Сколько прошло времени, Эсвейт не знал. День, неделя, месяц — всё слилось в бесконечное ожидание в сырой тьме клетки под замком Барнеля тар-Амора, куда его приволокли и швырнули на каменный пол после того, как штурм закончился отступлением войск Эорана. Крики, насмешки, треск костей в прожорливом огне преследовали Эсвейта даже в маленькой, провонявшей мочой и кислым тряпьём камере. А может это непроницаемая тишина играла с ним в иллюзию и обман, сводя с ума воспоминаниями, постепенно просачивающимися сквозь постоянную боль, в которой горело всё тело. Казалось, каждая кость была сломана, раздавлена; пальцы и руки не слушались, не двигались ноги, даже распухшие, кровоточащие губы не были способны шевелиться, а из горла доносилось тихое поскуливание вместо крика. Всё ближе подбирались крысы, ещё немного и Эсвейт почувствует их маленькие крепкие зубы, впивающиеся в израненную кожу. Он дрожал и чувствовал страх. Впервые за столько лет ужас подобрался так близко, что касался ледяными пальцами сердца.

      Перед глазами, смотрящими в пустоту, вновь появилось объятое огнём нутро дома, треск деревянных перегородок заполнил уши, а в нос ударил едкий дым, вытесняя из лёгких воздух. Эсвейт ощущал кожей нестерпимый жар и как ноет рука, которой схватил Мирасу над самой крышей, и острую боль в спине, когда они оба рухнули в дыру и упали на обожжённые обломки черепицы. Кажется, тогда что-то хрустнуло внутри, во рту появился солоноватый привкус крови. Мираса — рядом. Живая. Она смогла подняться на ноги и, тяжело подхватив в полусознании Эсвейта, пыталась выбраться из огненной ловушки. Их пропитанная огнивкой броня сдерживала огонь, но с каждым мгновением дом превращался в кузнечное горнило. В горло и нос набился дым, глаза слезились, а с крыши на голову падали трещавшие от жара чешуйки объятой пламенем кровли.

      — Окно, — хрипло выдохнула Мираса и крепче стиснула бок Эсвейта, пытаясь его подбодрить. Тот скривился. — Можешь?

      — Могу.

      Второй этаж для тренированных бойцов не был препятствием, но не теперь, когда каждый вдох давался Эсвейту с трудом и выходил сквозь окровавленные зубы со свистом. Она помогла ему перебраться через оконную раму, придерживала, пока Эсвейт пытался сфокусировать взгляд на грязной, выложенной маленькими квадратами брусчатке, и с внезапным порывом обняла сзади, прижав к груди, обтянутой гибкой пластинчатой бронёй. У самого уха раздался тихий голос Мирасы:

      — Иль’хаза алтиар кхиль’я, Эсвейт.

      И отпустила.

      Прыжок вышел хорошим. Тело, выточенное долгими изнуряющими тренировками, сохранило баланс, и две сведённые вместе ноги мягко коснулись камня мысками, выставленные вперёд плечи и руки увлекли Эсвейта в кувырок через правое плечо, смягчая приземление и уводя от удара возможных врагов. Единственное, что позволил себе аль’шира — закрыть глаза. Калейдоскоп из тьмы и ярких всполохов огня смешались в безумный танец, вызывая позывы опустошить и без того пустой желудок. Голова болела, в глазах двоилось и расплывалось, чёткие границы смазывались будто заволоченные густым утренним туманом. Эсвейт прижался к стене ещё не тронутого пламенем дома и сплюнул в темноту кровавый сгусток. Мираса уже стояла с внешней стороны окна. Её чёрный силуэт на ярком полотнище пожара дрожал, снопы искр сыпались из пустых глазниц умирающего здания, трещали подпорки, сыпалась раскалённая черепица. Казалось, она чего-то ждёт, почему-то не торопится спастись из бушующего золотого вихря, танцующего в безумии за спиной, и с трудом сморгнув слёзы, увидел, что она смотрит в сторону.

      Первое, что появилось внутри Эсвейта, — страх. Из-за дикого рёва огня он не слышал чужих шагов, не слышал голосов и грудного, раскатистого рыка драконов. Оглушённый, лишённый меча и ишракасса, Эсвейт боялся повернуть голову в ту же сторону, куда смотрела Мираса, и увидеть приближающийся конец их жизни. Увидеть армию тар-Амора или втягивающего воздух дракона, готового извергнуть из глубины своей глотки золотисто-оранжевый огонь. И в этот момент Мираса прыгнула, по-кошачьи приземлилась, выставив руки вперёд, и тут же, сгруппировавшись, перекатилась в тень к замершему Эсвейту.

      — Пусть Алакки пожрёт их гнилое нутро, — зло сплюнув, прошептала Мираса и тут же дотронулась до ладони Эсвейта пальцами, ища в этом жесте поддержку.

      Тот мягко сжал их, услышав вздох облегчения, но не обратил никакого внимания, вглядываясь в чёрное, затянутое дымом небо, пытаясь увидеть ишракасса Урлейва. В груди болезненно заныло, дурное предчувствие накатило тошнотой, но Эсвейт отогнал это чувство, сильнее стиснув чужие пальцы своими. Кровник был отличным воином, лучшим, по праву заработав себе имя у сурового наставника, и выбрал себе ишракасса под стать: свирепого, хитрого, смертоносного Хизкки, который не позволял никому, кроме своего хозяина дотрагиваться до себя. С ним будет всё хорошо. Урлейв куда искусен в бою, чем он, Эсвейт, и какие-то драконы не способны вогнать его в глубины отчаяния.

