— Я хочу остаться здесь, с тобой.

      — Так нельзя, Эсвейт, — тёплая ладонь матери легла на его щёку и мягко огладила, коснувшись старой ссадины под левым глазом. — У тебя впереди столько всего, мой храбрый малыш. Сколько ещё дорог ты не исходил, сколько чудес не увидел, а ведь они ждут. И я жду тебя, но когда придёт время.

      Аль’шира дрожащей рукой стиснул пальцы матери и прижал сильнее, чувствуя горячие слёзы, стекающие по щеке, оседающие солью на закушенной до боли нижней губе. Он смотрел в тёмные глаза женщины, сидящей рядом с ним и боялся отпустить. Шум пенящихся волн убаюкивал его, но в глубине души Эсвейт чувствовал, как рождается тревога, когда он смотрел на лазурную пучину, разлившуюся до самого края. Он зажмурился и потянулся к матери. Та мягко обняла его и коснулась губами макушки, с мягкой улыбкой слушая, как всхлипывает мальчишка в её руках. Их голые ступни лизали пенящиеся волны, лениво накатывающие на песчаный берег, слепящий своей белизной.

      — Но я устал, мама, — глотая слёзы просипел Эсвейт, горячо дыша и слушая, как мерно бьётся материнское сердце под лёгким платьем. — Я вижу только смерть и разрушения. На моих руках столько крови…

      Пальцы матери были длинными, нежными, такими, какими он их запомнил, и они привычно перебирали светлые пряди жавшегося к ней мальчишки, цепляющегося в надежде не потерять. Её волосы спадали густыми волнами на плечи и щекотали мокрое от слёз лицо Эсвейта, отчего он жмурился и смешно фыркал как рассерженный кот. Он помнил, что у неё был шрам — розоватый рубец, пересекавший ключицу, оставленный острым камнем, когда она бросилась в воду за тонущем сыном. Тогда он едва не погиб, и она долго обнимала его, боясь отпустить, как сейчас Эсвейт держал её в собственных объятиях. Тишина давила на уши, проникала в саму суть аль’ширы, растворяла его в хрупкой безмятежности, а он цеплялся за молодую женщину с любящими тёмными глазами. Она открыла рот с тонким абрисом губ и с улыбкой тихо запела:

«Куда ты вьешься ленты путь?

В какие страны-города?

Какую ложь иль правды суть

Ты явишь для меня?

В ночи порой не видно звёзд,

Но истина дана

В мириадах ярких грёз

Увидеть свет огня».

      Её голос был чистым и мягким, он ложился на нежные волны прибоя и растворялся в потоках летнего бриза, залечивая рану на сердце Эсвейта. Они легонько раскачивались из стороны в сторону, пока ладонь матери гладила его выбеленные солнцем пряди, и аль’шира закрыл глаза, погружаясь в дремоту.

      — Тебе пора.

      — Но я не хочу…

      Его выпустили из плена рук, в последний раз ласково обняли ладонями щёки и губы оставили едва ощутимый след над бровью. Под босыми пятками зашуршал мелкий песок, простое серое платье мелькнуло в затуманенных глазах Эсвейта, и он с ужасом увидел, как женщина, мгновение назад обнимавшая его и защищавшая от всех невзгод, легко шагала по накрывавшим её ступни волнам, уходя в сторону столь пугающей аль’ширу пучины.

      — Мам! — его крик утонул в нарастающем ветре, тревожно поднимающем вихри белёсой пыли и брызг. — Мама! Не уходи! Мама!

      Он резко поднялся, вздыбливая песок ногами, бросился в воду, чувствуя, как застревают пальцы в расползающемся месиве мокрой блестящей грязи. Ступни с трудом передвигались в плотной потемневшей воде, в лицо брызнули холодные капли, а болезненный толчок ветра выбил из него дух, заставляя покачнуться назад. Эсвейт упрямо шёл вперёд, тяжело дыша, но протягивая одну руку к постепенно погружающейся в воду фигуре, до хрипоты крича и зовя назад, но ветер выстуживал горло и разрывал в клочья срывающиеся с искусанных губ слова.

      — Мама! Не оставляй меня, мам! Я не могу больше… Мама…

      Она обернулась к нему в тот момент, когда буря накрыла их непроницаемой чернотой, ослепив далёкими вспышками молний. Посмотрела в его испуганное заплаканное лицо и улыбнулась за мгновение до того, как прожорливая волна накрыла хрупкую фигуру.

