Колесо Перерождения вертится, поглощает души, ткёт полотно жизни, расписывает узорами судеб. Души — нескончаемая материя, — тянутся к колесу, как нити за веретеном, перемежаются между собой, сплетаются, дырами расходятся, умирают и вновь возрождаются. В её бессчётных руках эпохи горели ярко и тускло тлели, целые цивилизации сгнивали под натиском перемен, под новым поворотом Колеса, под временем. Она вплетает в маленькие фигурки нити, пронизывает их сердца иглами, продевает в дыры маленькие верёвочки, сплетает чьи-то жизненные дорожки, как какая-нибудь сводница.
За этим таинством наблюдает тот, кто не должен находиться в этой обители, но вороны душу украли из Колеса Перерождения, принесли своей хозяйке, бережно в ладонь вложили маленькое солнышко. Она смотрит тысячами глаз на него недосягаемая — величественная фигура теряется во мраке космоса, нависает тенью предначертанного. Он лишь устало улыбается, разводит руки в стороны, совсем наготы своей не стесняется — божество и не такое видело.
Её иглы ни на секунду не останавливаются, шьют и ткут, связывают нити меж собой, безжалостно распускают зацепки, что сами собой появляются. Люди никогда не были покорными, даже судьбу меняли так, как вздумается, не веря в божественный промысел. Он видел нити красные и зелёные, небесно-голубые и серые — каждый цвет предвещал что-то важное, что-то необычное, избранное испытание. От него же тянулась грязно-зелёная, почти чёрная, изношенная, но ещё крепкая. Пальцы ощупывают нить и обжигаются.
— Лишь одному я быть здесь позволила, — гремит голос женщины, перемежается с юношеским и со старческим — тысячи голосов вторят её главному. — Чья нить к другим подвязана, кто судьбу мира перекраивает, как вздумается.
Её пальцы — паучьи лапки, но как кости белёсые, — касаются яркой звезды, от которой множество нитей тянутся. Каждая звенит своим инструментом, когда чужие пальцы их касаются, переливаются мелодиями, вспыхивают в темноте целого космоса. Он смотрит из-под ладони и скромно улыбается — затеряться бы в Колесе Перерождения, может быть, повезло бы родиться Чистокровным в семье хороших людей, где добрая матушка и строгий, но справедливый отец, где сестрёнка маленькая и брат-хулиган, но семье преданный. Он мечтает пожить спокойно, как человек, а не как чей-то актив в войне за неизвестное.
— Он смеялся над богами, попирал ногами храмы и их истины, верил, что человеку всё дозволено, — в её голосе звенит ярость смешанна с ликованием. — Теперь же слепо своей судьбе следует. Нет счастья тому, кто над богами потешается. Ты — случайность, зацепка на безупречном полотне, изъян на шедевре художника. Тебе нет места ни в Колесе Перерождения, ни мёртвым среди живых, не принадлежишь мирам богов, ни влачишь жизнь смертную. Кто же ты тогда?
Она подносит руку исполинскую, смотрит внимательно, ловит каждое движение тысячами глаз, на него обращёнными. Её иглы перестали двигаться, застыли в ожидании. Ему сказать нечего. Он не просил святых и богов не будет просить — справится своими силами, в себя верит, как в него другие верили. Вороны невидимые каркают, крыльями шелестят, вещают богине на нечеловеческом. Она к ним прислушивается, молча изгибает губы — улыбается. И вдруг красной нити касается, та флейтой отзывается на прикосновение, звенит угрожающе-таинственно, манит своей мелодией. Богиня по ней пальцами пробегает, ведёт от пульсара — сама закрывает глаза от его яркости — и замирает на конце, что внезапно пустотой обрывается.
— Он мало знает о человечности, стремится пожирать знания, хочет разрушить мироздание, к ногам чужим возложить руины мира, защитить от всего сущего, — она шепчет голосами и те звенят шорохами космоса. — Но что человек без сердца, без милосердия? Ты разрушишь его холодность своим жаром сердца, своей праведностью, он же — оковы твоего бессмертия, — её губы вдруг ядовито изгибаются. — Если не передумаешь.
