— Хаста! — голос Кассрана-ирм-Дауха был резким, как удар плети, заставляя двух мальчишек в серой форме замереть и тут же отступить на два шага назад. — Это никуда не годится. Плечо над коленом. Корпус вперёд. Вес на переднюю ногу.

      Короткий, но болезненный тычок пришёлся между лопаток, заставляя Эсвейта податься всем телом вперёд, зажмурившись от новой волны боли. Спина ныла от неисчислимых наказаний ахади, сыпавшихся на него с самого первого урока, будто больше никто в их маленьком выводке не мог похвастаться столь отвратительным умением держать стойку. Всегда доставалось именно ему, Эсвейту. А ведь он смог пройти отбор из трёхсот детей, и опытный глаз Сейбара ат-Троу увидел в нём какую-то особенность, как и в девяти других. Разве этого было не достаточно, чтобы прекратить тыкать в него палкой и начать объяснять так, как должен объяснять настоящий ахади?

      — Боишься Вайсарта? — голос Кассрана-ирм-Дауха был низким, хриплым и с выраженным алкатским акцентом. — Поэтому твоя спина прямая, словно тебя насадили на шест?

      Волна обидных смешков прокатилась по рядам стоявших вокруг площадки учеников. Все смотрели на него, и в глазах не было ни понимания его боли, ни сострадания, ни поддержки. Он выглядел в своём выводке белым кассрой, хилым, жалким и, что очень его злило, беспомощным. Над ним смеялся наставник, смеялся янивар, который должен был заменить ему настоящую семью, где каждый — брат и сестра, пусть не по крови, но по духу. А вместо этого его унижали, втаптывали в грязь и не давали подняться. Разве так должны поступать прославленные аль’ширы, о благородстве которых пели вольные саввариты? Злые слёзы выступили в уголках глаз, предательски защипав. Эсвейт мотнул головой, смаргивая солёную воду, и сильнее стиснул рукоять деревянного меча, вымещая на нём свою боль и обиду.

      — Ещё раз.

      Вайсарт не стал дожидаться, когда его противник займёт стойку и, прочертив вертикальную дугу, опустил деревянное лезвие на выставленный в последнее мгновение щит. Глухой удар отдался в предплечье, прошёлся волной по мышцам до самого плеча, под кожей вспыхнул огонь боли. Согнутые колени предательски дрогнули, но не коснулись песка тренировочной площадки. Удар, ещё удар, затем снова удар. Вайсарт колотил по выставленному над головой щиту, будто вбивал в него гвозди. На мгновение замер, отвёл руку, сжимавшую оружие, назад и со всей силы ткнул тупым деревянным концом в грудь Эсвейта. Мальчишка задохнулся, выпустил из пальцев оружие вместе со щитом и схватился за грудь, пытаясь втянуть воздух, но вместо этого хрипел и открывал рот, будто вытащенная на берег рыба, уже не сдерживая брызнувшие слёзы. Тень Вайсарта упала на покрасневшее лицо Эсвейта, заставив того испуганно втянуть голову в плечи, видя, как учебный клинок, вдруг ставший самым грозным оружием, вновь поднимается к чистой лазури неба и резко опускается вниз, прямо на него.

      — Хаста! — неожиданно рявкнул Кассран-ирм-Даух, возникший будто из ниоткуда рядом с поверженным мальчишкой, и, встретив чужой клинок своим, отвёл в сторону, едва не кольнув Вайсарта в шею, вынуждая того отпрянуть назад. — Это не бой — возня.

      — Будь мы на поле боя, он был бы уже мёртв!

      — Как и ты, — тёмные глаза алката сузились, изучая тяжело дышащего ученика. — Он мёртв после удара в грудь. Зачем нанёс следующий?

      — Я хотел его добить!

      — Добить кого? Мертвеца? Хаста. Ты и Кахрэ приберёте здесь всё после вечерней молитвы.

      — Но… — Вайсрат дёрнулся вперёд, хотел сказать что-то ещё, взмахнув в негодовании руками и тут же прикусил язык, когда ахади Даух, потерявший к нему интерес, вновь обернулся. — Фахим, ахади.

      — Славно. Урлейв, отведи нашего мертвеца в лазарет, пусть его приведут в чувства.

      Высокий — выше любого из янивара на полголовы — мальчишка резво вышел из неровного строя, окружавшего тренировочный круг, и в два широких шага оказался перед стоявшим на коленях Эсвейтом. Тот вновь зашёлся кашлем, судорожно втянул в себя воздух и тут же сплюнул вязкую, окрашенную в алый цвет слюну на жёлтый песок. Язык щипал привкус железа, словно на него положили монетку и заставили рассасывать вместо леденца из жжёного сахара. Две руки, просунутые под мышки, бережно, но настойчиво потянули наверх. Урлейв помог встать товарищу, придержал его пару мгновений, давая придти в себя, и повёл в сторону низенькой каменной пристройки, примыкавшей к правому крылу здания. Интерес к понурому, опустившему голову Эсвейту исчез в тот же миг, как за границу круга вступила новая пара, скрестившая деревянные лезвия для приветствия. Рука всё ещё ныла, пульсировала под грубым сукном формы и безвольной плетью висела вдоль тела. Мысль о переломе маленьким испуганным зверьком закралась в подкорку, но стоило, пусть и с усилиями, приподнять кисть и пошевелить пальцами, как страх отступил вместе с волнениями.

      — Ахади хороший учитель, — неожиданно проговорил шедший впереди Урлейв.

