганном желании, кончик языка мелькает между бледных искусанных губ, облизывает их, оглаживает сколотый клык. Ему ещё нет восемнадцати, первые усы только-только пробиваются вместе с жидкой щетиной на щеках, острый нос, бледные радужки — ещё не сошла детская пухлость. Ему бы жить и жить, но он требует от мира большего, чем может взять.
— Стой на месте, вояка! — кричит с надрывом, берёт высокую ноту и срывается. — Только шагните — пристрелю! Хоть её пристрелю! Суку!
Серебристый ствол револьвера тычется в плечо плачущей женщины, она съёживается в бесформенный бутон некрасивого цветка, кринолин елозит по грязному полу вагона белыми оторочками.
— Хеллесварт, отпустите оружие, — холодный тон майора вызывает удивление.
Хелле не торопится, но всё же нехотя убирает руку с взведённым пистолетом, цепко следит за тем бугаем, что прячется за девочкой. Люди пригибают головы, отводят взгляды в сторону, кто-то на них посматривает с искренней надеждой, трясётся под угрозами, что сыплются из нервного подростка.
— Захват имперского поезда с гражданами — тяжкое преступление, — льдом покрываются слова майора Керригана, звенят железными кандалами, пахнут мокрой сталью и ржавчиной крови.
— Хочешь арестовать нас, джак? — подаёт голос Бернард, огромными руками едва не ломает хрупкие косточки флейтистки, не даёт ей вырваться — та смирно хлюпает носом, сдавленно всхлипывает. — Попробуй. Ладвик — хреновый стрелок, но снести башку какой-нибудь тупой курице с двух шагов может. Что, уже не так весело, а, джак? Начальство не погладит по головке за жертвы? Так и знал, что вы — кучка жалких говноедов, которые только могут звенеть яйцами, а после жидко обделываются! Пристрели уже его, Вик!
Ладвик шумно сглатывает, резко поднимает револьвер, целится точно в середину груди Керригана, смотрит в прищуренные зелёные глаза и видит в них непоколебимую уверенность. Рука мальчишки вздрагивает, дуло танцует из стороны в сторону, как припадочное, чужая аура давит неподъёмной тяжестью, сгибает к полу, но Ладвик скалит мелкие крысиные зубы и сопротивляется.
— Вы не понимаете с кем вы связываетесь! — подал голос молоденький Лори. — Это Четырёхлистники!
Хелле недовольно морщится, но проглатывает такое оскорбление.
— Какая разница, пусть только дёрнется…
— Сосцы святой Хасны, четырёхлистники… Ладвик, стреляй! Стреляй, твою мать! Не дай ему…
Керриган выкидывает вперёд руку, эффектно щёлкает пальцами, улыбка прорезается отражением в расширяющихся глазах мальчика — холодная и торжествующая. Пламя с рёвом рождается из пустоты, обнимает тщедушную фигурку, высвобождается из плена чужого контроля, с жадностью впивается в плавящуюся кожу, в дымящиеся волосы. Ладвик кричит неистово, крутится в припадке, будто танцует в весёлом безумии. Револьвер падает из почерневших пальцев под ноги, чудом не выстреливает.
Бернард вскакивает, толкает свою пленницу Керригану, та с визгом сталкивается с горящим мальчиком — вспыхивает платьице, вспыхивают пышные кудри, пламя охотно перекидывается на новую жертву своей ярости. Хелле спешит помочь, с трудом протискивается мимо майора, тот хватает его за шиворот, грубо дёргает назад, встречается с серым туманом зрачков, полных жалости.
— Нужно остановить второго, иначе сюда заявятся остальные, Хеллесварт! Бросьте девчонку!
— Она же погибнет, Керриган!
— Сопутствующий ущерб…
Хелле слышал о подобном ещё со времён армии — не тратить время на мирных жителей, нечего с ними нянчиться, если среди них прячутся элдеры — вырезать под корень целые селения. Мирные — лишь препятствие, их численность восполнится в скором времени, затянется, как рана струпом, наполнится новой жизнью, указом императора сосланной.
Он резко стряхивает руку майора и бросается к бедной девочке. Духи шепчут, шелестят тихими вздохами, ползут мёртвыми пальцами по его коже, устремляются к кривляющемуся в агонии телу, впиваются в него, облепляют полностью. По вагону проходит волна трепета, десяток глаз смотрит, как тонкие нити пронизывают светлую кожу флейтистки, как впиваются в неё, скользят, проникают в глубь тела, в самое нутро. Чёрные жилы — стальная проволока — жалят податливую плоть, сдавливают до вскриков боли, до ужаса, хрипотой вырываются, с кровью смешиваются. Огонь утихает, исчезает полностью, обнажает изуродованную кожу, та бугрится волдырями, красными подпалинами — если заплатить хорошему астмейстеру даже шрамов не останется.