      — МАМА! — успели вытолкнуть последний отчаянный крик лёгкие, и чужие невидимые руки схватили за плечи и потащили назад.

      Эсвейт не видел их, но столько раз они отбирали у него возможность остаться в мире, где у него был дом и большая семья, где его отец разделывал тушу и бросал куски на раскалённую решётку, а мама нарезала овощи вместе с многочисленными помощниками — братьями и сёстрами. Их город никто не сжигал и не грабил, в садах цвели фруктовые деревья, а в руслах была чистая вода. И теперь его безжалостно выдирали из этой жизни. Снова и снова. Проклятые цепкие пальцы кого-то невидимого тащили за собой с непреодолимой силой, безжалостной и отчаянной, а затем Эсвейт, едва соображая, видел грязный камень своей темницы, чьё-то склонившееся лицо, пытался вцепиться в горло врага, но его слабые руки прижимали к холодному, грязному камню, а в рот вливали что-то вязкое и холодное. Оно растекалось по горлу и порождало внутри настоящий огонь.

      Однажды Эсвейту удалось схватить кого-то за ворот, сжать ладони на чьём-то горле, рыча и брыкаясь, когда в него, словно псы, вцепились другие руки. Его щеки обожгло, кровь выступила из разбитой губы, и он провалился обратно в мир, куда так желал. Думал — навсегда, но теперь его вновь выплюнуло в мир, где всё пропахло смертями и удушающей гарью.

      Эсвейт с трудом разлепил веки, мутным взглядом оглядел размытые лица столпившихся подле него людей и попробовал шевельнуть пальцами. Налитые свинцом фаланги нехотя дрогнули и вновь замерли, как заржавевший механизм.

      — Сняли верёвки?

      — За последние два коротких пробуждения мой подопечный не показал признаков агрессии. Предполагаю, организм перенасыщен маковым молоком, поэтому продолжать фиксировать его тело с помощью верёвок стало непрактично.

      — Не бросается — уже хорошо.

      — Пожри тебя Аллаки, как он оказался здесь?! Ты понимаешь, что пошёл против Скаада, мейза?

      — Да.

      От ровного глубокого голоса у Эсвейта пробежали мурашки. Слишком часто этот голос вторгался в его голову, что-то расспрашивал, говорил, как навязчивая мелодия вертелся внутри черепа, не желая уходить. В этот раз он был холодным и равнодушным, будто остывшая сталь, лишённая жара горнила.

      — Посмотрим, как ты заткнёшь рот его чернопёрым крысам, когда они…

      — Даже у Первого Ворона есть границы дозволенного, юная вар-Хард.

      — Принц?! Какого… что здесь происходит? Ашрей?! Провались ты в Вечную Мерзлоту, мейза.

      Зудящие голоса наполняли разум аль’ширы, давили на стенки черепа, мешая погрузиться в сон. Эсвейт хотел закрыть уши руками, но они безвольно лежали плетьми вдоль измученного тела. Язык непослушным толстым слезником ворочался во рту, отвыкнув от слов. В горле пылала жара, высушивая его, как палящее пустынное солнце русло реки, и, разлепив потрескавшиеся губы, Эсвейт попытался попросить воды. Стон боли, больше похожий на скулёж, прекратил чью-то перепалку, привлёк к себе внимание, и юноша, собрав остатки сил, повторил единственное слово: «Пить».

      Его голову аккуратно приподняла чья-то ладонь и в нос ударил свежий запах морского ветра, ещё хранившийся в памяти аль’ширы. Кромка посуды коснулась искусанных губ, по тонкой израненной коже потекли струйки влаги и Эсвейт жадно прихватил ртом край, глотая скользящую по глотке воду. Сколько же он не пил? А сколько не ел? И теперь в пустом желудке разразилась настоящая острая боль, сводя судорогой мышцы. По подбородку тянулись влажные следы, капли падали на грудь, и рука машинально попыталась стряхнуть их, но едва двинулась.

      — Платок, — вновь зазвучал мрачный голос, и Эсвейт скосил глаза на высокую фигуру перед ним.

      — Шакта, Ашрей.

      — …Рей.

      Эсвейт едва различал собственный голос, вырывавшийся сиплым дыханием с потрескавшихся, израненных губ. Пелена на его глазах не позволяла рассмотреть комнату, в которой он находился, как и людей, окруживших его измученное тело, но аль’шира осознавал, хоть и с трудом, — он не в провонявшей отходами и прелым сеном камере. Уголков рта и подбородка коснулась мягкая ткань, промакивая остатки влаги; голову бережно опустили на подушку.