      Он с горделиво поднятой головой шёл через весь внутренний двор, расчерченный на десять тренировочных кругов, где у каждого стояло по янивару и отовсюду слышались удары деревянных мечей и короткие приказы наставников, возвышавшихся над молодыми учениками в серой грубой униформе. Эсвейт вздрогнул. Это было впервые, когда с ним заговорил кто-то из первой тройки выводка, не выплёскивая при этом всю желчь и насмешки на мальчишку неблагородного происхождения. А может это всё впереди? По бесстрастному лицу товарища сложно определить, приготовил ли он какую колкость или решил в неожиданном порыве жалости поддержать неудачника, замыкавшего строй молодого выводка.

      — Он ненавидит меня, — тихо ответил Эсвейт.

      Урлейв остановился. Эсвейт, не успевший затормозить, налетел на обернувшегося мальчишку и тут же отскочил назад, потирая лоб здоровой рукой.

      — Это не так.

      — Тогда почему он постоянно ставит меня в пару к этому тейх’вагану? — Эсвейт насупился и вновь сплюнул. Имя Вайсарта казалось ему невыносимо сложным и язык с трудом ворочался в попытках произнести его. — Чтобы показать насколько он силён или насколько я беспомощен?

      — Кассран-ирм-Даух хороший учитель, — уверенно повторил Урлейв и вновь направился в лазарет. — Просто ты ещё не готов.

      Эсвейт поджал губы. Не готов. Все в его выводке считали так же, а некоторые не стеснялись крикнуть это в лицо, когда рядом не было старших офицеров и тем более наставников. Почему-то все привыкли, что благородные воины рождаются только в благородных семьях, принадлежащих к Домам Высокорождённых, как семья Вайсарта Асхаута, в которой было не меньше десяти аль’шир и один фасхран’кассра, или к их младшим ветвям, к одной из которых относился шедший впереди Урлейв. Говорили, что его семья имеет ценную реликвию, дарованную самим императором, что считалось поистине удивительным событием, другие предпочитали вспоминать о неудачном командовании его старшего брата при Вардере. То, что называли учебным боем, оказалось битвой в долине Масскавиш, где расположился небольшой, но весьма значимый для империи городок Вардера, зажатый между двумя хребтами гор и охранявший прямую дорогу на столицу. Бойня, именуемая как «Гибель молодняка». Громкое, наполненное презрением и трагедией имя, за которым пряталось почти полное уничтожение третьей ис’дари. Мясорубка, порождённая командованием в попытках закрыть брешь в обороне. Не успевшие отточить навыки боя молодые всадники на едва объезженных ишракассах старались остановить взбунтовавшиеся полки закирийских и восготонских племён, из-за чего попали в ловушку сначала в узком горле ущелья, где стрелы и магия поразили слабо защищённых ящеров, а после остатки добили у стен города. Лишь жалкая горсть смогла продержаться до прихода основных сил, возглавляемых сыном императора. Позор и благословление ложились на худые плечи молчаливого Урлейва неподъёмной тяжестью напополам с ответственностью. Ни одна жалоба Эсвейта не стоит и одного вздоха этого мальчишки, не показывавшего, насколько сильно его задевают злые слова о погибшем брате.

      Эсвейт вздохнул, передёрнул плечами, чувствуя липкий холодок, скользнувший между лопаток, и обернулся через плечо, на краткий миг встречаясь глазами со смотревшим в их сторону Вайсартом. Тот отвернулся, скрестил руки на груди и о чём-то говорил с одним из своих дружков, вертящихся подле него, словно прикормленная собака. Видимо, они придут не для помощи в уборке. И Эсвейт стиснул кулаки.

***

      За часами обучения с прохладным дыханием северо-восточного ветра пришёл вечер и время молитвы. Единственное, по мнению Эсвейта, мгновение, когда все собранные в просторном молитвенном зале янивары были объединены в нечто величественное и единое в своём стремлении. Когда монотонные, гудящие над широкими сводами потолка голоса превращались в одну песню, пусть и совершенно лишённую грации утончённой мелодии. Сто коленопреклонных молодых аль’шир, которым ещё только предстояло сменить серый ученический мундир на чёрный, смиренно склонили головы над сложенными друг на друга ладонями, на которых проходившие по рядам молчаливые жрецы краской рисовали символ Солвиари — круг с четырьмя точками внутри. Холод от вязкой краски лёг на кожу, заставив Эсвейта вздрогнуть — слишком сильно он был погружён в собственные мысли, выталкивая из себя слова молитвы скорее по привычке, нежели от самого сердца, — и он, оторвав взгляд от своих рук, с удивлением обнаружил перед собой высокого смуглого мальчишку, того самого, чью спину он наблюдал всю дорогу до лазарета. По правилам выводка отличившийся за день учёбы аль’шира стоял на вечерней молитве рядом с ахади в качестве вознаграждения за усердие. Обычно с Кассраном-ирм-Даухом попеременно молились Урлейв и Вайсарт, изредка позволяя кому-то из второй тройки получить столь почётное место. Помимо молитвы, отличившиеся вели янивар на ужин в зал, ничуть не уступающий молельному, и рассаживали выводок по местам за столом, которые заслужили. Так формировались лидеры, так каждый показывал, оценивал ли он товарищей по отношению к себе или по навыкам. Сегодня рядом с ахади Даухом стояла Мираса, горделиво расправившая плечи и выпрямившая спину, из-за чего казалось, будто она подросла.