Жёсткие пальцы сдавливают ворот свитера, как злая рука хозяина, душат ещё не пришедшего в себя Хелле, стягивают в горсть неуклюже обстриженные волосы. Призраки смотрят слепо на майора, на глупого мальчика, касаются его невидимыми ладонями, улыбаются искажёнными провалами ртов, скользят языками, ногтями, невидящими взглядами. Кружат вороньём, смеются словно каркают. Изуродованные, искалеченные, как прошлое их хозяина.
— Что я вам говорил, Хеллесварт! — рычит голодным тигром, утробно, сдавленно.
Раскатистые звуки пробирают до дрожи мелким шорохом, Хелле задыхается в кашле, хочет выплюнуть оскорбление, но глотку режет кромка ворота, стягивает удавкой, впивается в хрящ.
— Теперь они знают о нашем присутствии, — слова майора обжигают раскалённым дулом висок, обрисовывают последствия.
Три вагона бьющихся сердец в крепкой хватке разорителей. Керриган бледен, но потемневшие изумруды полны решимости, сверкает ими в ярости, сдерживается от необдуманного действия. Пальцы не отпускают невидимого повода, крепко держат Хелле за шиворот, не дают тому броситься к несчастной флейтистке, что хрипит под пальцами полуживого от страха учителя.
— Армитаж! — рявкает раскатисто мальчишка в форме с клевером на вороте.
Топот тяжёлых сапог наполняет тишину вагона, клацают затворы винтовок, от этого звука Хелле передёргивает. Он всё же смог высвободиться, с трудом скинуть руку майора, растереть зудящее от шерсти горло и глотнуть полного гари и сладковатой вони воздуха. Керриган небрежно поддевает носком начищенного сапога обгорелый труп мальчишки, кажется, Ладвика, смотрит, как обшаривают ещё тёплое тело другого каторжника, как трещит ткань, дёрнутая одним сильным движением и на бледной коже предплечья оголяются выжженные цифры заключённого.
— Совсем паскуды распоясались, — едва не сплёвывает молчаливый увалень. На вороте сверкают четыре листа серебром, а не золотом. Тычет длинным стволом в грудь убитого, подозрительно щурится, ждёт, что тот вскочит на ноги, затанцует в безумии.
Хелле только в бороду ухмыляется, тревожно косится на несчастную, в шубку обёрнутую, спрятанную от чужих испуганных глаз. Его сердце сжимается в отчаянии, не хотел касаться магии, но иначе не спасти бедную флейтистку от огня всёпожирающего. Керриган не смотрит на него, избегает намеренно, раздаёт приказы ровным голосом, жестом усаживает вскочившего молоденького кадета. Тот немногим младше чёрномундирного мальчика. Его люди выполняют всё в молчании, только скрипят подошвы о доски вагонные, раздаются эхом под потолком и растворяются в чужих всхлипах и бормотании.
— Ласс! Всех в купе!
Щёлкает каблуками единственная среди военного отряда девушка, рыжие волосы сплетены в тугую косу, падают на смуглое лицо прядями, в её глазах мрачная решимость, как и у каждого из её товарищей. Хелле знал, что маги на службе империи не имеют ни званий, ни пола и даже имени, лишь те, кто выжил, чего-то добиваются. Списки мёртвых редко когда заполнялись тщательно, оттого он этим сорок лет назад и воспользовался. А сейчас мирное время, пусть и неспокойное, четыре года назад объявили новое перемирие, подписали указы о разоружении, начались переговоры, робкие торговые соглашения. Хелле потерялся во времени, застыл, как рыба в замёршем пруду, только смог дождаться оттепели и увидеть изменившуюся империю — одряхлевшую, слабую и разобщённую.
— Прикажете штурмовать следующее? — спросил Армитаж, Керриган покачал головой. Был слишком задумчивым.
— Это не «Хорьки», даже близко на них не похожи, — его сапог опускается на руку каторжника, давит на цифры неаккуратно выжженные. — Для заключённых слишком нахальные. Видимо, мы столкнулись с новой организацией.