      — Идём, — прохрипел от дерущего горло дыма Эсвейт.

      Мягкими шагами, держась теней, они двинулись вперёд, вслушиваясь в стихающие звоны стали и крики сотен голосов. Где-то запел похоронную песню рожок, призывая отступать, но оборвался на высокой ноте, рождая в голове двух аль’шир картину из затравленной, попавшей в ловушку горстки солдат, пытавшихся выбраться через узкое горлышко переулка к основным силам, а чужие копья кололи, мечи рубили спины, стрелы впивались в беззащитных мужчин и женщин, которых не смогли укрыть щитами товарищи. Вокруг бушевал и ревел огонь, словно кость трещало дерево, вонь горящих тел выворачивала желудок, подкатывая желчью к самому горлу.

      — Ты никогда не видел такого? — неожиданно спросила Мираса.

      Эсвейт покачал головой:

      — Мы возвращались в лагерь, как только получали знак от джанара.

      — Ты и Урлейв?

      — Да.

      Мираса фыркнула:

      — Я думала, он-то точно видел подобное. И не единожды.

      — Если и так, Лейв мне не рассказывал.

      — Берёг свою драгоценность в мешочке из неведения? — насмешливый голос Мирасы не понравился Эсвейту. — А я видела.

      Вдруг тихо добавила она.

      Эсвейт, шедший впереди, резко остановился, отвёл правую руку назад и заставил Мирасу прижаться к стене сильнее, боясь, что нахлынувшее желание поговорить притупило бдительность. Мгновения ожидания тянулись, превращаясь в длительную минуту, рождая внутри Мирасы раздражение напополам с нетерпением. Её дыхание участилось, стало громким, прерывистым, пальцы с острыми ногтями впились в кожу наруча, но она доверяла Эсвейту и потому ждала.

      Из глубин широкой улицы, наполненной дымом и пылью, вырисовывались очертания крупных, размером с пони, худых псов, изуродованных костными отростками, торчащих спинным гребнем от самой холки до кончика лысого, похожего на крысиный хвоста. Совершенно плоская уродливая морда чудовищ чем-то напоминала человеческую голову с остатками ещё не слезших с черепа кусков мышц и кожи. Вместо рта — вертикальная прорезь, усеянная мелкими треугольными зубами, из нутра которого, мелко подрагивая в раскалённом воздухе, росли тонкие длинные жгутики. Жуткие, словно разобранные на части и вновь собранные наспех ребёнком существа медленно вышагивали, царапая камень мостовой кривыми когтями, а от каждого вдоха на боках длинной шеи вздувались тонкокожие мешочки, похожие на жабий зоб под горлом. Глаза, лишённые век, слепо смотрели вперёд, спрятанные под белёсой плёнкой, но вместо них двигались в разные стороны розоватые щупальца, ловящие в царящем смраде запахи.

      Эсвейт осторожно, боясь привлечь к себе внимание, втянул воздух в лёгкие и замер, не отводя взгляда с тёмных силуэтов четырёх уродцев. Завозилась Мираса, поудобнее ухватив рукоять ножа, притороченного к бедру. Голова Эсвейта мешала ей рассмотреть существ, но, чувствуя, как напряжены плечи и спина товарища, не спешила, выжидая позади Сына Змеи. Одна из тварей сделала медленный шаг и замерла. Жгутики на мгновение собрались в единый склизкий клубок и вновь распустились лепестками живого цветка, вытягиваясь на длину добротного охотничьего клинка. Со свистящим хрипом вздымались и опускались кожаные мешки на шеях, постукивали костяные пластинки на спинах и хвостах, и слепые глаза рыскали в поисках врага. С десяток тонких щупалец неожиданно потянулись в сторону чёрного прохода, где за углом, вжавшись в грязную кладку дома, стояли двое аль’шир. Эсвейт чувствовал, как воздух давит на стенки лёгких, как хочется по-новой вдохнуть, но твари продолжали стоять в угрожающей близости, и вязкая тёмная слюна тягуче капала с мясистых вертикальных губ. Можно было различить чёрный провал, разделённый напополам белёсой костью там, где мог быть нос, запачканную в крови морду и грудь, остатки мяса и ткани на когтях, которыми твари рвали несчастных. А ещё от них несло сладковатой вонью падали.

      — Рискнём? — над ухом вновь раздался свистящий шёпот Мирасы, и горячее дыхание обожгло шею.

      Эсвейт не ответил. Четыре оживших кошмара против двух крепких ножей. Как долго они смогут продержаться против таких зверей?

      — Решайся, мейза. Они вот-вот нас заметят.