      — …Рей, — с нажимом выдавил Эсвейт, с трудом сглатывая вязкую слюну.

      Это короткое имя ему нашептывал человек, чьи руки каждый раз вытаскивали с песчаного берега и прижимали к холодному камню тюрьмы. Короткое, рычащее и совершенно не подходящее. Эсвейт не верил этому имени, как и ладоням, его кормящим всякий раз, когда обезумевший от одиночества, побоев и жара аль’шира отказывался от еды. Он помнил чужие пальцы, сжимавшие влажную тряпку и протиравшие исхудавшее безвольное тело, так бережно, будто любое неосторожное прикосновение могло сломать его хрупкие кости. И какими сильными они были, когда Эсвейт пытался прогнать от себя наваждение, ниспосланное демонами, рыча и ругаясь сквозь слёзы.

      — Он пришёл в себя значительно раньше предположенного, — этот голос был ровным, незнакомым, совершенно бесцветным, как напитавшаяся чернилами кисть, выводящая глифы на пергаменте. — Интригует. С той скоростью, которую мы можем наблюдать после оказанного лечения, он встанет на ноги до того, как мы отбудем из Аэлерда. Вот на счёт разума… Не стоит питать особых надежд на полное восстановление душевного равновесия. Молодость может сгладить часть неприятных воспоминаний, но вместе с тем весьма впечатлительна к ужасам в целом. Его мышцы закалены тренировками, но то, что находится здесь, — палец говорящего больно уткнулся в лоб, — им не подвергалось.

      — Ты о медитациях?

      — Да. Всё из-за алиит’сиаш, которым вы связываете себя с драконом. Это требует огромных ментальных ресурсов, которые восполняются с помощью особой тренировки разума — медитации, в которую вы погружаетесь. Если пренебрегать этим, ваш конец будет весьма печален.

      Слова, слова, слова… Люди, столпившиеся вокруг Эсвейта, говорили, и их голоса продолжали проникать в его пустую голову, наполняя её образами — искажёнными, далёкими от действительности, и вызывающими тупую боль всякий раз, когда он пытался сформировать из них что-то понятное.

      — Он опасен?

      — Сложно судить по нынешнему состоянию. Возможно, вспышки ярости, преследовавшие его после заключения, останутся на некоторое время. Возможно, навсегда. Нельзя исключать силу воли, как и пережитое им во время и после случившегося.

      — Тогда я с удовольствием подарю ему покой, — низкий, наполненный злостью женский голос звенел, как сталь, которую обнажали из ножен.

      Руки рефлекторно потянулись к левому бедру, попытались нащупать рукоять собственного клинка, но не смогли оторваться от постели даже на ладонь, безвольно рухнув назад. Эсвейт застонал, разлепил губы, силясь что-то сказать, вглядываясь в размытые очертания, постепенно обретавшие чёткость. Он был готов принять смерть от клинка, а не как паршивая собака в каменной конуре, избитая и заживо гниющая в собственном дерьме. С трудом сжав пальцы в кулак, приготовившись почувствовать пронизывающую грудь боль, он вспомнил о матери и улыбнулся.

      — Хаста, вар-Хард.

      — Вы разве не видите?! Спасли бешеную псину и думаете, что очнувшись, этот выродок отблагодарит вас верностью и забудет, на чьей стороне выступал?! Да он тебе глотку перережет сразу же, как встанет на ноги, Ашрей! И тебе, и всем нам! А после прибежит выслуживаться к Эорану…

      — Садхи.

      — Принц…

      — Я не стану запечатывать твой рот клятвой, но ты вложишь клинок в ножны и покинешь покои. Моё милосердие имеет границы дозволенного, и ты стоишь подле них, оскорбляя меня, юная вар-Хард.

      — Кайра, — голос Ашрея, отметил про себя Эсвейт, повернув голову в его сторону.

      — Фахим, санхера.

      Клинок с щелчком вернулся в ножны, и подошва сапог застучала по полу, чтобы через пару ударов сердца стихнуть за скрипнувшей дверью. Эсвейт смотрел на высокую широкоплечую фигуру человека и видел его мрачную задумчивость и вместе с тем беспокойство. Его смуглая кожа напомнила аль’шире о человеке, судьба которого до сих пор оставалась загадкой. Стражники, приходившие к нему, не говорили о других Сынах Змеи, в оскорблениях вспоминая лишь убитую Марису. Значит ли это, что Урлейв жив? Может, он спасся вместе с большинством янивара и сейчас присутствует на совете генералов, обсуждая спасение пленных мятежников? Или же Лейв пожертвовал им, думая, что Эсвейт погиб, когда бездумно направил своего ишракасса вслед за падающей в пасть огня Марисой?