— Как жаль, что допросить можно только труп, — шепчет сержант и недобро смотрит на тотенкнехта.
— Хеллесварт, вы когда-нибудь допрашивали мёртвых?
— Если голова в наличии, — мрачно шутит Хелле, криво усмехается.
Он разминает пальцы нехотя, через силу себя заставляет подойти к застреленному Мико, опускается на одно колено, ощупывает шею, щёки, голову. Один из талантов каждого Пожирателя — говорить с мёртвыми, полезная вещь, если кого-то запытали до смерти, призраки информацию не утаивали, а потому элдеры старались погибнуть так, чтоб душа их растворилась в Колесе Перерождения быстрее, чем до неё доберётся носитель лошадиного черепа. Люди мало что знали про настоящих тотенмейстеров, но слышали сказки, оттого чурались всадников на белых лошадях, будто от прокажённых, шептались недобро за спинами.
Пальцы зачёрпывают остывшую кровь из пулевого отверстия, рисуют руны, сплетают в лигатуры на щеках, на лбу, на шее, пляшут по коже, вычёрчивают линии и точки, у Хелле недурно такое получается. Завершает танец воскрешения двумя красными линиями поперёк глаз и тяжело поднимается, разводит руки в стороны, прогоняет жестом всех в конец, глубоко дышит, видит тьму под сомкнутыми веками. Призраки вновь его окутывают, шепчут неразборчиво, гладят холодными касаниями, хотят его поприветствовать, позвать с собой в царство мёртвых, но он сопротивляется, отгоняет силой воли, скрипит зубами и чувствует, как под шерстью свитера кожа чернеет и покрывается язвами и струпьями. Его пальцы плетут невидимые нити, накидывают сеть на тело умершего, ловят бьющуюся в диком ужасе душу — та рвёт нити, обжигается о силу, льющуюся из тотенкнехта, шипит в ярости, кричит тонко, надрывно и жалобно. Хелле знает — слишком слабая, не составит труда подчинить себе, вплести в вереницу тех, кто за ним следуют. Никто их них не получит свою благодать в Колесе Перерождения, навсегда с ним повязаны, нет им пути к воскрешению, оттого Хелле боится ночи — они приходят за ним, как церковные плакальщицы.
— Как твоё имя? — голос Хелле потусторонний, слышится из глубин бесконечного холода, трескается ледянистой корочкой.
— Мико, — шепчет дух и жалобно тянет стон боли, смешивает с воплем и завыванием.
— Кому ты подчиняешься?
Душа смотрит пустыми глазами сквозь Хелле и вываливает длинный язык, теряет форму, рассыпается и снова собирается во что-то человеческое.
— Кто приказал захватить поезд?
— Грегор. Из «Вольницы».
— Это ещё что за ублюдок? — низко рычит знакомый Хелле увалень. Керриган внимательно смотрит за тотенкнехтом, качает головой на вопрос рядового, подпирает пальцами острый подбородок и мрачнеет с каждым мгновением.
— Что за «Вольница»?
— Маги-отступники, — хрипит душа и снова воет от отчаяния. По призрачным щекам катятся слёды, но это лишь обман, души не умеют чувствовать ничего, кроме боли и страдания, если вырвать из привычного пути к Колесу.
— Очередные… — свистящим шёпотом выдыхает сержант, перебирает пальцами цевьё своей винтовки. — Вот развелось, как блох у собаки.
— Надо было им шеи ещё в Кескире свернуть, а не отпускать, — плюёт на пол увалень. — Куда император смотрел.
— Отставить, — рявкает майор и двое за его спиной вытягиваются в ровные линии. — Сколько их, Хеллесварт.
— Одиннадцать, — шепчут губы мёртвые, обветренные, когда вопрос повторяет хозяин сети, на кого ярость и боль изливается. Тот скрипит зубами, но не вздрагивает — волна холода накатывает дыханием штормового моря, отступает и только усиливается.
Губы Хелле синеют почти до черноты, едва шевелятся, он держит сети обмороженными пальцами — магия берёт свою дань за могущество. Кожа под коркой инея трескается, кровь совсем не течёт, в венах и артериях застывшая.
— Какой был приказ? — сипит тотенкнехт.
— В Пустоту приказ! — майор дёргается, стряхивает с себя спокойствие. — Маги! Есть среди них маги?!