      Эсвейт продолжал смотреть, как медленно поворачивается плосколицая голова твари, и молоко её глаз встретилось с его охрой. Липкий страх склизким комком наполнил нутро, обволакивая внутренности и подбираясь к языку, рождая острый и в тоже время кислый вкус ужаса. Низкое горловое рычание прокатилось дрожью по телу существа, а вместе с ней ощерились остальные три. Губы, скованные и прилипшие друг к другу, с трудом разлепились, но, к удивлению Эсвейта, ни один звук не сорвался с них. Он в одно мгновение стал жалким юнцом, растерявшимся в присутствии готового к прыжку хищника. Мираса, раздражённая его молчанием и собственным неведением, грубо ухватила товарища за плечо, намереваясь отшвырнуть в сторону, как помеху, но замерла, оглушённая протяжным, похожим на стоны сотен умирающих, воем. Эсвейт непроизвольно стиснул ладонями уши, защищаясь от этого рёва, и посмотрел вверх.

      Заглушая отдаленные крики и грохот рушащихся под собственным весом крыш, над переулком пролетела исполинская тень дракона, раскрыв пасть и клокоча играющим в горле огнём. Будто вспыхнувшие угли, пламя просачивалось ярким багровым светом между чешуйками, вырисовывая в грязном задымлённом небе силуэт кассры. Всё задрожало: твари, прижавшиеся к земле и испуганно скулившие от рёва, Эсвейт и Мираса вместе с каменными стенами домов от волны хлопнувших по воздуху могучих крыльев, сама земля прошлась дрожью, едва не свалив с ног двоих аль’шир. Дракон, раздувая бурлящий на улицах пожар, пронёсся в сторону рухнувшей стены, откуда в кровавом хаосе отступала часть армии мятежного герцога, оставленная основными войсками.

      — Провались в глотку Алакки, порождение Матери! — крикнула вслед затихающему рёву Мираса и тут же прикусила язык.

      — Нападают, — выдавил ещё не справившийся с немотой Эсвейт и схватился за рукоять ножа.

      Чёрная, источающая хрипы и слюну тень подобралась, скрипнула когтями по камню, и, легко оттолкнувшись от брусчатки, прыгнула на Эсвейта. Сильный толчок выбил землю из-под ног, тьма с отблесками пожара вновь закружились в безумном танце перед глазами, и аль’шира неуклюже приземлился на выставленную вперёд руку, не успев сгруппироваться. Ещё не прошедший страх с трудом позволял телу шевелиться. Эсвейт тряхнул головой и резко оглянулся. Мираса, оттолкнувшая его в сторону, выставила руки над головой, защищая её и насаживая худое тело псины на нож. Тварь заскулила, скрючилась и забила задними лапами, пытаясь достать ими до Мирасы. Та, отставив левую ногу назад, с яростным рыком отшвырнула псину от себя. В воздухе тошнотворно запахло мертвечиной.

      Следом за первой тварью на Мирасу кинулась вторая, обхватила жгутиками наруч, пытаясь втянуть свободное левое запястье в пасть, но блеснувшая алыми отблесками сталь срезала щупальца. Мираса выругалась. Вязкая кровь твари прожигала кожаную защиту вместе с кольчужным плетением, шипя и растворяясь в воздухе.

      — Мне нужна помощь! Эсвейт!

      Её теснили всё глубже в переулок. К искалеченной, но ещё живой твари присоединились оставшиеся две, словно не замечая приходящего в себя человека. Поглощённые единственной целью, никто из них не заметил, как к ним сзади подобрался Эсвейт, успевший нашарить в темноте крупный булыжник, и теперь обрушил его на голову ближайшему к себе чудовищу. Острая грань камня проломила череп, вошла в мягкий мозг, разрывая тонкие нити вен и артерий, из которых вязко вытекала густая кровь напополам с вонью. Она шипела, пыталась разъесть булыжник, постепенно стачивая его грани. Существо завыло, замотало головой, пытаясь избавиться от камня, но лишь разбрызгивало едкие капли.

      — Будь оно пожрато, — Мираса отбросила то, что осталось от ножа, и попятилась. — Не такой конец я себе пророчила.

      Эсвейт не ответил. Он рыскал глазами хоть что-то, способное стать оружием в его руке, но мысль вновь и вновь возвращалась к ножу, который он так отчаянно хотел сохранить. Им нужно убивать людей, а не порождений Вечной Мерзлоты.

      Одна из тварей неожиданно замерла, задвигала обрубками ушей и радостно завыла, перемежая свой тонкий, похожий на скрип стекла вой с хрипами, вырывавшимися из нутра глотки. То же самое сделала вторая, и теперь оба существа радостно переступали с лапы на лапу, пританцовывая в ожидании хозяина, как обычные псины. Они виляли задом, подпрыгивали, и жгутики тянулись куда-то за спины аль’шир. Мираса мягко отступила в сторону, прильнув спиной к стене и повернула голову к черному провалу, откуда они и сами не так давно вышли к главной улице. Эсвейт ждал. Сжал пальцами рукоять ножа в отчаянной попытке не поддаться панике, до рези в глазах всматриваясь в нутро клубящейся тьмы. От пожаров, охвативших Аэлерд, воздух раскалился, стал сухим, горячим, едким. Вонь забивала ноздри вместе с пеплом. Грохотали шаги по каменным мостовым, лязгали мечи и щиты, ревели гигантские ящеры. Но здесь, в небольшой перемычке меж двух главных улиц, звуки будто стихли, растворились, оставив лишь хрипы и поскуливание.

      — Что нашли в тумане, волки? Чей вы след учуяли? — детский голосок переливался серебряными колокольчиками. — Чую-чую, кровью вымазаны. Чую-чую, врагов нашли.