      Слишком много мыслей. Хаотичных, тяжёлых, жалящих то надеждой, то безысходностью. Сейчас нужно собраться, проявить волю истинного Сына Змеи, выжить.

      — С вашего позволения, я зайду позже.

      — Шакта, Лукар.

      — Принц, Второе Копьё.

      Вновь шаги, на этот раз мягкие, едва уловимые уставшим сознанием аль’ширы, скрип двери и тишина.

      — Что ж, — чьи-то пальцы нежно заскользили по щеке Эсвейта. — Одной проблемы мы лишились, ке’нея.

      — Взамен приобретя две новые.

      — Ответственность за чужую жизнь всегда сопровождается проблемами. Но что есть осуждение против осознания, что ты способен изменить чью-то судьбу? Мы все можем быть богами, даже не имея мистических сил, но проявив милосердие. И этот аль’шира теперь твоя ответственность, Ашрей.

      — Как я — твоя, ахади?

      — Ты — моя гордость, ке’нея.

      Их голоса то замолкали, то вновь наполняли тишину после длительного молчания, но слабое сознание Эсвейта, как щепка в бурных волнах, едва удерживалось на грани забытья. Он не успел осознать, когда закрыл уставшие глаза и вновь погрузился в мягкие объятия тьмы в надежде встретиться с матерью.

      Но она перестала приходить к нему. Сколько ни ждал Эсвейт на берегу, выгребая пальцами гальку из песка и швыряя в море, он чувствовал себя не брошенным — одиноким. Ему суждено было выжить, но ради чего?

      Когда Эсвейт открыл глаза вновь, то обнаружил подле себя сидящего мужчину. Тот дремал, откинувшись на спинку стула, сложив руки на мерно вздымающейся груди, и, кажется, улыбался. Ему снилось что-то хорошее, подумалось в то мгновение аль’шире, наверное, семья или родные места. Откинув одеяло и опустив босые ноги на каменный пол, Эсвейт тут же поджал пальцы, чувствуя пронизывающий холод, но всё же решился встать. Он был слаб, из одежды — повязки, скрывающие затягивающиеся раны, ночная прохлада оседала на покрывшейся мурашками коже, маня в нагретую собственным теплом постель, но Эсвейт решительно сжал кулак и встал.

      Его надзиратель спал, позволяя рассмотреть себя лучше, насколько возможно среди теней, окутывающих комнату. Простая рубаха, штаны и широкий ремень без ножен — он охранял его с удивительной беспечностью, оставив на столе узкий нож, брошенный на письма. Мягко ступая по камню, Эсвейт прокрался к бумагам, сжал деревянную рукоять клинка, со злостью чувствуя слабость в мышцах, и всё же взглянул на исписанные тонкой вязью листы. Их было немного — два или три, ещё пара вскрытых конвертов с разломанной печатью из сургуча; Эсвейт осторожно взял одно и поднёс к глазам, щурясь в попытке различить написанные чёрной тушью слова. Говорилось о столице, о слухах, о волнениях. Сводка новостей? Нет, больше похоже на скучающую при дворе женщину, делящуюся своими размышлениями. Эсвейту никто не писал писем, но иногда их читал Урлейв, получив от гонца очередной конверт, от которого тянуло сладкими ароматами фруктов.

      — «… Опасность есть везде… Я вижу, каким взглядом провожают меня Первый Меч и Чернопёрые. Вступили ли они в сговор или пока не преодолели ненависть друг к другу — я выясняю», — аль’шира тихо нашёптывал едва различимые строки и чувствовал зарождающийся холодок внутри. — «Они требуют видеть императора, и их голоса становятся громче. Ещё несколько… дней? И они попытаются ворваться в его личные покои ради ответов».

      — Едва очнулся и уже шпионишь, — низкий рычащий голос застал Эсвейта врасплох. Он попытался дёрнуться в сторону, но слабое тело едва отзывалось на рефлексы, и чужие пальцы больно сомкнулись на плече, оставляя синяки.

      Его развернули лицом, грубо отобрали сжатый в кулаке нож и тут же отшвырнули на стол, оставляя испуганного аль’ширу голым и безоружным перед возвышающимся мужчиной с яркими глазами фасхран’кассры.