Вороны вновь каркают, режут тишину своим скрежетом, расправляют крылья, полные глубокой черноты бездонного космоса. Когти — клинки острые — в кожу вонзаются, отрывают от ладони богини пушинкой лёгкой, уносят от лика божественного, его глазами провожающего.
Хелле открывает глаза и задыхается.
— Скаровы ублюдки! — кто-то зло раздражается, бьёт кулаком и от боли зверем рычит раненым. — Что делать теперь, когда с ними это отродье шайдерское?
Во рту кровь засохшая, лоб жжёт от кожи, что медленно срастается, чувствует, как кость постепенно стягивается, из дыр что-то проталкивает. Он поворачивает голову и на пол со звоном падают два кусочка расплющенных. Поезд всё несётся через ночную мглу стрелой, мчит в никому неизвестный конец пути, за окнами лес густой снегом запорошенный. Где-то вдалеке мелькают огни маленького города, до него ещё крюк, а после — станция. Хелле тяжело встаёт, покачиваясь. Ему бы придти в себя, пока мертвецы не учуяли, не окружили завесой лиц изуродованных, не зашептали голосами змеиными, касаясь пальцами мёртвыми, гнилью изъеденными. Он заросшей щекой к стеклу прислоняется, вбирает холод улицы, зябко морщится. Он устал до ужаса, устал воевать, как устал прятаться, хотел жизнью пожить, но тщетны усилия — нашли, обездвижили, ярмо повесили, обязали договором, что хранит жизни его друзей и товарищей.
— Дерьмо! — кто-то тихо ругается, привлекает внимание Хелле, притягивает своей безысходностью. — Почему мы должны быть здесь, когда майор там остался с этой тварью? Пристрелить бы их всех к скаровым предкам.
— Хватит, — голос женский командует уверенно, заставляет кого-то по струнке вытянуться. Майор Керриган знает, что делает.
Кто-то недоверчиво хмыкает. Хелле устало отталкивается от зимней прохлады, помогает себе, цепляясь за полки верхние — ноги тяжело волочит после своей гибели. С каждым шагом всё легче становится, тело постепенно в норму приходит, проявляет гибкость прежнюю. Он проводит по лбу ладонью, чувствует маленькие дырочки, почти затянувшиеся, ерошит свои непослушные волосы, прикрывает от чужих глаз, чтобы не пугать слишком чувствительных. Его встречают две спины, солдатскими шинелями обтянутые, кто-то оборачивается и тут же испуганно отскакивает, хватаясь за винтовку, что дулом в грудь Хелле упирается. Тот мирно поднимает руки и невесело улыбается.
— Живой, — сипло шепчет увалень, что ругался ранее. Его глаза карие расширяются от удивления и страха перед деревенским суеверием.
— Не глупи, — зло отпихивает его локтем девушка, сверкает яростью в глазах золотистых, пышет жаром и калёным железом. — Тотены не умирают.
— Им отрезают голову, а тела сжигают, — подтверждает тот, что впивается винтовкой в грудь несчастного тотена, ловит каждое движение цепким взглядом внимательных глаз.
— Как брухшы<footnote>вампиры в суевериях империи</footnote>, — шепчет увалень и осеняет Хелле знаком святого Айнурадана, избавителя от всей нечисти.
Тот лишь морщится, устало разминает запястья ноющие. В голове туман, что постепенно проясняется, воспоминания всплывают из-под толщи забвения, выстраиваются в цепочку повествования, что спешно девушка пересказывает. Хелле пытается уловить всё ею сказанное, хватает информацию большими кусками, жадно проглатывает, пытается вспомнить события последние. Бархет, трактир, Эзно приветливо скалится, трое солдат и метель, дом мэра, огнегривый лев со своим зеленоглазым хозяином — хриплый вздох срывается с обветренных губ, Хелле болезненно морщится, — поезд, выстрелы, фигура в огонь закутанная, в нос бьёт вонь жжённой плотью, вспыхивают чьи-то волосы. Он подбирается всё ближе к моменту, на котором жизнь обрывается, совсем чуть-чуть и тайна раскроется — Хелле закрывает глаза и виски пальцами сдавливает. Его продирает ужас произошедшего, мертвецы вновь вокруг него собираются, смешливо каркают, руки тянут — хотят дотронуться. Под закрытыми веками воспоминания бьют двумя вспышками, боль во лбу вспыхивает, зудит кожей затянувшейся.