      Застучали копыта. Мерно вышагивая по камню, из дыма вышел высокий, тонкокостный, похожий на гибкий ивовый прут человек. Витые рога, горящие рубиновыми всполохами глаза, волчья улыбка — Эсвейт задохнулся не столь от отвращения, скорее от узнавания. Он видел его! Узнал охватывающие тонкую лебединую шею руны, раздвоенные копыта, но теперь вместо любопытства, испытывал страх. Тонкая игла боли впивалась в основание черепа, рождая недоброе предчувствие. Молодой чернокнижник, ещё утром танцевавший в кругу своих подруг — уродливых старух и изуродованных проклятьем дев, медленно приближался, и холодная, широкая улыбка на мгновение померкла, когда их с Эсвейтом взгляды встретились. В глубине нечеловеческих глаз появилось узнавание.

      — Не сбежать-не спрятаться, — по левую руку от козлоногого колдуна появился ребёнок, неся в сомкнутых ладошках хрупкую сферу света. Девочка. Невысокая, с заплетёнными в косы волосами и выбеленной кожей. Слепые глаза смотрели в пустоту перед собой, но это ничуть не мешало идти ровно и уверенно. — Балбар. Балбар. Ты не рад?

      Мираса перевела взгляд с одних чудовищ на других и после впилась глазами в Эсвейта. Тот едва заметно покачал головой и сглотнул.

      — Цууст Харрэ чует. Волки чуят. Волки хотят напиться. Волки хотят крови. Балбар, — псы неспешно затрусили к ребёнку и ласково ткнулись тупоносыми мордами в щёки и плечи девочки. — Ворон хочет крови. Ворон ищет кровь. Балбар.

      Внутри Эсвейта вспыхнула последняя отчаянная надежда. Он убьёт этого чернокнижника, первого и, может, не единственного, но окропит подарок Урлейва кровью нелюдя ради собственной жизни. Пусть кровник, найдя его тело на этой улочке, увидит, что Эсвейт не был трусом, он сражался с отчаянным желанием вновь встретиться с другом, просто… Просто им не выжить. И горевшая в груди надежда постепенно затухла.

      — Нет, — вдруг раздался голос козлоногого колдуна. — Он не для Цууст Харрэ. Они не для Цууст Харрэ.

      — Почему, Балбар? Почему? Волки чуят много крови. Сладкой крови. Сильной-сильной крови. Волки хотят мести. За братьев. За убитых. Почему, Балбар?

      — Отведём их к Чёрным, Мэгдэ, — красные глаза колдуна опасливо сузились, когда Мираса потянулась за куском черепицы. — Найхрё, убереги её от глупости, поселившейся в этой красивой голове.

      — Мираса, не надо, — Эсвейт осторожно сделал шаг к ней, переведя взгляд то на чернокнижника, то на подругу, в глазах которой плескалось безумие, свойственное отчаявшимся. — Они не…

      Он запнулся. Неужели они хотели их убить? Союзников, с которыми бок о бок шли на штурм и провели пять месяцев под стенами ке’нагара, на чьи деньги были наняты и кому продали свою силу и честь?

      — Теперь-то ты понял, мейза?! Они предали нас! — с этими словами Мираса подхватила кусок черепицы, сжала до побелевших пальцев, обжигая их, и бросилась на ребёнка, метя острым, почерневшим концом в грудь.

      Эсвейт вышел из оцепенения, одним коротким движением выдернул из ножен чистую, ни разу не запятнанную сталь ножа и в один широкий шаг оказался перед чернокнижником. Тот отпрянул, без удивления, но с какой-то досадой в глазах, будто надеялся на другой исход. Рука аль’ширы полоснула воздух, едва коснувшись кончиком клинка оголённой ключицы, оставив на светлой коже тонкую чёрную полоску. Балбар отступил в сторону, перетекая будто вода и уходя с пути Эсвейта, мягко переступая копытами, ускользнул ещё от двух ударов, больше не позволяя человеку коснуться себя, и, оказавшись вновь справа, схватил за руку и крепко сжал у запястья. Он был быстрее даже для Эсвейта, едва поспевающего нанести удар туда, где мгновение назад стоял козлоногий колдун. Теперь тот чувствовал, как сильно длинные, кажущиеся на первый взгляд хрупкими пальцы, стискивают кожаный наруч, а вместе с ним мышцы и кость, причиняя боль. Тонкая вязь рун слабо светилась в ночи, падая красноватым свечением на доспех и щёку прижатого к груди чернокнижника Эсвейта. Вторая рука Балбара обвила напряжённые плечи аль’ширы, будто пытаясь укрыть от чуждого мира, подобно материнским объятиям.

      — Разве у тебя не осталось тех, ради кого хочется жить? Тех, кого твоё сердце так отчаянно любит?

      Эсвейт попытался вырваться, но стальная хватка давила на запястье каждый раз, когда он брыкался, мотая головой, чтобы не слушать вкрадчивый голос колдуна. Но слова проникали в уши, затем в душу, сея сомнения в своём желании сражаться, а вместе с тем рождая картины воссоединения с кровником. Разум затуманивался, погружался в сон, и даже крик Мирасы, наполненный болью, не всколыхнул гладь спокойствия, куда погружался Эсвейт. Нос учуял запах полевых трав, на виске вспыхнул горячий след от короткого поцелуя и пальцы разжались на рукояти ножа, который тут же оказался в руке Балбара. Колдун спрятал трофей в сумку, висевшую у него на бедре, и улыбнулся.