      — Ты ничего не узнаешь от меня, — шипя и скаля зубы от боли, Эсвейт извивался в чужой хватке, пытаясь из неё вырваться, но ладони надзирателя напоминали железные оковы. — Можешь убить сразу или избить, как это делали твои дружки, тейх’ва — я не предам честь аль’ширы.

      — Этой чести у тебя и так не осталось, — мужчина скривился в злой невесёлой усмешке. — Как только ты выступил под знаменем ар-дел-Варрена.

      Эсвейт подобрался, втянул голову в плечи и попытался лягнуть пяткой в колено надзирателя, но ладонь хлестнула по щеке, выбивая дух. Боль разлилась по лицу и шее, в глазах аль’ширы на мгновение потемнело, расплылись очертания комнаты и стоящего перед ним человека, а после исчезли в пустоте. Его тело с остатками не угасшего сознания оторвали от пола и через мгновение уложили в кровать. Он чувствовал чужие руки и ожидал новой боли, но они исчезли.

      Эсвейт просыпался ещё два раза. В последний его с силой заставили выпить горький настой, от которого вязало язык. Он вырывался из цепких рук мужчины, стискивал до боли челюсти, но стоило надзирателю сжать ноздри, перекрывая воздух, как аль’шира раскрыл рот, заглатывая густую терпкую жидкость. По его подбородку бежали тёмно-зелёные ручейки, смешанные со слюной, пылающие ненавистью глаза увлажнились, пунцовые щёки горели, но ему не давали пошевелиться. Над глазами склонилось обеспокоенное лицо его надзирателя, он смотрел на Эсвейта, и от жалости в его тусклых глазах аль’шира злился ещё больше.

      — У него всё больше сил, — второй мужчина в белых одеждах, в чьи длинные волосы закралась густая седина, контрастировавшая с молодым лицом, удовлетворённо кивнул, поправляя очки в тонкой оправе. — Тело восстанавливается с большой скоростью. Ему нужно хорошо питаться из-за такого количества энергии.

      — Я прослежу за этим.

      — Санхера Тейрран просил передать ещё это, — Эсвейт всё же смог приподняться и увидеть, как на кончиках пальцев говорящего висел толстый кожаный ремень, слишком маленький для пояса, и дурная догадка заставила аль’ширу испуганно отпрянуть.

      — Что это?

      — Ошейник. Простая предосторожность, если ваш… подопечный будет вынужден находиться вне вашей компании. Мне надеть его или это сделаете вы?

      — Я сам.

      — Как пожелаете, — человек поклонился с бесцветной улыбкой и вышел прочь, оставив на столе кусок кожи, на который со страхом смотрел Эсвейт.

      Они остались одни — Сын Змеи и его надзиратель. В небольшой, скупо обставленной комнате, оказавшейся ещё меньше, чем в ту ночь, когда он хотел сбежать с одним ножом в руке. Теперь же при льющегося из окна света он смог лучше разглядеть своего стража, и в смутных воспоминаниях, когда он бредил от жара, боли и ран, именно его руки цеплялись за него и вырывали из пучины смерти. Ему ли Эсвейт должен быть благодарен или проклинать за подаренную жизнь?

      — Я и сам не рад этому, — чужие ладони переместились на плечи аль’ширы и мягко сжали их. — Может, получится обойтись? Только обещай не устраивать неприятности, хорошо, Эсвейт?

      От собственного имени перехватило дыхание. Сердце забилось в груди барабанной дробью, когда испачканные настоем губы аль’ширы разлепились и выдохнули одно-единственное слово:

      — Рей…

      — Ты помнишь меня? — чёрные брови изогнулись в удивлении, глаза не горели пламенем кассры, а напоминали чистый янтарь с точками зрачков, суровое лицо внезапно изобразило смущение. Он обогнул кровать и положил ладонь на стопку чистого белья. — Здесь одежда. Я подбирал на глаз — примерь. Может быть великовата.

      Ашрей медленно направился к кровати, прихватив с собой стопку, и протянул вперёд, предлагая Эсвейту взять её, а сам отвёл свободную руку в сторону, показывая, что безоружен. На его чистом лице была слабая улыбка, в которой смешалось сожаление и дружелюбие, но аль’шира отвёл взгляд, забрав одежду, поднялся и, отвернувшись от мужчины, быстро оделся.