— У майора не было выбора… — бормочет тот, что с винтовкой в стену вагона вжимается, смотрит на руки Хелле, те чёрными нитями покрываются, извиваются змеями голодными, ищут кровь свежую.
— Хватит себя жалеть, — резкий окрик и ногти девушки в шинели впиваются, стискивают мышцы до рези, до кости, встряхивают. — У нас нет на это времени!
Хелле открывает глаза и видит перед собой расплавленное золото, рыжие локоны распущенные спадают на плечи, на спину, ложатся на глаза, что блестят янтарём солнечным. Чувствует силу в женской слабости, в её узкоплечей фигуре, в строгих чертах, где южная кровь угадывается.
— Эти ублюдки связались с шайдерами! Их там двое, но до Бездны опасные! Там майор и… — голос девушки срывается. Она поджимает губы, но быстро с духом собирается. — …сержант.
— С ними никто не смог из нас всех справиться, — стыдливо отводит глаза увалень, стискивает кулаки, на молоты похожие. — Только и может, что удерживать…
— Испугался? — подначивает товарища второй, сам нервно хмыкает, косится то на тотенкнехта, то на двери вагонные, стискивает пальцами цевье винтовки до побелевших кончиков.
— Ты знаешь, на что они способны?! — рявкает гневно здоровяк, испуганно блестит глазами карими. — Мне дед рассказывал…
— Прекратите собачиться, как дети малые. Вы — Четырёхлистники! Гордость Старой империи! Где ваша честь и смелость, что дрожите от двух остроухих скельмов?!
Они поворачивают на голос головы — шейные позвонки скрипят как механизмы, ржавчиной подточенные. На их лицах стыд и неуверенность — молодые, войны не пробовавшие. Сколько им, Хелле молча прикидывает, щурится изучающе, на безусые лица косится. Едва третий десяток разменявшие. Ему больше ждать не хочется, как не хочется множить жертвы невинные, он с духом собирается, расправляет гордо плечи, открывает дверь и через сцепку перешагивает. Него смотрят с восторгом, сочувствием и жалостью: шайдеры — звери неистовые, к ним попасть — лишиться души, потом только жизни, если не найдут забавы интереснее. Бояться их — быть мудрым, глупцы только выстоять против них пытаются, гибнут сотнями от собственной бахвалы перед менее смелыми товарищами. Хелле видел на что способны чернокожие шаманы, кого призывают из недр Бездны, из пучин собственной к людям ненависти, как сплетают в нечеловеческих существ пленников, повязывая с духами и демонами, насильно скрепляя душами, спаивая телами в нечто чужеродное.
На языке вязкая слюна отдаёт солоноватым привкусом страха — сердце о рёбра бьётся, отбивает военный марш, гонит вперёд к спине майора, вставшего неприступной стеной перед двумя шаманами. Один из нелюдей горло сержантика стискивает, игриво лезвием ведёт по щеке, по контуру шеи, кровь пускает и со смехом её слизывает.
— Я приказал охранять гражданских, — низко рычит Керриган, лев на пружинистых лапах вздрагивает, вторит скалящимися клыками. — Исполнять приказ немедленно!
— Я не в вашем отряде, майор, — Хелле вырастает по левую руку, чувствует, как молоденький офицер вздрагивает, но тут же плечи расправляет, прячет нервозность за смелостью. — Вы узнали, что им нужно?
— Предлагаете вести переговоры с этими выродками? — скептично хмыкает, смеряет презрением каждого из шаманов, пронизывает холодной ненавистью, нанизывая на шип спокойствия.
Изумруд впитывает алую кровь, буравит рану на шее, из которой по лезвию ножа стекает жизнь сержанта, в чужих когтях стиснутого. По пальцам обнажённым пламя пробегает, ласкает теплом и послушанием, вторит горячему сердцу, в котором чувства бушуют, стравливаются с долгом и обязанностями. Терять подчинённого никому не хочется, но солдатская жизнь — монета разменная.