      Когда последнее эхо голосов затихло, наставники позволили яниварам идти на ужин. Так поступил и Кассран-ирм-Даух, окликнув лишь двоих. Кахрэ и Вайсарта. Он смотрел на них с высоты своего огромного роста, с привычным прищуром, из-за которого казалось, будто ахади всегда находился в мрачном настроении и хрипло проговорил:

      — У вас вместо тарелок и ложек — мётлы и лопаты. Выполняйте.

      Лицо Вайсарта скривилось в недовольной гримасе, но он лишь стиснул кулаки и прикусил нижнюю губу, не позволяя себе выпалить слова, о которых мог бы пожалеть. Принадлежность к Дому Высокорожденных давала преимущество во вступлении, но полностью растворялась перед авторитетом наставников, и если тот решал, что его ученик становился недостойным серого мундира, это мало кто мог изменить. Вайсарту было что терять и поэтому он зло пролаял: «фахим, ахади», крутанулся на каблуках и быстро зашагал в сторону дверей.

      — Даже обратись ты в одного из гонцов Солвиари, я всё равно не забуду, что тебе нужно помочь своему товарищу. Вперёд. И надеюсь, в этот раз ты будешь более усердным, Кахрэ.

      Эсвейт отсалютовал и поспешил омыть ладони в одной из гранитных чаш, стоящих по обе стороны от входа. И пусть слова, сказанные наставником не были наполнены насмешкой, его всё равно тяготило то имя, которое ему дал ахади. Кахрэ — десятый, последний, оставленный позади своего выводка. У Кассрана-ирм-Дауха было странная привычка называть вверенный ему янивар не по именам, а по числам. Первый — самый талантливый, десятый — самый слабый. Хочешь вернуть своё имя — заслужи, покажи на что способен, яви упорство, трудолюбие, желание и мастерство, тогда к тебе вернётся то, что у тебя отобрали в начале обучения. Первым, кто заработал своё имя, был Урлейв, вторым — Вайсарт, после ещё трое, в числе которых была Мираса, остальная половина так и осталась с числами, но даже тому, кто носил «Тахра» — девятый — было не столь обидно, как ему, Эсвейту.

      Тёплый, шедший от нагретой за день земли, воздух был куда лучше каменных стен академии, позволял тяжёлым мыслям постепенно растаять под лучами закатного солнца, давно скрывшегося за стенами, окружавших территорию академии, оставляя после себя золотисто-малиновые отсветы на стремительно чернеющем небе. Тусклыми маячками в сгущающихся сумерках затрепетали дах’аджары — небольшие, высотой в ладонь, кристаллы, наполненные магией, впитывающей за весь день тепло солнца, а после освещающие территорию академии мягким желтоватым светом. В скобах рядом с каждым гнездом такого кристалла находилась простая масляная лампа, служащая дополнительным источником света. Такие приходилось зажигать вручную, когда за весь пасмурный день дах’аджары не смогли напитаться. Эти удивительные кристаллы были созданы вместе с академией тремя представителями ярима, чьи высокие, в едва ли не в пять шеритов, статуи из молочного зехрикийского мрамора стояли в центре парка, находившегося перед главным зданием. Фелциррос тир-Герхэл — выдающийся генерал, сразивший своим копьём одного из могущественных кассра, но сгоревший в его пламени, Риград вас-ирм-Цехла — императорский советник, под чьим взором открывается тысяча тысяч серебренных нитей судеб, которые он незримо переплетает в одном ему известном стремлении, и Туана вас-ирм-Цехла, сестра Императорского Ткача и, как говорили некоторые легенды, его же любовница. Эсвейт любил сидеть в тени африйской лозы, струящейся изумрудным водопадом по ограде, и смотреть на серьёзные, наполненные благородством и отрешённостью каменные лица существ, совершенно далёких от каждого в этой академии. Дэвы редко являются перед людьми, ещё реже удаётся увидеть ярим, где каждое имя несло за собой целое событие, сотрясшее прошлое Шейд-Рамала. На дальних рубежах и в глухих поселениях они не просто живые бессмертные создания, они — боги. В этих трёх статуях Эсвейт искал силы. Сегодня ему этого сделать не удалось.

      Он шагал по мягкому рассыпчатому песку, чувствуя, как ступни увязают в нём, и всё больше ощущал тревогу. Вайсарта нигде не было видно, таящаяся в углах тьма, если и скрывала его, делала это хорошо, но сколько бы ни всматривался в черноту Эсвейт, не мог разглядеть высокой фигуры Асхаута. Неужели ослушался и не пришёл? И сейчас набивает своё брюхо сытной мясной похлёбкой с горячей лепёшкой, смеясь со своими товарищами над глупым Кахрэ? Почему-то это даже обрадовало. Пусть этот высокорожденный дурак развлекается, пока Эсвейт будет сгребать песок с площадки и волочь тяжёлый мешок прочь, если это увидит ахади, он вышвырнет Вайсарта, даже не задумываясь. И тогда можно вздохнуть куда свободнее, чем сейчас.