      — Волки чуят, Балбар. Волки видят. Ты добр к ним. Почему? — Мэгдэ смотрела перед собой, неподвижно стоя перед распластанным телом Мирасы, и растерянно поглаживала одну из тварей.

      Та, фыркая и похрюкивая, жгутиками скользила по кровавому следу от неглубокой раны на плече колдуньи, с жадностью впивая чёрную жидкость.

      — Она ранила меня. Пыталась убить. Она не заслужила быть даром. Она заслужила гнить. Балбар, отдай.

      — Нет, Мэгдэ, — колдун мягко выпустил из объятий Эсвейта, вновь запустил руку в сумку и, перебирая в ней вещи, выудил красивый златой перстень, снятый с отрубленного пальца одного из Белых Плащей. — Я её выкуплю у тебя. За золото. Настоящее золото.

      В маленькие ладошки ведьмы опустилось кольцо, едва ли подходящее для её пальчиков, но начищенное и сверкающее в слабой пульсации сферы. Мэгдэ заулыбалась, спрятала в ладошках и прижала к груди.

      — Красивое, Балбар. Настоящее, — и брезгливо обошла распластанное тело Мирасы, тут же забыв о нём.

      Из воспоминаний, довольно мутных и едва уловимых, Эсвейта вырвал пронзительный скрип двери, напоминавший писк мыши под сапогом тюремщика. Старые петли не смазывали годами, не от того, что жалели масла, а для брошенных и забытых в глубинах подземелья. Каждый раз этот истошный, тонкий скрежет рождался в начале чёрного узкого коридора, где подрагивали огни пары факелов, и устремлялся в бездонное чрево. За ним рождался нестройный хор голосов забытых в клетках осуждённых. Тонкие, покрытые струпьями руки тянулись сквозь пустоту между толстыми железными прутьями и пытались ухватить кого-то из солдат. Те лишь отмахивались, били по пальцам и ладоням, пинали решётку, отпугивая грязных, обросших обитателей тюрьмы. Эсвейт слышал и крики боли, когда уставшие от скучных дежурств и разгорячённые забродившим пивом тюремщики спускались из своей комнаты вниз и находили новое развлечение.

      Не миновала эта участь и его. Стражники приходили к нему каждый раз, когда хотели отомстить за погибших друзей, соратников, родных. Били закованного в кандалы мальчишку с остервенением, с ненавистью, которая плескалась в замутнённых глазах. Били кулаками, плётками, палками, ремнями. Однажды один из них приволок с собой цепь, набросил на шею Эсвейту и тянул за концы, сдавливая гортань до тех пор, пока пленник не стал задыхаться, царапая влажный пол обломанным ногтями. Они не давали ему еды, прогоняли от решётки мальчишку-водоноса и не позволяли опустошать помойное ведро. А после их караул заканчивался, и на смену заступали другие. Тогда Эсвейт получал воду, свою миску жидкой и пустой похлёбки, и мог справить нужду в пустое ведро.

      Тишина давила на него, рождала иллюзии разговоров, шагов, тихих песен, просачивающихся сквозь толщину старого камня. А спустя время, когда онемевшее от побоев тело начало слушаться, Эсвейт нашёл источник этого звука.

      Он прижимался ухом к холодной стене и внимал каждому тихому слову. Это позволяло не сойти с ума, ощутить себя не таким одиноким, как могло быть на самом деле. Он чувствовал кого-то рядом, такого же живого и куда менее отчаявшегося, чем он сам. И от этого внутри Эсвейта рождалась тихая ненависть к себе. Разве таким его помнит Урлейв? И таким должны запомнить ублюдки тар-Амора, приходящие к нему каждый раз, когда чесались кулаки? Он гордый Сын Змеи, оседлавший четырёх гончих Солвиари, поцелованный Ею и одарённый Её любовью, и ничто не сможет заставить забыть и тем более отречься от этого. Глухой, искажённый стенами голос стихал, когда скрипела дверь и знакомые Эсвейту истязатели вновь искали развлечения, прогуливаясь вдоль массивных дверей камер и решёток пустых клеток. Сначала они приходили к нему, проверяли стискивающие запястья кандалы, затем измывались, били, насмехались над его верностью герцогу, а после уходили прочь, затворяя за собой тяжёлую дверь. Он лежал на полу, среди грязной соломы, и блевал желчью и кровью, хватал воздух разбитыми губами и старался не шевелиться, чтобы взрыв боли не слепил его из-за сломанных рёбер. Затем они приходили ещё раз и ещё, а после происходила смена караула, и о пленных вспоминали два раза в день: утром и вечером. Тогда песня вновь сочилась сквозь маленькие щели, где древний раствор, выскобленный пальцами заключённых и временем, рассыпался в пыль.