— Раз они работают с беглецами, то у них одинаковые цели, — пожимает плечами Хелле и осторожно мимо майора протискивается, тот неохотно отступает, увлекает за собой фамильяра, как солнце раскалённого, пышущего жаром знойного дня и суховея пустынного. — Вы заодно с Грегором из «Вольницы»?!
Два укола кровавых глаз врезаются в лоб, будто пули выпущенные, скользят задумчиво вдоль переносицы, касаются губ и к серым глазам возвращаются. К нему навстречу выходит девушка, в странный наряд закутанная — металл отражает рыжий огонь, лампы газовые, блестит серебром на руках, ногах, на гибком теле под плотной шерстью, мехом и кожей. С плеч спускается тяжёлый плащ, скрывает руки, обнимает теплом, пряча оружие. Хелле поднимает руки в знак примирения, показывает ладони и делает шаг вперёд на одном выдохе.
Она красива для человека, сохранила в себе черты элдерских предков, их грацию, только насмешливое выражение узкого лица портит впечатление, делает его злым и надменным, смеющимся над чужой растерянностью. Узкие зрачки расширяются, ловят силуэт тотена, тело стройное двигается, неторопливо к нему смещается, останавливается у дверного проёма, не перешагивает пустоту бушующим ветром между вагонами разделяющую. Ладонь вздымается, заставляет майора за спиной Хелле дёрнуться, но вместо смертоносной магии лишь к лицу прислоняется, защищает от колких снежинок, что в серо-чёрную кожу впиваются.
— Нам нужны грузовые вагоны! — отвечает на прекрасном имперском к всеобщему удивлению. — Никто бы не пострадал, не заявись имперские псы с мнимой помощью!
— Вы доверили охрану пассажиров каторжникам! Преступникам! Что угодно могло произойти!
— Вы убили их! — отвечает шайдерка и брезгливо морщится. — Этого достаточно! Теперь мы заберём своё!
— А оставшиеся пассажиры? — Хелле прикрывает глаза, чувствует, как ветер треплет жёсткую бороду, выхолаживает пальцами щёки бескровные. — И сержант?
Она задумчиво хмурится, косится на собрата, тот недовольно скалится и нож гуляет плоскостью по коже замершего Армитажа, едва держащегося в сознании. Кровь красит шею, заливается за ворот, но Хелле чувствует — порез лёгкий, артерию не задевший.
— Побудут у нас, пока вагоны отцепляем! Передай мальчишке, что ничего с ними не сделаем, если будут благоразумны и не станут пытаться вырваться!
— Как мы можем вам верить?! — кричит майор, растрепавшиеся волосы приглаживая.
— Так же, как мой народ верил вашим псам, майор, — на слово!
Она обнажает в холодной улыбке клыки и бесстрашно отворачивается — не боится выстрелов в спину и магии, будто знает, чем дорожит молодой офицер, и этим пользуется. Хелле придерживает рвущегося майора, успокаивает, ладонями упирается в грудь, чувствует сопротивление яростное, ничем не прикрытую злость и горечь от проигрыша.
— Как вы отцепите вагоны?! — вдруг кричит Хелле, обращаясь к шаманам. Ему отвечает тот, что сержанта на колени ставит силой, прижимает лезвие к щеке, стискивает чёрные волосы.
— А ты как думаешь, Taiya, — его рот в страшной усмешке расползается, щерится крепкими зубами, двумя парами клыков острых. — Магией.
— Пусть забирают, что им нужно и уходят, — шипит Хелле, от прохода Керригана отпихивая, не даёт ему броситься в бой с оставшимся шаманом, своей подругой оставленным.