      Эсвейт остановился на границе круга, немного помялся в неуверенности, чувствуя, как уже прошедшая боль в груди вновь вспыхивает ярким воспоминанием, и сделал шаг вперёд. В ногу что-то неприятно упёрлось, остроконечное, но не способное пробить тонкую кожу подошвы. Отступив на полшага и носком сапога расчистив песок, Эсвейт с интересом поднял с земли находку — маленького железного дракона. Серебро с чешуйчатой шкуры было давно стёрто, чёрные пятна расползлись по худому, гибкому телу, а хвост и вовсе сделался тёмнее наступившей ночи. Маленький рубин, заменивший глаз дракона, был только в правом, левая зияла пустой глазницей. Настоящий, потрёпанный в бесчисленных боях зверь, который не вызывает своими шрамами жалость, а трепет и бесконечное уважение — вот что представил Эсвейт, разглядывая на ладони свою незатейливую находку. Это было похоже на форменную застёжку фасхран’кассры, чей хозяин побывал в множестве боёв, и теперь хранился у кого-то в качестве доброй памяти.

      — Что ты там нашёл, маленький крысёныш?

      За спиной раздался лающий смех двоих товарищей Вайсарта. Всё же пришёл. Поди ждал, когда они наедятся и стащат что-то со стола для своего главаря, а после привёл сюда. Эсвейт сглотнул подкативший в горлу ком и медленно обернулся.

      — Вайсарт, разве это не твоё? — Гаррим Тораш был коренастым увальнем, на палец ниже Эсвейта, но шире его в плечах, не говоря о мощных кулаках, которыми он так любил размахивать, когда не мог совладать с противником мечом. Не самый умный, но смогший впечатлить ахади, чтобы вернуть себе имя. До этого его звали Себахи — седьмой.

      — Я знал, что вся грязь из вонючих шинбаадов — крысы и воры!

      Эсвейт вздрогнул. Перевёл взгляд с квадратного, некрасивого лица Тораша на Онлейва, стоявшего позади правого плеча Вайсарта. Тот был молчаливым, но довольно спокойным человеком с неживыми, как казалось Эсвейту, глазами, будто мертвец, которого магией заставили прожить чью-то жизнь. Он всегда держался тени, редко вступал в разговор, а в поединке он цеплялся в противника, как сорвавшийся с цепи пёс. Мало кто желал вступать с ним в поединок, ещё меньшим удавалось его одолеть. И сейчас его серые глаза смотрели на Эсвейта с бешенным желанием вцепиться в глотку, будто вещь, найденная на площадке, была сорвана с его ворота.

      — Я не вор, — голос предательски дрогнул. Обида и страх сжимали горло ледяной хваткой, не давая втянуть воздух полной грудью.

      Эсвейт попятился.

      — Тогда как это оказалось у тебя в руках?

      — Я нашёл это! Вот здесь, на площадке! Вы же должны были видеть! — Эсвейт затравленным взглядом метался от одного лица к другому, но видел там лишь единодушное желание наконец-то вытрясти из него душу. — Ты сам спросил об этом, Вайсарт!

      — Ты видел, Гарр?

      — Нет, а ты?

      — И я нет, — пожал плечами Вайсарт, искоса посмотрел на Онлейва и тот коротко кивнул в подтверждение. — Мы не видели. Значит, твои слова не твёрже этого песка под ногами. Отдай его! Отдай его мне! Он не принадлежит вонючему козьему выблядку! Ты даже трогать его не имеешь права!

      Инстинктивно, сам не понимая почему, Эсвейт стиснул дракона и прижал к сердцу. Он помнил надменное лицо Вайсарта, его острую ухмылку, искажённую гневом гримасу, но не отчаянную ненависть, с которой тот требовал отдать застёжку, будто Эсвейт забрал у него самое дорогое, отчего зависит его жизнь. Он бы и хотел вернуть, сказать о недоразумении, вложить в руку хозяина находку и заняться своим делом, но видел в чужих глазах жажду крови, которую не утолить мирным решением.

      — Я заберу, — Гаррим сделал шаг к попятившемуся Эсвейту, как в его руку вцепились пальцы Вайсарта и резко отдёрнули назад.

      — Я сам! — рявкнул он. Красивое лицо Асхаута побагровело и исказилось в неестественную маску, где зло поблёскивали глаза. — Я отрублю тебе руки за то, что твои измазанные в дерьме пальцы посмели держать это сокровище. Куда ты пятишься, Кахрэ? Думаешь, сможешь сбежать? Что ж, придётся отрубить тебе ещё и ноги.

      — Я правда его нашёл, Вайсарт! Вот, забери его! Забери!

      Тот оскалился, втянув голову в плечи, словно готовясь броситься на Эсвейта, протягивающего руку, в которой тускло поблёскивал дракон.

      — Мой брат был великим фасхран’кассрой! — неожиданно крикнул Вайсарт. Отчаянно, будто хотел убедить в этих словах. — Он сражался за таких дерьмоедов, как ты! И умер! Умер из-за того, что решил защитить какого-то мальчишку харссийской шлюхи! Вместо того, чтобы пожертвовать каким-то никчёмным чакори, он захотел его спасти! Лучше бы они все сгорели в пламени… Ты сгорел!

      Эсвейт замер. Широкими глазами глядя на багровое лицо Вайсарта, медленно понимая его слова, так не хотевшие отзываться в памяти.

      Харсс стоял на твёрдой земле, которую приходилось разрабатывать перед тем, как засеивать поля. Он не был окружён горами, в чьих недрах полно руды и золота, долина была скудна на реки и озёра, ещё скуднее на дожди, но Харсс славился своими гордыми жителями, что продолжали засаживать сады и выращивать лечебную мараджи, несмотря на пустынные ветра и набеги дикарей с юго-восточных земель. «Аль’хиджи муа’кта Харсс» — стойкий как Харсс, говорили люди, когда хотели сказать о несгибаемости или упрямстве. В этом была сила харссийцев, из-за этого они погибли. Его дом пылал в огне, изрыгаемом пастью чудовища, на котором восседал купающийся в алых отблесках всадник, держа наготове копьё. В ушах до сих пор звучал крик существа, наполненный скрежетом металла и голосами тысячи умирающих людей. Это не было битвой, это было истреблением.