Дверь за спиной солдат вспучивается, скрипит натужно под невидимыми ударами, вылетает пробкой из шампанского, сметает на своём пути зазевавшихся. Майор ругается сквозь зубы, успевает припасть к полу, прикрыть себя щитом огненным, пламя ярко вспыхивает, искрится в затянутых белых узорах окнах, разъедает старую кожу на сиденьях, плавит дерево. Дверь ловит увалень, принимает на обе руки, с натугой сдерживает, рычит по-медвежьи, скалит крепкие зубы, и отбрасывает в сторону — с визгом шарахаются заплаканные женщины.
Хелле поглощает душу одним глубоким вдохом, чувствует лёгкое удовольствие, как затягиваются раны, на мёртвой коже проросшие. Его свита каркает воронами, наполняет вагон, сливается в нечто бесформенное, единое, обычному глазу невидимое. Тянет тонко мертвечиной, разложение отравляет воздух вокруг Хелле, сгущается в длинные нити-руки, те танцуют в морозном воздухе, как щупальцы морской диковины. Тянутся к мёртвому каторжнику, впиваются в него иглами, рвут на части, пируют стервятниками. Кровь расплывается страшными бесформенными пятнами, въедается в тишину, а затем — в панику.
— Всё, — шепчет один из солдат на одном лишь выдохе. — Спятил.
И двумя перстами рисует круг на лбу, тихо святым молится.
— Отставить! Хеллесварт!
Высокой нотой дерёт уши криком женщина; её платье, перепачканное кровью супруга, беглыми заключёнными убитого, гниёт от прикосновения с чёрной сущностью. Кто-то не выдерживает, стреляет в воздух, пуля вспарывает обшивку потолка, впивается в перекрытие. Выходят из ступора солдаты, вздымают готовые дула, целятся в свихнувшегося, пальцы терпеливо покоятся у крючка, выжидают приказа, мелкой дрожью покрываются.
— Что это?! — кричат за спинами офицеров.
Ветер завывает за стенами вагона, прорывается в открытый проём белым зверем, сдувает с головы несчастной девушки чепец одним лишь дыханием.
— Клянусь яйцами Айнурадана… Стреляй, Эймен! Стреляй!
— Да чтоб тебя… Что это?!
— Четырёхлистники!
— К скарам их! Бейте чёрного!
Дула выплёвывают раскалённые искры, палят слепо, попадают в разные стороны, кто-то кричит раненый, люди пригибают головы, в страхе сжимаются. Хелле стоит невредимый, будто святыми окутанный, только свитер сочится чем-то чёрным, наполняет вокруг себя запахом ржавчины. Духи в злобе его укутывают, прячут в коконе из нитей, к живым устремляются. Вновь нестройный хор револьверов разряжается.
— Господа! — перекрикивает вой зимы майор, щёлкает пальцами. — Приготовьтесь!
— А как же сбрендивший?
Керриган поджимает губы, хранит тяжёлое молчание. Тратить такой актив совершенно не хочется, но позволить вредить солдатам империи не может, всех своих знает в лица, считает своим достижением, а таким не разбрасываются. Лишь резко разворачивается к взволнованным захватчикам, те трясущимися руками перезаряжают ружья, седой безглазый ветеран за их спинами тревожно поглядывает себе за спину.
Щелчок пальцев — пламя режет глаза своей яркостью, вспыхивает на одеждах, шипит рассержено снегом налипшим на рукава и плечи, слизывает ткань и на кожу перекидывается. Второй, третий, четвёртый — все в огне объятые. Солдаты тяжело дышат, привычно дымятся ладони и кожа красная вспучивается. Каждый здесь солдат — гордость красной роты, гордость Старшей империи. Захватчики вопят, в друг друга врезаются, Армитаж одного брезгливо толкает винтовкой прочь из вагона, тот под колёса поезда падает. Керриган чувствует опасность и оборачивается.
Нити, чёрные и лоснящиеся, впиваются в людей, старят их, выпивают жизнь вместе с молодостью, вбирают в себя кровь и мясо, обгладывают слой за слоем, будто истинные изверги. Люди вопят в панике. Молоденький обер-фенрих отбивается кортиком, полощет лезвием в воздухе, рука ещё держится, но кровь из разъеденных ран катится, заливает кожу, окрашивает тёмным. Керриган рычит в бешенстве, вырывает из кобуры пистолет, наводит на тотенкнехта и мгновения отсчитывает.
Выстрел. Короткий вздох. Всё заканчивается.
— А как же…
— Другого найдём, — майор делает контрольный, с разочарованием смотрит на две дыры над надбровными дугами. — Посговорчивее.