Люди жмутся в пассажирские сиденья, робко выглядывают, чтобы увидеть как чёрные молнии по рукам шайдера потрескивая пробегаются. Тот стоит, расставив широко ноги, опору найдя в покачивающемся вагоне, в потоке ветра, что во внутрь забивается вместе со снежно-льдистой порошей. Сержант стоит на коленях, всё ещё хваткой крепкой стиснутый, смотрит на своего пленителя с ненавистью, презрительно дёргает губой на насмешливость в чужих глазах, но не дёргается, искоса бросая взгляд на серебристое лезвие. То гуляет по плечу, шее, скользит у самого уха, хищно поблёскивая, заставляет сердце Армитажа стучать неистово, кровью в висках бить в такт робкой смелости. Только бы дать шанс майору, тот быстро со всеми справится, такова сила сына Красного генерала, что из-за сержанта сдерживается. Губы разлепляются, но чужая ладонь мешает крику — Армитаж задыхается, боль пронизывает тело, гортань хрустит под сильными пальцами.
— Не шевелись, takk'yar, — цедит раздражённо, собирает ножом кровь, скрипя клинком по коже, подносит ко рту и слизывает, глядя в глаза сержанта довольно жмурится. Короткие белые волосы треплет ветер, те со снегом сливаются, серебрятся на слабом свету, завораживают чужой взгляд. — Тогда не пострадаешь ещё сильнее.
Армитаж зло дёргается, когда нож к губам прижимается, оставляя красный след, как напоминание его слабости, его неудачи в героическом подвиге. Он смотрит снизу вверх на шайдера, на чудовище, втиснутое в тело гуманоида: две руки, две ноги, голова — всё такое человеческое, такое обыденное. Но внутри у него стылая земля кладбища, гной и ненависть, веками противостояния с империей выращённая. От него тянет могильным холодом, нет чувства близости и симпатии, лишь истошная ярость, что чужой приказ сдерживает. Он смотрит на сержанта нечеловеческими зрачками с лёгкой задумчивостью, отвлекается на необычные глаза, утопает в их мягкости, чем сержант пользуется, вдруг крепко обнимая нелюдя. Впивается пальцами в бока, резко вскакивает и толкает удивлённо вскрикнувшего шайдера на сиденье, не выпуская из рук, сильно стискивает, не позволяя вырваться.
— Майор! Действуйте! — кричит на пределе лёгких, богов просит о милости, чтобы Керриган услышал то, что от него сержант требует.
Под грудью шайдер барахтается, пытается выбраться, выскользнуть, но ничего не получается — Армитаж с виду хрупкий, внутри сила кипит невероятная, стыдливо спрятанная, комплексами припорошенная. Он пускает её в ход, когда не остаётся иного выбора, когда дорогим людям опасность грозит и нужно действовать. За спиной звенит железо — майор легко перемахивает сцепку и в вагоне оказывается, машет испуганным гражданским, указывает на пустой вагон, требует скорейшего исполнения приказа, гонит всех в купе свободное. На крики Ласс с остальными выскочила, рассредотачиваются по бокам, наводят порядок, не дают распространиться панике.
Нож предательски впивается в бок сержанта и тот морщится, скалится в лицо разъярённого шайдера победителем, хоть и боль тело пронизывает, выворачивает. Ловит на щеке чужое яростное дыхание, пальцы угольные стискивают волосы и дёргают назад, но ничего у них не получается — Армитаж цепкий и неистовый, когда дело доходит до отчаяния.
— Takk'yar zarbay, — рычит нелюдь, всё сильнее погружая лезвие в чужую плоть — Армитаж чувствует сталь под шинелью, под кителем, как медленно через слои одежды прорывается, будто нехотя.
— Выкуси, тварь, — хрипит в тон сержант и носом в сгиб шеи утыкается, пытается зафиксировать рвущееся чудовище, пока его по спине дружески не хлопают.
Два дула винтовки едва ли чужого лица не касаются, напирают невозмутимым аргументом победителей в форме солдат империи. Армитаж нервно выпутывается из чужих рук, что его стискивали, прижимает руку к раненому боку и шипит недовольно, но с облегчением, когда к нему Ласс тянется, осторожно до шеи дотрагивается, отведя испачканный ворот в сторону. Шайдер скрипит зубами, но не двигается, нагло лишь ухмыляется в лица настороженные, принимая судьбу — таких, как он, пускают в расход без жалости, без суда и следствия, отыгрываются за военные потери, будто Вершители судеб, будто боги Справедливости. Он непокорно вздёргивает подбородок и готовится.
