Эсвейт смотрел на фасхран’кассру и едва дышал, завороженный пылающим янтарём на каменном лице.

      Грубо задранная рубаха неприятно липла к телу, пропитавшись скопившейся на земле кровью, в бурой грязи были испачканы штаны и спина, чувствовавшая холод от примятой травы, едва чувствовались стянутые верёвкой кисти рук, но аль’шира смотрел на стоявшего в двух шагах человека и испытывал единственное чувство — ужас. Он видел столько смертей, чувствовал на собственных щеках силу Ашрея, заглядывал в эти зачарованные глаза, но никогда не видел столько холодного, нечеловеческого безумия.

      Ашрей явился за ним, как настоящий рыцарь из старых сказок. Нашёл среди бесконечного моря палаток и костров, с одним лишь клинком и в своих чёрных, сливавшихся с тенями одеждах. Но Эсвейт не был ни принцессой, ни даже благородной дамой — он был рабом, чью жизнь выкупили ради собственной прихоти, утратившим с впиваюшимся в горло ошейником свободу, к которой так стремился. Жалкий, глупый мальчишка. Что бы сказал на это Урлейв, застань измученного, смирившегося с чужими руками на собственном теле, сейд’жаху?

      — Слева!

      Ашрей развернулся корпусом, пропуская мелькнувший узкий клинок Бонзо, легко отступил на шаг в сторону, заходя гвардейцу за спину и, перебросив из правой руки в левую нож, вогнал между ребрами, выдернул с алой полосой взметнувшейся в ночной воздух кровью, и крепким, окованным в сталь носком сапога ударил под колено. Его руки танцевали в воздухе скупыми движениями, но Эсвейт продолжал смотреть на них, завороженный, с какой лёгкостью знакомые ему пальцы, столько раз вырывавшие его из хватки смерти, теперь отнимают чужую жизнь. Как они ложатся на толстую шею раненого, задыхающегося от боли Бонзо, как коротким, уверенным росчерком двигается локоть и ладони выпускают из плена умирающего гвардейца. Воздух пропитался кровью и предсмертными хрипами, жаром возбуждённых крепким вином и дракой мужчин, столпившихся напротив Ашрея. Заскользила, заскрипела сталь, рывками вынимаемая из деревянных и металлических ножен, затанцевала, ощерившись кончиками в сторону фасхран’кассры. Но никто не осмелился выйти вперёд.

      — Ты тот ублюдочный шияз! — Людо утёр слетевшую с губ слюну и шумно, со свистом, втянул через сжатые зубы воздух, набираясь смелости. Их было шестеро, а стало на двое меньше благодаря явившемуся кь’явху. — Когда мы вернёмся к Его Сиятельству, ты поплатишься за свою выходку, акриб! Думаешь, смерть двух людей графа оставят просто так?! Ты — тупой осёл, если надеешься, что за эту шлюху не придётся платить!

      Напряжённо сжатые губы, прямой, уверенный взгляд, пальцы, крепко сжимающие рукоять ножа. С широкого начищенного клинка скатывались маленькие бусины крови и падали на безжизненное тело гвардейца. Эсвейт видел Ашрея и чувствовал вгрызающийся в загривок холод. Он убьёт каждого, кто направил на него меч, никто не уйдёт живым, а сам он будет купаться в крови, пока не обнаружит себя единственным. С одним лишь ножом. На фасхран’кассре не было доспехов — видимо, собирался ложиться и снял, — как и меча, но даже в таком виде он был устрашающе грозным. Но против четверых…

      — Вы знаете древние законы, сержант? — от голоса, наполнившего пустоту между молчаливым Ашреем и скалящим зубы Людо, сердце в груди Эсвейта забилось в обезумевшем танце. — Они хранят мир и олицетворяют справедливость уже не одну тысячу лет. И один из них гласит: «Не бери чужого из чужого кошеля, не бери чужого из чужого дома, не трогай чужое, что не принадлежит тебе и без согласия хозяина. Тот, кто ослушается сей закон, лишается рук, которыми брал чужое без согласия». Чего ещё ты, сержант, готов лишиться, попытавшись взять не принадлежащего тебе раба?