      Он чувствовал внимательный взгляд янтарных глаз и ощутил стыд. В армии Эсвейт часто мылся вместе с другими аль’ширами из янивара, будь в нём Дочери или Сыновья — их растили одним выводком, в котором должны были доверять друг другу. Телесная близость со своими братьями или сёстрами была таким же обычным делом, как тренировка или ужин, никто не видел в этом ничего постыдного, и лишь немногие могли признать, что их действиями руководило не тело, а сердце и чувства. Как это было с Эсвейтом, но он продолжал хранить это в тайне, оставаясь подле своего сейд’жахи лишь другом.

      Урлейв… Как скоро они смогут вновь увидеться?

      Эсвейт застегнул ворот рубахи под горло, скрывая ещё не успевшие исчезнуть желтоватые следы от синяков, закатал длинные рукава, болтавшиеся почти до самых подушечек пальцев, и потуже затянул ремень. Плотная, но мягкая ткань чувствовалась кожей и дарила ощущение защиты, утерянного с его пленением. Маленькие железные пуговицы истёрлись от времени, но были крепко пришиты. На них можно было разглядеть какой-то узор или инициалы — витиеватые, слитые в один рисунок линии, похожие на водную лилию. Эсвейт провёл ладонями по груди, задержался на исхудавших боках, прощупывая выступившие рёбра, и тяжело вздохнул — получится ли набрать прежнюю форму, когда его посадят на цепь, как какого-нибудь диковинного зверя? Он был голоден — съел бы целого кабанчика, — во рту всё ещё чувствовалась горечь трав, от которой он морщился всякий раз, сглатывая слюну. И навязчивый взгляд Ашрея продолжал прожигать затылок.

      — Голоден? Я распоряжусь, чтобы принесли еду. Лукар сказал — нужно больше мяса, чтобы поправиться ещё быстрее. Надеюсь, ты не слишком привередлив, а то я, к примеру, не очень люблю рыбу, — от тихого смеха его надзирателя Эсвейт слабо улыбнулся, чувствуя, как нутро содрогается от нахлынувших воспоминаний о прошедшей ночи.

      Пальцы, как кандалы, сжимавшие плечи. Яростный, полный холода взгляд. Тихий угрожающий голос.

      А теперь? Эсвейт повернулся полубоком, чтобы посмотреть на Ашрея, и опасливо подобрался всем телом.

      Спокойный и участливый — читалось в обронённых словах, в интонациях, в мимике, даже во взгляде. Совершенно чуждое ощущение, контрастировавшее с безжалостностью и злостью, которую Эсвейт видел на этом же лице.

      — Ладно, — фасхран’кассра ударил себя по бёдрам, и от этого звука Эсвейт невольно вздрогнул, отступая на шаг назад, поворачиваясь спиной к окну. — Я напугал тебя? Прости, больше не буду так делать. Пока я прогуливаюсь до кухни, постарайся не влипнуть в неприятности, хорошо? Посиди здесь, не знаю, почитай что-нибудь… кроме этих писем, они чертовски важные для Аш… меня.

      Тонкие губы мужчины дёрнулись в кривой нервной усмешке, он суетливо оглядел комнату, пытаясь что-то найти, и покачал головой. Здесь не было шкафа, наполненного книгами, лишь знакомый Эсвейту стол с аккуратно сложенными письмами — видимо, хозяин действительно берёг их, но не боялся за содержимое, — крепкий сундук у изножья кровати, в котором скорее всего лежали скудные вещи его надзирателя.

      — Остальные… те, кого пленили вместе со мной, где они?

      Эсвейт не ждал честного ответа, но даже увиливания могли бы дать ему надежду, что кто-то жив, с кем бы он мог связаться, помочь выбраться из подземелья замка и сбежать. Он смутно помнил о других узниках, память отказывалась проникать в тьму, царящую в душе аль’ширы, чтобы там найти ответ на свой же вопрос, и сейчас его сиенистые глаза смотрели на помрачневшее лицо Ашрея и завороженно следили за медленно поднимающейся рукой. Пальцем он указал на окно, за которым простирался вид на широкий внутренний двор замка, где суетились маленькие силуэты слуг, стояли между каменных зубцов солдаты, пузырились от ветра треугольные флаги тар-Амора с имперским драконом, блестевшим золотом. Эсвейт неуверенно опёрся на подоконник, подался вперёд, боясь, что его надзирателю придёт забавная идея выпихнуть мальчишку в окно, но тот оставался на месте и ждал.