— Свяжите его, — тихо Керриган приказывает, не смотрит на чудовище, что весьма озадачено.
— Но сэр… — неуверенно тянет Балог, то и дело злым взглядом мечется с лица шайдера на майора притихшего.
— Делайте, что приказано.
— Так точно, сэр! — и Армитаж остальных расталкивает, хватает за грудки шайдера и с сиденья тянет на себя, чтобы тот встал на ноги. Тот послушен донельзя, не сводит взгляда с лица сосредоточенного, уголком губ ухмыляется, но приказы выполняет, заведя руки за спину и ею к сержанту поворачиваясь.
— Ты хитёр, takk'yar, — хрипит мягко, будто кошка мурлычет, глаза медленно жмурит, разве что не ластится. — Это достойно уважения.
— Захлопнись, тварь! — рявкает Балог и прикладом по лицу бьёт, орошает лакированное дерево кровью шайдерской. — Ляг на пол и не дёргайся — пристрелю!
Тот шипит рассерженно, слизывает скатившуюся багровую каплю из носа, но встаёт сначала на колени медленно, по-волчьи на Балога смотрит и не отворачивается. По дрожащим пальцам солдата видит — нервничает, с такими лучше не спорить — не знаешь, что вытворят, и послушно лёг на холодный пол, снегом слегка припорошенный.
— Как шайдеры вместе с магами могут действовать? — Ласс заставляет Армитажа стянуть шинель и теперь ловко на омытую шею бинт накладывает. — Совсем отчаялись.
— Деньги, — отвечает пленник, усмехаясь.
— С каких пор вашим племенам они понадобились? — цедит майор, медленно подходя к лежащему, подошвами гулко выстукивая.
— Время меняется, требуются ресурсы для выживания. На охоте и земледелии не выжить, когда в болота загнаны какими-то sakkrinai. Вы лишили нас городов и наследия, отправили гнить в болота и леса, истребили три крупных племени, изничтожили королевский род.
Со словами выплёвывает копившуюся ненависть, злобой чёрной отравленную. Все смотрят на него, кто недовольно, а кто — с жалостью, но никто из людей не раскаивается, все они видят в шайдере чудовище.
— Животное, — шепчет Балог и в отвращении сплёвывает.
Тот лишь шипит и успокаивается.
— Если хотите их остановить, то нужно поторапливаться, — Хелле подбирает нож, шайдером уроненный, взвешивает в руке, примеряется, тот отзывается с нетерпением, с жаждой крови, ещё недостаточно накормленный.
— Майор? — пять пар глаз обращаются к Керригану, что молча разглядывает снежную пустоту за окном.
— Сержант, остался ещё один пассажирский вагон?
— Так точно, сэр.
— Балог, поднимите пленника и следуйте за мной, — майор шумно втягивает воздух и сам на себя злится за решение. — Теперь будут переговоры на наших условиях.
Подошвы стучат, как молотки в гроб гвозди вколачивают — целеустремлённо, неотвратимо, с равнодушием. Каждый, кто носит солдатские лычки, понимает — майор всё правильно делает, знает, что на кон ставить, когда отступать, когда стоять до последнего. Только Хелле видит, как тот с каждым шагом мрачнее становится, губы в тонкую линию от напряжения сжимаются. Молодой, но уже с грузом ответственности, на плечи давящим. Они идут молча, тишиной объятые, каждый — заряженный патрон в обойме имперской армии, того и гляди — выстрелят, выпустят мощь, от которой содрогнётся всё — от небес до Гиллек-Акка. Пуговицы латунные чарующе светятся, в стёклах газовых ламп отражаются; кожа сапогов поскрипывает, подбитые железом подошвы такт выстукивают.
Дверь вагона покорно открывается — ничто не остановит тех, кто полны решимости, — три пары глаз удивлённо таращатся, взведённые ружья шатает из стороны в сторону в дрожащих руках захватчиков. Майор тянет руку назад, пальцами, будто ошейником, шайдеровское горло сковывает, треплет, как провинившуюся собаку и вперёд небрежно выталкивает, закрывая шаманом себя от пуль чужих, надеясь на благоразумие.