      — Хочешь это обратно?! — воспоминания о прошлом, запечатанные памятью, вдруг вырвались на волю, разбудили в Эсвейте былой страх вместе с яростью, и он одним движением согнул напополам свою находку и швырнул под ноги остолбеневшего Вайсарта. — Забирай! Эти чудовища убили моих родителей! Разрушили мой дом! Лишь за то, что мой город стоял на границе двух земель! Лишь за то, что мы сохранили верность одному герцогу и вздёрнули на воротах смутьянов, желавших поднять восстание! Никто из Харсса не желал, чтобы твой брат прилетел и спасал каких-то никчёмных мальчишек! Мы просто хотели жить!

      Эсвейт кричал на Вайсарта и чувствовал, как его тело трясёт от выходившей из него ярости. Звонкий голос охрип, сбился, во рту стало сухо и саднило надорванное горло, но впервые он почувствовал лёгкость. Груз воспоминаний, хранящихся глубоко и тянущих в пучину страха, растворился, выплёскиваясь вместе со словами. Шумно втянув ночной воздух, Эсвейт с болью разжал кулаки и посмотрел на глубокие следы ногтей, отпечатанных на ладонях.

      Кулак Вайсарта впечатался в скулу, вызвав удивление, а после волну боли. Эсвейт дёрнул головой, отступил на шаг назад и тут же поднял руки, закрываясь и ожидая новое нападение. Рот наполнился солоноватой слюной. Щека горела, пульсировала и жар расползался под кожей, постепенно окутывая всё лицо. На мгновение перед очередным ударом мальчишки встретились взглядами и Эсвейт увидел в потемневших глазах товарища хищный блеск. Вайсарт не будет его жалеть, повалит на песок и будет втаптывать и бить, пока его противник не перестанет шевелиться и скулить от боли. Бежать? По правую и левую руки стояли Гаррим и Онлейв, через них такому слабаку ни за что не прорваться. Остаётся попытаться дать отпор, показать свои маленькие клыки и даже попытаться укусить, но никак не трусливо поджать хвост. В свете дах’аджара что-то блеснуло. Вайсарт мерзко улыбнулся, обнажая крупные зубы с немного выпиравшими клыками, и поудобнее взялся за ручку столового ножа. Неужели планировал с самого начала? Разве он не боится ответственности за своё преступление? Никому из учеников не дозволено касаться настоящего оружия, кроме ножей из столовой, пока они не сдадут экзамен и ахади не посчитает их достойными для кинжала.

      — Ты такой трус, Кахрэ. Вечно ноешь и плачешь: «Меня ненавидят», «Почему все такие злые», а сам — ничтожество, которого пожалел джанар! Куда ты побежал, маленький трусишка?! Ты даже одолеть Тахру не можешь, а ведь он на полголовы ниже тебя, да ещё не особо стремиться стать аль’широй. Ты жалок, Кахрэ!

      Эсвейт не слушал. Он бежал в сторону оружейной стойки, где лежали брошенные деревянные мечи, неудачно споткнулся и выставил перед собой руки, зарываясь ими в притоптанный, горячий песок, и тяжело повалился вперёд, принимая тяжесть тела на ободранные ладони. Уверенная в своей победе троица вальяжно подходила, окружая ещё не пришедшего в себя мальчишку, тянувшегося пальцами за недалеко лежащим мечом. Сапог с силой опустился на напряжённые фаланги, послышался хруст и Эсвейт вытолкнул из горящих лёгких стон боли, на большее его уже не хватало. Онлейв улыбался, вдавливая пальцы в песок, не без мрачного удовольствия глядя, как извивается тело товарища от коротких, но болезненных ударов Гаррима. Тот бил неторопясь, вгоняя твёрдый носок сапога под рёбра и в живот, когда Эсвейт переворачивался на бок, пытаясь подтянуть колени к груди и сгруппироваться.

      — Знаешь, Кахрэ, на юге ворам отрезают пальцы, если они украли впервые, затем кисть, если во второй, а если и этого будет мало и их ловят в третий раз, то уже обе руки. Но я умею прощать, Кахрэ и поэтому отрежу тебе два пальца: указательный — за воровство, средний за то, что сломал мою вещь. Онлейв, давай его руку!

      Эсвейт забился, завертелся с новой силой, пытаясь вырваться из цепких рук Гаррима и Онлейва, но те хватали его за ворот, волосы, локти и тянули на свет кристаллов к Вайсарту, размахивающему ножом в предвкушении. Рука взлетает вверх, блестит серебристый металл, затем плавно опускается наискось вниз и вновь поднимается. Он вырисовывал незамысловатые фигуры в воздухе, не сводя взгляда со съежившегося мальчишки и чувствуя его страх. От былой храбрости, с которой он бросал такие наглые слова в лицо Вайсарту, не осталось и следа, и сейчас был не опаснее зайца перед оскалившимся волком.

      — Держи его руку крепче, Гарр, — приказал Вайсарт, схватив вспотевшими пальцами сжатый кулак Эсвейта и пытаясь его раскрыть, царапая ногтями кожу до алеющих от крови полосок.