      Эсвейт жался щекой к грубо вытесанной кладке, втягивал затхлость и сырость своей маленькой камеры и вслушивался в переливы голоса. Закрывал глаза, и тьма обволакивала его, убаюкивала, окутывая липкой полудрёмой, такой же, в которой он был, когда его вёл ратмирский колдун вдоль широких, охваченных огнём и ужасом улиц Аэлерда, где среди горящих балок и камней лежали искорёженные трупы солдат, сломанные древки копий, а в рубиновых лужах скопившейся крови поблёскивал всё ещё бушующий пожар. Люди стонали, кричали и плакали, набрякший ржавчиной воздух окрасился в багрянец, сквозь который шагали нестройные ряды солдат, одетых в чёрные стёганки с вышитыми собачьими головами. Часть из них подгоняла понурых, избитых и окровавленных солдат в грязных, изорванных бело-зелёных табардах — цвета семьи Иварс, пошедших за Олехадом вар-де-Арсом; другая ходила от одних человеческих куч к другим, добивая ещё живых мечами и копьями и тут же шаря по поясам в поисках кошелей и стягивая добротные сапоги. Мародёрствуют на поле боя, будто осмелевшие крысы в пустом городе. Срывают с чужих шей цепочки, вырывают серьги из ушей, отрезают пальцы с кольцами. Справа от Эсвейта завязалась драка: двое не поделили кошель. Скалили зубы, толкались и хватали друг друга, один вынул нож и тут же единственным ударом вогнал его в брюхо бывшему товарищу.

      — Ничем не отличаются от всех прочих, — вдруг произнёс шедший позади Балбар.

      — Нет, — с выдохом произнёс Эсвейт. — Я не такой. Мы не такие.

      Его руки были заведены за спину и крепко связаны. Ратмирский козлоногий колдун хоть и смог вогнать Эсвейта в то состояние, когда ясность ума уступала дремоте, но он всё ещё мог впиться в него зубами. Попытаться утянуть с собой на дорогу Вечной Мерзлоты.

      — Убить за горсть металла — выбор, от которого редко кто отказывается. Или вы убиваете за что-то другое?

      — Аль’шира сражается за честь и верность.

      — Даже так? Для ваших убийств достаточно лжи? — в словах колдуна послышалось издевательское удивление.

      Эсвейт промолчал. Он шёл вперёд, и каждый шаг давался ему с трудом. Сознание ускользало от него, волны тошноты накатывали и отступали как морской прибой. Один раз он всё же остановился, упал на колени и исторгнул из себя остатки желчи. Балбар помог подняться, откупорил бурдюк и приложил влажное горлышко к губам Эсвейта, вливая тонкой струйкой воду. Холодная, необычайно вкусная жидкость прокатилась по горлу, упала в пустой желудок и принесла небольшое облегчение, а вместе с этим осознание голода. За жирными клубами дыма виднелось сереющее небо зарождающегося дня. Штурм, который должен был укрепить череду побед герцога и его соратников, в одно мгновение обернулся поражением, от которого вряд ли можно было оправиться.

      — Где Мираса? — голос Эсвейта окреп.

      — С Мэгдэ. Целая.

      Они вышли на широкую площадь, которую ещё ночь назад украшал круглый двухуровневый фонтан, выложенный из белого мрамора, как и статуя прекрасной девы, льющей из кувшина прохладную воду. Теперь же от неё осталась часть гибкого тела, а прозрачная вода пропиталась кровью плавающих лицом вниз солдат. Эсвейт посмотрел вниз, прежде чем перешагнул кусок мрамора, сохранившего очертания лица и белый распахнутый глаз с тонкой линией брови, и поджал губы. Внутри то изнывало, то сжималось ожидание, будут его пытать или убьют на месте, а может наденут рабский ошейник для продажи на южных невольничьих рынках? Одна его часть молила о спасении, надеялась на Урлейва, что выжил в бою с драконами и смог отступить вместе с джанаром. А другая будто смирилась, оставляя себе право оплакать судьбу.

      — Эй, уродец! Пленных — к Малышу Варго! — один из сидящих на борту чаши, ткнул большим пальцем в сторону, куда остальные отводили жалкие остатки выживших мятежников.

      — Я бы так и поступил, будь это простая дичь, хожкуль, — с кривой усмешкой отозвался колдун, не сводя холодного взгляда с лица сержанта, как говорили две серые нашивки на его рукавах и вороте. — Но мне попался золотошкурый лис.

      — Если он и правда такой золотошкурый, чего ж не забрал для своего бога? — произнёс второй, стоящий рядом с сержантом. — Значица, не такой он и золотой.

      — Ты настолько проницателен, насколько умён. Закон гостеприимства: надо ублажить не только своего бога, но и бога, приютившего тебя. Разве Аверах-Бык не ваш бог?

      Сержант сплюнул и махнул рукой в сторону.

      Идти пришлось не так далеко — среди чёрных, бродящих из стороны в сторону теней выделялась мощная фигура главаря Чёрных Псов. Он держал на плече огромный, тяжеловесный клевец, выкованный под его гигантский рост. Чёрные доспехи были забрызганы кровью, поцарапаны и кое-где помяты, но никто так и не сумел ранить чудовище, порождённое самой Матерью Ужасов. Аверах стоял не один — рядом, словно на светской встрече, не замечая дыма и стенаний, с ним стоял облачённый в чёрное человек, чьё лицо скрывала вырезанная из кости маска. Аверах-Бык говорил, затем замолкал на краткий миг и вновь продолжал свой рассказ.

      — Я понял тебя, — сухо отозвался человек и качнул головой. — Скаад услышит всё.