— Янар?! — девушка удивлённо вскрикивает, дёргается вперёд, когда её с силой отпихивают.
— Вы их, что, не прикончили? — ревёт зверем коренастый мужик, чьё лицо будто небрежно на камне вырезано — черты грубые, острые, тяжёлая челюсть зубами щёлкает и широкая переносится горбится. Он хватает её за руку и больно стискивает, из сустава выворачивая. — Шайдерская потаскуха, я велел их убить! Убить!
— Грегор, — Керриган уголок губ тянет, неприятно морщится. — Я…
— Знаю я кто ты! — кричит взвинченный мужик, в бороду кустистую вцепляется. — Цепная шавка этих зажравшихся дерьмоедов! Потрепали вас мои красавцы, а? Жаль, не добили, сволочи.
— Неприятная ситуация, — Янар в тисках майора усмехается. — Ему плевать на нас, ты ничего не выиграешь.
В спину больно дуло винтовки впивается, заставляет оглянуться назад и по-волчьи губой дёрнуть, клык обнажая угрожающе. Янссенс вздрагивает и крепче цевьё стискивает, шипит, чтобы пасть свою шайдерскую держал на замке и не открывал, когда не требуется. Тот коротко смеётся, будто над шуткой у костра рассказанной, сверкает узкой щёлочкой в море красного.
— Сдавайся, пока есть возможность, Грегор. Почти все твои люди остались за нашими спинами, даже шайдерские шаманы тебя не смогут выручить, как только поезд прибудет на вокзал Узбура. Скорее всего там вас уже ждут.
Хелле за спиной майора глаз не сводит с девушки, что лишь на пленного шайдера смотрит в панике. Её отчаяние сквозит в каждом мелком движении, в том, как хочет вырваться из чужих пальцев и к Янару броситься. Но боится, что его убьют до того, как до него дотронется.
— Мне не страшна кучка каких-то местечковых крыс с имперскими лычками, — Грегор кривит рот и смачно схаркивает. — Они не более чем горсть мусора для своих хозяев. И ты такой же, ничтожество! Выполняешь приказы тех, кто нас друг с другом стравливает! Кто верит в это «Очищение», за которое мы — мы! — кровь проливаем и головы складываем! Каково тебе убивать своих же соотечественников? Своих сородичей?
— О! — Весело тянет шайдер и во все зубы улыбается. — Обиды голодных магов на тех, кто нашёл себе кусок пожирнее. Ничто вас не исправит, люди: лишитесь внешнего врага, найдёте внутреннего.
— Кончи это трепло, — неожиданно просит Грегор и с отвращением морщится. — Мне всё равно он никогда не нравился.
— Эй! — вдруг в разговор Хелле вклинивается, наваливается на и без того шайдера потрёпанного, выбивает из него тяжёлый вздох, когда весом к полу придавливает. — Ты спустишь ему с рук это?! Дашь нам убить твоего…
— Давай, скажи про любовника, — хрипло смеётся Янар и Хелле чувствует, как тело нелюдя от этого слегка вздрагивает.
Майор свирепо на них косится, хочет что-то сказать, но тотен перебивает безжалостно, взывает к шайдерке, играет на эмоциях, сплетает из них узор слабой надежды на… сотрудничество? Солдаты позади тихо перешёптываются, возмущённо фыркают, столь вопиющей дерзостью рассерженные.
— Пообещай им свободу, — хрипло шипит Хелле, буравя тяжёлым взглядом лицо Керригана. — Иначе кто-то из твоих точно отправится в Колесо Перерождения.
— Отпускать этих тварей? — сердито рычит майор и изумруд в кайме чёрных ресниц хищно поблёскивает. — Чем вы только думаете, Хеллесварт?
— Головой, майор, как и любой желающий выжить. Шайдерские маги — сильные противники, вы это знаете, а я видел последствия этих столкновений и это не то зрелище, которое вы захотите оставить здесь, даже с победой.