      За замковыми стенами простирался город: чёрный, разрушенный, покрытый копотью, но уже в некоторых местах, будто в уродливых ранах на теле, что-то копошилось, виднелись свежие брусья, выделяющиеся своей белизной на фоне сожжённых домов. Ветер доносил запахи гари, нестройное пение множества молотков, далёкие крики. Изувеченный штурмом Аэлерд постепенно зализывал свои раны, маскируя шрамы под новой каменной кладкой и штукатуркой. Эсвейт непонимающе обернулся:

      — Они там? Помогают жителям?

      Он удивился от своего голоса, наполненного надеждой, как звонко он прозвучал, пусть и с хрипотой, закравшейся в нём.

      — Нет, — Ашрей тяжело выдохнул и нехотя продолжил. — Висят на воротах. Их казнили пять или шесть дней назад.

      — Всех?

      Ему не ответили и снова этот проклятый взгляд в сторону, не желающий встретиться с темнеющими глазами подобравшегося аль’ширы. Губы Эсвейта дрожали, внутри ярилась буря из злости, гнева и недоверия, хотелось кричать, впиться в собственную грудь ногтями и вырвать лживые слова человека, стоящего напротив.

      — Ответь мне — всех?!

      — Эс… не надо. Мне жаль…

      — Жаль?! Тебе?! — осев на звериную шкуру, Эсвейт поднял руки к лицу, закрыл его ладонями, чувствуя горячие слёзы на щеках. Его трясло, он силился сдержать их, но всё равно с его губ срывались тихие всхлипы. — Сколько их было?

      — Около десяти старших офицеров и тридцать младших. Ещё сын какого-то барона, но его пощадили.

      — Аль’шира? Был ли среди них аль’шира?

      — Насколько мне известно — нет. Ты здесь, вторая была убита при нападении на тюремщика.

      Эсвейт вытер солёную влагу, шумно втянул воздух и медленно выдохнул. Урлейва не было среди пленных, значит он жив, находится в лагере. Это придало сил, осталось только выбраться из замка, раздобыть лошадь и оружие, а после направиться к Пантриксу, куда скорее всего герцог отвёл свои войска. Это не так далеко — половина недели пешком, если его не обнаружит разведка мятежников раньше и не сопроводит. Раз драконы всё ещё здесь, то император не планировал преследовать мятежников. Будут ли они пытаться вновь штурмовать ке’нагар? Нет, он оказался им не по зубам. Но как — вот вопрос, который был бы интересен любому генералу, планировавшему штурм вместе с Его Светлостью герцогом Эораном.

      — Нас предали… — просипел Эсвейт в пустоту. Яркие вспышки воспоминаний горящих улиц, уродливые, слепые псы, слушавшиеся маленькую колдунью, и тот козлоногий ратмирец, что был с ней в ту ночь… — Аверах…

      В нависшей тишине чужие шаги были сродни громыхающего барабана, приближались медленно, но неотвратимо, чтобы затихнуть совсем рядом, когда Ашрей опустился на одно колено и положил ладонь на дрожащее плечо. Эсвейт дёрнулся испуганным зверем, наотмашь ударил по руке, скидывая её, и оттолкнул от себя ошарашенного мужчину. Сейчас, когда они были рядом, аль’шира видел молодое лицо человека, то самое, которое едва отпечаталось в памяти, пока он бредил. Привычная суровость его старила, делала взрослее, мужественнее, но отпугивала.

      — Тебе тяжело, — осторожно вернув равновесие, Ашрей тихо заговорил, больше не пытаясь коснуться. — Но ты жив. Боги любят тебя, ты счастливчик. И потратить такой шанс на желание убить себя об чей-то меч — глупость. Послушай меня, Эсвейт. Я клянусь, никто не тронет тебя здесь, но ты должен пообещать не делать попыток сбежать. Поверь, меньшее, что мне хочется — сажать такого дружелюбного парня на цепь.

      — Ты говоришь странные вещи, Рей.

      — Но из-за них ты улыбаешься, — он медленно подобрался поближе, едва касаясь своей рукой плеча Эсвейта, готовый в любой момент отскочить от очередной оплеухи, но получил лишь короткое ворчание. — Я же вижу, у тебя дрогнули уголки рта. Ну вот опять. Ты не чувствуешь?

      — Мейза, я должен тебя ненавидеть за своих соратников, за их смерть, а вместо это позволяю быть рядом и утешать.

      — Знаешь, Эсвейт, — Ашрей сел на шкуру, подобрал под себя ноги и взглянул на каменный потолок. — На войне трудно ненавидеть врага, чьё имя ты узнал.