      И вдруг охнул Онлейв, схватился за голову и качнулся в сторону, скорчившись от боли. Деревянный клинок учебного меча со всей силы опустился на плечо, отчего в ночном воздухе послышался влажный хруст и короткий, полный боли крик мальчишки. Только что усмехавшийся Онлейв корчился от боли, прижимая к себе повисшую руку, его светлые волосы окрасились в тёмный, на лицо налип песок, густо запахло железом. Мимо упавшего, извивающегося в агонии аль’шира прошёл спаситель Эсвейта, чьё лицо он не смог разглядеть из-за выступивших на глазах слёз. Тот замахнулся ещё раз, и уже закричал Гаррим. Его хватка ослабла, но пальцы всё ещё сжимали руку, которую коротко дёргало по инерции, когда неизвестный наносил удар за ударом, осыпая Тораша по голове и плечам. Это не были отточенные движения будущего воина, скорее беспорядочный вихрь, кусавший пытавшегося защититься одной рукой мальчишку, пока тот не выпустил Эсвейта.

      — Ты?! — полный отчаянной злобы и удивления голос Вайсарта просачивался в уши Эсвейта, будто сквозь набитую туда шерсть. — С чего тебе ему помогать?! Уйди! Не мешай! Он украл мою вещь и я хочу его проучить! Уйди, мейза! Я расскажу ахади, что ты избил Онлейва и Гаррима! Тебя выгонят отсюда, ты понял?!

      Совсем рядом заскулил Тораш, выплюнув кровавый сгусток вместе с белёсым осколком зуба. Из его скошенного набок носа хлестала кровь, заливая губы и подбородок, отчего тот дрожащими руками пытался зажать ноздри пальцами, но только взвизгивал от боли. Чьи-то начищенные до блеска сапоги оказались перед самым лицом Эсвейта, рука знакомо потянула его слабое тело вверх, заставляя встать на нетвёрдые ноги, и не отпускала, пока мальчишка не вцепился за своего спасителя, найдя в нём опору. Смутно знакомая спина, чёрные волосы и смуглая кожа. Тот обернулся и в мягком свете блеснули синие глаза.

      — Я не спасаю тебя, — тихо произнёс Урлейв и вновь повернулся к Вайсарту. — Но ненавижу, когда накидываются стаей шакалов на одного. Вот, возьми.

      В руку ткнулась деревянная рукоять меча и Эсвейт инстинктивно схватил её, сжав так крепко, что пальцы заныли от напряжения.

      — Теперь вы на равных. Докажи ему, что харссийцы действительно стоят своего имени. Ты ведь не позволишь ему и дальше поливать себя грязью и называть трусом? Аль’хиджи муа’кта Харсс, Эс.

      Эсвейт слабо улыбнулся.

      — Аль’хиджи муа’кта Харсс.

      И, мягко оттолкнув Урлейва в сторону, встал в стойку, выставив перед собой клинок и правую ногу. Его спина наклонилась вперёд, как и учил ахади, а взгляд был нацелен на плечо Вайсарта, который непонимающе смотрел на воющих от боли товарищей и нервно стискивал рукоять ножа. Шаг, второй, третий. Эсвейт сокращал дистанцию и чувствовал, как перед ним был не внушающий ужас высокорожденный из дома Асхаут, а испугавшийся мальчишка, такой же как и он, когда лежал перед тремя товарищами из выводка. Короткое движение кисти, и деревянное лезвие тупым концом больно ударило в грудь, заставляя Вайсарта упасть на зад и тонко взвыть.

      — Видишь, он не такой и страшный, — Урлейв скрестил руки на груди и кивнул обернувшемуся Эсвейту.

      Лёгкий ветер заставил разгорячённое тело ощутить приятную прохладу, пульсирующая боль ненадолго отступила, но всё ещё пылала под израненной кожей вместе с непривычным ощущением гордости за самого себя. Теперь ни Вайсарту, ни кому-либо не удастся сломить его вновь, кроме торопливо идущего к ним ахади, вооружённого эхквитом, за спиной которого маячила Мираса, сигналами давая понять, насколько сильно злится Кассран-ирм-Даух.

***

      Маленькие каменные кельи с низкими потолками и единственным окошком, шириной в детскую ладошку, были не лучше собственной постели в казарме выводка, но позволяли обдумать всё, на что не хватало времени или смелости, а так же вдоволь отлежаться на деревянной лавке, изнывая от боли в рёбрах и спине. Ахади допрашивал каждого, и на каждого тратил едва ли не целый час, чтобы в итоге одних отправить в лазарет, а других в «Темницу Раскаяния», как называли полуподвальное помещение, состоящее из длинного коридора, по бокам которого были тесные кельи с тяжёлыми дверями, запиравшиеся снаружи засовом. Именно там содержали провинившихся, позволяя им обдумать свои поступки перед тем, как суд вынесет свой приговор. Вайсарту Асхауту грозило исключение не столько за драку, сколько за нарушение правил, когда он прихватил с собой нож и обнажил его перед товарищем. Имя Дома могло быть запятнанным, мало кто удостаивался такой награды, как быть изгнанным и тем самым подвергнуть семью насмешкам в кругах аристократии. Асхаут-старший такое не простил бы своему сыну, ставшему единственным наследником. Гаррим и Онлейв скорее всего бы остались, мальчишеская потасовка, такое часто бывает; родители уплатят штраф, и мало кто узнает про этот инцидент, а то и вовсе забудут через месяц. Только за Эсвейта некому было платить. Он сирота из разрушенного города, вся его семья погибла в пожаре, все родные были убиты в резне, устроенной Домом нор-Лех, и единственное, что ему грозило — изгнание. Ему вручат одежду, заплечный мешок и монеты, за которые он может уехать с торговым караваном до ближайшего города и больше никогда не назовётся Сыном Змеи. Может, это и к лучшему? Всё равно ничто из того, о чём пели саввариты, не оказалось правдой. Янивары скорее змеиное кубло, нежели выводок, ставший ближе, чем кровная семья.