Тот тяжело дышит, багровея, но справляется с гневом, медленно выдыхая и хрипя своё согласие. Хелле благодарно кивает и к уху шайдера наклоняется, не сводит глаз с захватчиков, ощерившихся ружьями:
— Жизнь и свобода за помощь с этими ребятами, как тебе такая сделка?
— Ваша церковь такое одобрит? — хохочет Янар, зубами белоснежными сверкая, но становится серьёзным и соглашается.
Хелле с лёгкостью лезвием орудует, перерезает путы тканевые, освобождает руки шайдера от плена, но тот ему подыгрывает, не торопится вступать в битву, внимательным взглядом следит за тем, как к вожаку «Вольницы» другие люди подтягиваются. И вдруг с кошачьей грацией выпрямляется, вскидывает ладони, с которых чёрные молнии срываются, разят в разные стороны, впиваются в обшивку, в дерево, в плоть человеческую. Солдаты вздрагивают, не успевают слово сказать, так и стоят зрелищем поражённые, пока майор Балога не хватает за шиворот и вперёд не выталкивает, рявкая приказ взводить оружие и стрелять на поражение. Слышатся первые залпы, кто-то взвизгивает, кричат испуганные пассажиры, руками головы прикрывают и за спинками прячутся. Надрываясь плачет ребёнок, режет высоким звуком по ушам, смешивается с криками боли и ненависти.
— Стреляйте, сукины дети! Ну! Живе-йе-е-е… — грудь Грегора взрывается, брызгает в стороны кровавыми ошмётками с костями белёсыми, когда рука тонкая, женственная пробивает насквозь, сердце человеческое сжимая с холодной яростью.
Сзади стоит шайдерка с лицом искажённым злостью, губой презрительно дёргает, отдёргивает руку брезгливо и тут же с силой остатки плоти стряхивает. Люди вокруг замирают в диком ужасе, кто-то взводит на неё револьвер, но в него ледяной шип врезается, прошивает насквозь, на ковёр заляпанный отбрасывает. Янар спешит к девушке, двумя ладонями лицо обнимает с трепетом, касается кончиком носа, в глаза заглядывает, шепчет ей что-то успокаивающее на своём змеином языке и уголки рта подрагивают. Сердце вырванное неприятно под ноги шлёпается, его тут же шайдерка медленно подошвой сдавливает, вжимает с неким трепетом, не видя, как на неё наводят винтовки солдаты, готовые выстрелить. Янар резко разворачивается, прикрывает собой, грозно смотрит на Хелле, взгляд мечется от лица тотена к мрачному Керригану.
— Свобода и жизнь, — повторяет им обещанное. Солдаты недовольно переглядываются. — Я поверил тебе, Taiya, как когда-то поверил мой клан. Ты не обманываешь.
В глазах твёрдость и ожидание, под маской гордеца страх быть преданным, оказаться глупцом, имперцу на слово поверившему. Майор вдруг медленно руку поднимает, кладёт на дуло винтовки, опускает, остальные нехотя повторяют и расходятся в стороны.
Никто не спешит сделать первый шаг, будто выжидают подвоха, но минуты тянутся, только ребёнок разрывается, испуганной матерью утешаемый. Янар делает шаг, идёт первым с гордо вздёрнутой головой, не смотрит на недовольные лица, лишь ловит лавандовый взгляд искоса, дарит скупую улыбку на прощание. За ним его сородич следует, шаг в шаг, но перед Хелле замедляется, под чужие взгляды останавливается и с благодарностью шепчет тому, слегка груди касаясь кровавыми пальцами:
— Ты — истинное воплощение Ишбалар, Taiya, — поддаётся вперёд и дыханием заросшую щёку согревает. — За нами долг.
И во тьме подступающего утра растворяется.
— Сбежавшие шайдеры и ни одного живого свидетеля, — вздыхает Ласс, обводя золотом глаз притихших пассажиров, к сиденьям жмущихся. — А эти так напуганы, что скажут что угодно, лишь бы их не трогали.
Майор хмыкает и на пятках разворачивается:
— Отдыхайте. Разберёмся в Узбуре.