      — Что делать с пленниками? Часть из них потребуют хариссары, кого-то заберут ведьмы, остальных — на рынок?

      — Нет. Они станут выводом для Эорана и его мятежников, — обтянутые в кожу перчатки пальцы неизвестного человека пробежались по рукаву, словно смахивая невидимую пыль. — Отберите старших офицеров, пусть дожидаются своей участи в клетках Аэлерда, остальных можете казнить прямо здесь.

      Боль вновь накатила на Эсвейта и вырвала из зыбких воспоминаний. Как раз вовремя, чтобы услышать, как скрепит засов в старых металлических скобах и осторожно приоткрывается дверь. Эсвейт устало разлепил глаза, веки которых покрылись кровавой коркой, и посмотрел на освещённую единственным факелом лопоухую голову мальчишки-водоноса. Тот осторожно подошёл к аль’шире, всё ещё боясь измождённого Сына Змеи, и поставил перед ним деревянную миску, наполненную водой. Воду никогда не оставляли, если заключённый отказывался — выливали прямо на пол. Тюремщики боялись оставлять отчаявшимся заключённым даже деревянные миски, что говорить о ложках, которых и вовсе не было.

      Мальчишка ждал. Терпеливо и молча, и Эсвейту пришлось напрячься, заставить тело двигаться, чтобы взять в руки высокие бока миски и поднести ко рту. Каждый глоток отдавался болью, но с этим же становился нестерпимо жадным. Оказывается, очень хотелось есть и куда сильнее пить. Той похлёбки, которую давали, не хватало даже на притупление голода, но она не позволяла умереть от него. Эсвейт выдохнул, утёр ладонью губы и толкнул миску водоносу. Стражник, стоявший в дверях и державший факел, показался аль’шире незнакомым, ещё не успевшим примелькаться, а значит, караул вновь сменился. Молодой, даже с отпущенной чёрной бородкой, он смотрел на пленника с долей жалости и грусти, будто сочувствовал ему, но не мог ничего сделать, разве что подозвал мальчишку и указал на ведро с питьевой водой, что-то коротко приказав. Тот кивнул, зачерпнул миску и вернулся к Эсвейту. Вторая порция показалась ему слаще, чем была на самом деле. Доброта — последнее, чего Эсвейт ожидал в старых стенах замка, который едва не пал в одну ночь, но сумел выстоять, а ведь вместо аль’ширы здесь мог оказаться этот стражник или те выродки, пропитанные дешёвым пивом и вином. Мальчишка забрал миску и юркнул за дверь.

      Эсвейт вздохнул, припал виском к стене и подтянул колени к груди, пытаясь вновь заснуть, но не мог. Снова и снова возвращался на площадь, вновь видел задумчивые глаза Авераха-Быка, чувствовал ладонь колдуна, ласково сдавливающую шею, пока они о чём-то говорили, а он стоял и не мог уловить смысл слов. Память уже подводила, пелена заволокла глаза, погрузила в темноту и вот, спустя время, он оказывается в маленькой каменной клетке, отрезанный от мира, от своего ишракасса, потерявший Мирасу и, что было страшнее всего, — Урлейва. Он не знал жив ли сейд’жаха, всё ли с ним в порядке или он томится в одной из этих бесчисленных клеток. Эсвейт завозился, попытался устроиться поудобнее и толкнул локтём небольшой камень, почувствовав, как тот, скрепя, зашатался в гнезде из остатков раствора. Выщербленные края хранили множество попыток неизвестного заключённого проделать дыру в соседнюю камеру; старые, затёртые длинные полоски, словно шрамы, слабо различались привыкшими к темноте глазами, но остатки того, что скрепляло кладку, чувствовались на кончиках пальцев, стоило ими провести по ложбинкам между камней. Эсвейт развернулся к стене, сгорбился и постарался подцепить шаткий камень, медленно раскачивая из стороны в сторону, слушая, как скрипят песчинки. Он менял руку, когда уставал, иногда подносил пальцы к губам, слизывая капли крови, шипел и морщился, но продолжал, словно от этого зависела жизнь или хотя бы постепенно тающий рассудок. Вспыхнувшая надежда угасла, когда в очередной раз пальцы, изодранные до крови, сорвались с острых граней и безуспешно заскребли по камню.

      — Тейх’ва! Я не могу! Не могу даже справиться с камнем… не могу…

      — Снова жалеешь себя, мейза, — искажённый голос Мирасы раздался совсем рядом и Эсвейт, вздрогнув от неожиданности, припал к полу, чтобы попытаться увидеть через маленькие щели подругу. — Жаль, здесь нет Лейва, чтобы он увидел вместо своего друга плаксивого ребёнка.

      Камень вдруг дёрнулся, зашевелился под напором с другой стороны стены, старый раствор посыпался крошевом, мелкой пылью, отчего Эсвейт зажмурился и отполз в сторону, счищая с лица грязь. Что-то стукнуло о каменный пол и покатилось.

      — Я думала, тебя казнили, как остальных, — голос Мирасы теперь слышался чётче, но от этого стало лишь страшнее. Эсвейт медленно подобрался к небольшой дыре и прислушался, надеясь, что ему просто показалось, что это игры усталого разума. — В этих проклятых стенах ничего не слышно.