      Эсвейт растянулся на лавке, болезненно поморщился и закрыл глаза, пытаясь погрузиться в дремоту. Единственное, что могли себе позволить аль’шира: медитации, молитвы и сон. Их кормили раз в день, а поили — три. Лёгкий голод сначала ослаблял, а после заставлял искать отвлечение от навязчивых мыслей о горячей похлёбке в учениях, которые Эсвейт повторял первую половину дня. Вторая половина была для лёгких тренировок, чтобы не дать телу одеревенеть, в бесконечных повторах основ фехтования, в молитве и сне, где он представлял себя не столько легендарным воином, сколько счастливым человеком.

      Грохот отодвигаемого засова застал Эсвейта врасплох, тот почти заснул; обеденный час прошёл, а для мальчишки-водоноса ещё было слишком рано, он приходил аккурат перед закатом, но солнце ещё светило, хоть и клонилось к густым кронам деревьев, расположенных за стенами. За дверью переговаривались, стучали подкованные сапоги, шаркали мягкие подошвы, кто-то взялся за грубо выточенное кольцо и натужно потянул его, открывая проход в келью. Пригнувшись, чтобы не задеть низкую притолоку, к Эсвейту шагнул Кассран-ирм-Даух, выждал, когда мальчишка торопливо соскочит с лавки и вытянется во весь небольшой рост перед наставником. По каменному лицу ахади, как и всегда, было ничего не понять — злился он или улыбался, ничего нельзя было прочитать и в чёрных глазах алката.

      — Старшие рассмотрели инцидент и вынесли решение, — акцент, с которым говорил ахади, делал слова резче, привнося в них опасность, таящуюся за каждой вычерченной буквой. Эсвейт напрягся. Он почувствовал, как потеют ладони и спина, как всё внутри холодеет от ожидания приговора, с которым Кассран-ирм-Даух не спешил. — Никто из вас не будет изгнан из академии. Вайсарт будет переведён в другой янивар, тебе же я позволил остаться, но не из жалости, запомни. Придётся сильно поработать, чтобы я не поменял своего решения до зимнего солнцеворота. Фахим, Эсвейт?

      — Фахим, ахади! — резко, громко выпалил мальчишка, едва сдерживая широкую улыбку, отчего затанцевали уголки губ.

      — Возвращайся в выводок.

***

      — Значит, вернул своё имя.

      Урлейв сидел в тени яблони, счищая маленьким ножом шкурку с фрукта, и с лёгкой улыбкой слушал запыхавшегося Эсвейта. Тот кивнул и уселся прямо перед товарищем, согнув колени и убрав под них скрещённые стопы. Крупное, наполовину очищенное яблоко вызывало ноющее чувство голода, отчего мальчишка шумно сглотнул.

      — Держи, — фрукт приятной тяжестью лёг в ладонь Эсвейта, испачкав пальцы выступившим соком. — Говорят, в «Темнице Раскаяния» не так часто кормят.

      — Я думал, ты тоже там был.

      — Ахади любит справедливое наказание, но ещё больше он любит правду, — тонкое, грубо выточенное лезвие блеснула в заходящем свете солнца и скрылось в пучке травы, которым Урлейв протёр клинок от сока. — Это я украл застёжку, Эс, а после подбросил на площадку.

      — Но зачем? Ты ведь вступился за меня, тогда зачем всё это?

      — Я планировал, что Вайсарт найдёт её или найдёшь ты и он об этом узнает. Это украшение принадлежало его горячо любимому брату, и он редко с ней расставался, а если так и было, то всегда прятал внутри матраца, завернув в платок. Вайсарт так ненавидел тебя за Харсс, что ему было бы плевать нашёл ты её, украл или просто прошёл мимо — это лишь повод, чтобы попытаться отомстить харссийскому мальчишке.

      — Но почему? — кусок яблока вдруг потерял свою сладость и стал горьким, таким же неприятным, как и привкус слёз. — Ты меня тоже ненавидишь? Твой брат тоже погиб, спасая никчёмного харссийца?

      Рука Урлейва, державшая нож, задрожала, когда Эсвейт понял, как сильно задел своими словами человека, которого считал другом, настоящим соратником, но не испытал стыда. Тот натравил на него Вайсарта и его прихвостней, они избивали его, пытались искалечить, но из-за чего? Что такого Эсвейт сделал, чтобы заслужить такое? Хотелось вскочить на ноги, обругать последними, грязными словами опустившего голову мальчишку и уйти, больше с ним не заговорив, но желание узнать всю правду остановило.

      — А если бы… Если бы я не нашёл? Что тогда?