      Он опустил взгляд на притихшего аль’ширу и широко улыбнулся, сверкнув ровным рядом крепких зубов.

      — Надо бы тебя побрить, а то это, — его указательный палец затанцевал вокруг щёк, вызвав озадаченный взгляд Эсвейта, — не идёт тебе.

      Если бы не слабость в теле, острая бритва никогда бы не оказалась в руке человека, ставшего Эсвейту то ли хозяином, выкупив, как какого-то раба, то ли надзирателем. Он сидел с ровной спиной и боялся шелохнуться, задрав подбородок, измазанный серой мыльной пеной, и косо следил за осторожными движениями Ашрея. Это было странно: он соскребал жидкие клоки светлой бороды, споласкивал лезвие и ждал, будто неуверенный в собственных силах. Его пальцы, испещрёнными мелкими светлыми шрамами двигались топорно, немного неуклюже, один раз вогнув лезвие в кожу, оставив маленькую кровоточащую полоску. В носу до сих пор чувствовался металлический запах, смешанный с вонью старых настоявшихся трав, из которых была сделана мазь, сейчас подсыхающая на щеке Эсвейта. Бритва бережно поползла вдоль подбородка, исчезла и через время появилась вновь.

      Солнце скрылось за стенами комнаты, лазурь неба, которую видел аль’шира, превратилась в плавленное золото, вспыхивая оранжевыми отблесками заката. Город готовился ко сну, гасли фонари на улицах и вспыхивали маленькими огоньками в тёмных окнах уцелевших домов. Сменялся караул солдат. Выбритый, умывшийся Эсвейт сидел у окна, блуждая взглядом по высоким стенам ке’нагара, возвращаясь к воротам, где болтались вывешенные тела его соратников. Он не мог сказать, правда ли это, есть ли они там или их уже сняли, но всё равно содрогался от каждой мысли. Рей так и не говорил, что отдал за его жизнь, улыбаясь так, будто это ничего не стоило. При нём не было дорогих украшений, единственный меч, закутанный в плащ, держал в сундуке, запертом на крепкий замок. В ещё не восстановившейся полностью памяти танцевали смутные образы людей, толпившихся возле него, их голоса вместе с голосом Ашрея сплетались в зудящий рой слов. Эсвейт натужно пытался припомнить хоть что-то, но раз за разом останавливался на единственном знакомом ему человеке.

      Фасхран’кассра вернулся с подносом, заставленном чашками с едой, и сверкая широкой довольной улыбкой. Он выглядел так, словно обманул кассру и добыл его сокровища, а вместо этого втянул ароматный дым наваристой похлёбки и шумно сглотнул. Эсвейт поднялся слишком резко для человека, делавшего вид безразличия — живот предательски заурчал, изнывая от голода, когда ноздрей коснулся аромат свежих лепёшек и варёного мяса. Его морили голодом, выливали жидкую водицу с кусками несвежих овощей на пол или прямо на него, пинками переворачивали миску с водой, что заставляли водоноса-мальчишку поставить перед изнемождённым Эсвейтом. И теперь перед ним стояла глубокая чаша, до краёв наполненная горячим супом. Первым за ложку взялся Ашрей, зачерпнул с самого низа и демонстративно отправил в рот, пережевал и тут же проглотил, довольно выдохнув.

      — Ешь, это очень вкусно, — похлопав по краю стола, приглашая застывшего Эсвейта. — Я даже стул уступлю.

      Ему не ответили, аль’шира прокрался к столу, осторожно примостился на стуле и, больше не сдерживая себя, начал есть, почти не жуя глотая поддёрнутую жирком гущу.

      — Медленнее, обожжёшься.

      Эсвейт поймал себя на мысли, что за ним наблюдают, лишь когда чашка совсем опустела, а по телу разлилась непривычная сытость. Он уже и не вспомнит, когда в последний раз ел нечто подобное в армии герцога, не говоря о темнице тар-Амора. Ашрей не торопился, оттого его порция была съедена лишь на половину, которую он тут же отдал аль’шире.

      — Бери, тебе нужно восстанавливать силы, — и пододвинул к насторожившемуся Эсвейту.

      — Для чего? — вопрос сорвался с губ неожиданно и резко, заставив Ашрея озадаченно поднять брови. — Ты не дал казнить меня. Не говоришь, сколько за это заплатил. Для чего, я не понимаю.

      — Я уже говорил — у тебя вся жизнь впереди, нет смысла её попусту растрачивать.

      — Тогда дай мне сбежать.