      — Мираса…

      — А, ты услышал, — с грустным пониманием отозвалась она и вздохнула. — Это трудные дни, Эс. Но я — Дочь Змеи, я привыкла к трудностям.

      Мираса замолчала. Тугой комок подкатил к горлу Эсвейта, он попытался его сглотнуть, но тот крепко застрял внутри, не давая вдохнуть или даже что-то сказать.

      — Не страшно, Эс. Это всего-то пара зубов. Зато теперь эти выблядки побоятся лишний раз… Пара зубов, Эсвейт. Ничего страшного.

      Его охватила паника, злость, жажда впиться в глотки тем стражникам, что явятся к ним в очередной раз, и посмотреть на то, как зарождается в их глазах ужас и осознание своих последний мгновений. Он хотел протянуть руку и дотронуться до Мирасы, притянуть к себе, обнять и защитить, успокоить и заверить, что всё будет хорошо, они переживут это, ведь смогли пережить тренировки Кассрана-ирм-Дауха. Но их разделяла толстая, непробиваемая стена и отчаяние, которое сквозило в каждом слове, падающем в тишину.

      — Думаешь, Эоран ошибся? Нельзя было доверять этим убийцам и мародёрам. Для них блеск монеты важнее клятв. Горстка никчёмных выпердешей.

      — Урлейв считал так же.

      — Я спросила не Урлейва, — раздражённо ответила Мираса, — а тебя. Почему так волнует, что он говорит? Ведь ты единственный, кто пошёл не за герцогом и не за джанаром, а за ним.

      Эсвейт открыл рот, но ничего не сказал. Мираса была права, он не шёл за мечтами Эорана о свободе людей от живых воплощений богов, и не за джанаром, которому были преданны все аль’ширы. Он вступил в ряды мятежников из-за Урлейва, искренне верящего в чужую цель и всеми силами старавшегося её воплотить. Эсвейту, со временем смирившимся со смертью семьи, с выжженным дотла городом, оставалось только следовать чужому пути, и поэтому он выбрал путь человека, которого любил.

      — Он мой сейд’жаха.

      — Это не то, — фыркнула Мираса. — Кровники всегда равны друг перед другом, а ты таскаешься за ним, как приласканная собачонка. Попроси он убить кого-то, ты бы с радостью перерезал горло, даже не спросив, за что.

      — Это не так! Ты ничего не знаешь!

      — И что же я не знаю? Что это он стравил тебя и Вайсарта, а после побратался с тобой? Что он рассказывал шлюхам о своих планах занять высокий чин после свержения императора и взять себе какую-нибудь именитую невесту, беря себе твои заслуги в сражениях? Что он предлагал генералам и герцогам твои же планы и получал заслуженное внимание? Похоже, это ты ничего о нём не знаешь, мейза.

      Эсвейт не ответил.

      — Подумай над этим, пока не сменился караул.

      В этот раз стражники миновали дверь Эсвейта. Тот, ожидавший новых побоев, собранный и спокойный, готовый к последнему бою, вдруг почувствовал, как прежняя уверенность надломилась, словно осенний лёд под подошвой сапога хрустнул и в одночасье провалился в бездонную холодную бездну страха. Эсвейт стиснул кулаки и напрягся, прислушиваясь к голосам троих мужчин, один из которых держал факел, пока двое других удерживали брыкающуюся Мирасу. Она рычала зверем, пыталась вырваться из крепких ладоней, но справиться с двумя в узкой клетке даже ей было не по силам. Эсвейт слышал, как зазвенели цепи кандалов, как сквозь низкий смех и грязные шутки один отвесил девушке звонкую оплеуху, от которой по телу Эсвейта пробежала дрожь злости. Ему хотелось оказаться там, рядом с Мирасой, но единственное, что он мог — кричать. Они его не слышали, не слышали и того, как охрипши рыча Эсвейт бил разбитыми кулаками в стену и проклинал этих животных. Он был в отчаянии. В той глубокой, чёрной яме, из которой уже невозможно было выбраться. Тихий голос Мирасы с трудом достигал его ушей.

      Когда слёзы высохли, а окровавленные пальцы онемели настолько, что едва ощущались, стражники, насытившись пленницей ушли.

      — Я не боюсь смерти, — шёпотом заговорила Мираса, присев рядом с отверстием в стене, ставшим её единственной возможностью ощутить себя рядом с кем-то живым. — Не боюсь чужих мечей, стрел. Не боюсь крови. Но я боялась, что вдруг за этой стеной сидишь именно ты и услышишь меня и этих ублюдков. И это произошло. Мы потеряли на этой войне кого-то… или что-то. Но у нас всегда остаётся гордость. Помни об этом, Эс. Гордость аль’ширы.

      На следующий день, когда вновь заявились тюремщики, Мираса встретила их с мрачной улыбкой на распухшем от прошлой оплеухи лице. Она улыбалась не им, не тому, что произойдёт, а своей собственной судьбе. Она прожила хорошую, пусть и короткую жизнь, выбрала тот путь, который просто закончился не так славно, как она представляла, но будь у неё выбор — сделала точно такой же. И с этими мыслями Мираса, Дочь Змеи, оседлавшая четырёх гончих Солвиари, поцелованная Ею и одарённая Её любовью, вонзила припрятанный нож в сердце первого из трёх стражников, наслаждаясь зарождающимся страхом в глубине его глаз.