      — Я думал об этом, — так же тихо проговорил Урлейв. — Но даже если бы кто-то другой оказался бы на площадке и по счастливой случайности нашёл того дракона, пара нужных слов направила бы Вайсарта к тебе. Он винил тебя, как единственного харссийца, поверив в ту легенду, которую ему рассказали. Послушай, Эсвейт. Ты можешь ненавидеть меня, презирать, но я лишь хотел сделать тебя сильнее. Даже не так. Помочь тебе раскрыть себя. Ты станешь отличным воином, таким, как в так любимых тобою балладах, но страх перед такими, как Асхаут, тянули тебя на дно отчаяния. Поэтому ты был кахрэ, поэтому ахади ставил тебя против Вайсарта, надеясь, что за столько поединков ты перестанешь его бояться и начнёшь воспринимать как равного себе. Я лишь последовал своим путём. Поэтому украл то, чем так дорожил этот мейза.

      Урлейв выдохнул.

      — А что на самом деле стало с братом Вайсарта?

      — Он погиб, как и говорили. Только никого он не защищал, а выступил на стороне Дома нор-Лех, не говоря никому и сняв фамильный герб, обезличив себя. Его дракона заставили упасть, а самого всадника стащили верёвками и сетями с седла и забили сами харссийцы. Это было большим везением для них, что стрелы угодили в старую рану чудовища, а те трупы, что оставил вокруг себя наездник, мешали ему, когда обезумевшая толпа набросилась на него всем скопом. Поверь мне, Эс, это не та смерть благородного мужа, о которой слагают легенды. Это та, про которую грязно шутят в тавернах и которой, как иголкой, тычут в больное место, когда хотят унизить. Поэтому никто не говорит правду, которую итак знают немногие.

      — И как же об этом узнал ты?

      — Из разговоров ахади. Я… — Урлейв покачал головой, поджав губы, раздумывая стоит ли ему сказать правду или же приберечь её, но всё же продолжил, ковыряя кончиком ножа ямку. — Да, я подслушал о чём он говорил с кем-то из наставников. Не знаю, так или нет, но ахади тоже был там, в Харссе. Он прибыл с другими отрядами слишком поздно, город выгорел, многие были мертвы, кто-то ещё умирал. И именно он нашёл одного заплаканного и испуганного мальчика у пожарища. То, что ты жив — это заслуга Кассрана-ирм-Дауха, но то, что ты здесь — твоя собственная, Эсвейт. Никто не вступался за тебя, никто не просил и никто не будет к тебе мягок за то, что один из Старших когда-то спас тебя. Но именно твои сила духа и тела приглянулись джанару из трёхсот других детей. И это я стремился разбудить в тебе. Этот неукротимый дух, упёртость и стойкость, которой славились все харссарцы!

      Урлейв подался вперёд, его тёплая ладонь легла на влажную от слёз щеку и мальчишка прижался горячим лбом ко лбу Эсвейта, больше не говоря ни слова и позволяя тому решить, что делать и как относиться к правде. Они так сидели долгие мгновения или минуты, а может часы, но никто не искал их, не окликивал, даже никого не оказалось рядом, чтобы помешать молчанию, воцарившемуся под густой зеленью яблони. Только молчаливые статуи дэвов возвышались над раскинутым садом, где спрятались двое аль’широв. Эсвейт дышал тяжело, прикусывал нижнюю губу, пытаясь не всхлипнуть и сдержать слёзы, но подкативший к горлу ком мешал. Впервые кто-то старался для него, пусть таким ужасным способом. Было тяжело решить — простить или же больше не позволять этому мальчишке находиться рядом.

      — Я хочу тебя сделать своим сейд’жахой, — голос Урлейва успокаивал, от него веяло теплом и заботой, о которой Эсвейт давно забыл и о которой так отчаянно мечтал. У него будто появились братья и сёстры, отец и любящая их всех мать. Урлейв отстранился, а вместе с ним ушло то чувство тепла. — Пусть мы не братья по крови, но я готов стать им по клятве.

      Синие глаза смотрели с удивительной серьёзностью, отчего Эсвейт смутился, щёки запылали и налились алым, но взгляд не отвёл и положил раскрытую ладонь на чужую. Резким движением лезвие ножа прошлось по коже, раскраивая её и выпуская наружу боль вместе с алыми каплями, постепенно набухавшими и собиравшимися в центре. Затем Урлейв полоснул себя, сделав такой же надрез и прижался своей раной к чужой, сжав пальцы Эсвейта так сильно, что казалось, сдави ещё чуть-чуть, и они хрустнут и переломятся сухими веточками.

      — Нет прочнее уз, чем кровь. Не разрубить её ни мечом, ни топором. Не отвергнуть богами, не отвергнуть людьми. Часть моя — в тебе, как часть тебя — во мне. Ты мой кровный брат, что не по родству стал ближе, а по клятве. Я приду в час ночи, если призовешь меня, час солнца встретим добрыми друзьями без оружия.

      Губы Урлейва нашёптывали клятву, а Эсвейт, не отводя от них взгляда, повторял те же слова, чувствуя будто его частичка и правда смешивается с частичкой товарища, брата. Затем голос затих. Урлейв порылся в кармане и достал оттуда чистую тряпицу, видимо, заранее приготовленную, и распорол на две части. Замотал рану Эсвейту, затем себе и улыбнулся. Отчего-то показалось, что теперь он был куда мягче, раскрепощённее, нежели раньше. От молчаливого, равнодушного мальчишки с мёртвыми глазами он стал настоящим расмуаром Солвиари, солнечным бликом, осветившим холодную тьму душевной пустоты.

      — Лейв, а разве нам не запрещено носить с собой оружие?

      Тот старательно вытер лезвие, полюбовался им в закатных лучах и сунул за голенище сапога:

      — Это моя самая главная тайна, сейд’жаха, пусть она останется между нами?

      Эсвейт кивнул.