      Кучку пьяных, озлобленных гвардейцев обступили со всех сторон люди в чёрных стёганных доспехах и каждый третий держал факел, заставляя Эсвейта зажмуриться от рези в глазах, привыкших к темноте. У каждого на груди была вышита белая собачья голова, в руках — топоры и мечи, они смотрели на жавшихся друг к другу графских солдат и ухмылялись, шутя и подначивая. Они смотрели на Людо, но всё же видели связанного, поверженного аль’ширу, и Эсвейт чувствовал, как его облепляют чужие смешки и издёвки.

      — Может быть, вырезать глаза, смотревшие на него? Или отрезать кисти — палец за пальцем, что трогали его? Или лишить тебя того достоинства, которым ты собирался запятнать его честь? Выбирай, сержант.

      — Почему бы их не вздёрнуть? — в танцующих неровных тенях подошедший Аверах-Бык казался настоящим чудовищем, одним из древних богов, которых когда-то прогнали в глубины Пустоты нынешние. — Моим ребятам это понравится.

      — Потому что я милостивый бог, — Эсвейт видел, как рука принца медленно поднялась в воздухе и опустилась на затылок Ашрея, как кончики пальцев зарылись в чёрные волосы, словно в загривок любимого пса.

      — Катитесь вы в Пустоту, уродливые выпердыши кассры! Его Светлость…

      — Я не столь терпелив, как мой рыцарь, сержант. Не хотите лишиться всего сразу — выбирайте и, сделайте мне милость, поскорее.

      Пальцы Тейррана дер-Керра прихватили кончик прядки Ашрея и потянули к себе, заставив того покорно склонить голову, приблизившись на расстояние шёпота и коротко кивнуть на тихие слова дэва. Он повернулся к замершему, старавшемуся не привлекать ещё большего внимания Эсвейту, сделал один широкий шаг и опустился на колено, с брезгливостью отталкивая мёртвое тело первого убитого гвардейца.

      — Терпи, — короткая просьба, руки придержали одеревеневшее тело аль’ширы, перевернули на живот, аккуратно разрезали путы, даруя обескровленным рукам налиться тяжестью и огнём.

      Эсвейт хотел встать и ему вновь помогли, придерживая и не отпуская, пока ноги не почувствовали надёжную опору. Его трясло, било крупной дрожью, а взгляд нашёл искажённое яростью и бессилием узкое лицо Людо, и губы сами разомкнулись в злой насмешливой улыбке. Они видели друг друга, но теперь на стороне аль’ширы оказалось само божество, живое и требующее воздаяния, хотя сам Эсвейт считал это ничем иным, как местью.

      Нагретый чьим-то телом плащ лёг на замёрзшие плечи, и впервые Сын Змеи почувствовал, насколько же сильно он устал за долгий день, кутаясь в плотную ткань. Он хотел остаться, дождаться развязки и смотреть в глаза бьющемуся в агонии Людо, но лёгшая на загривок рука Ашрея мягко подтолкнула прочь из круга наёмников.

      — Я хочу остаться.

      — Нет, — ответ короткий и до боли обидный. Ашрей медленно вдохнул и тяжело выдохнул: — Это будет отвратительное зрелище.

      — Плевать. Я остаюсь.

      Ему не ответили, и пальцы Ашрея исчезли, но аль’шира чувствовал его присутствие рядом. Возвышающийся над ним фасхран’кассра был похож на огромное сумрачное дерево, защищавшее его от чужих глаз, которые скользили по укутанной фигуре не унявшего дрожь Эсвейта. Они стояли совсем рядом, что, неловко повернувшись лицом к Людо и остальным, Сын Змеи упёрся плечом в Ашрея и покачал головой, поймав вопросительный взгляд. Пальцы сжимали края плаща, одеревеневшие и холодные, совершенно непослушные, но продрогшее тело постепенно наливалось чьим-то сохранённым теплом, расползающимся по коже. Безжалостно сдавливающий горло ошейник едва ощущался, и Эсвейт мазнул кончиками пальцев проверить, на месте ли проклятый кусок вещи, отобравшей его свободу и шанс на побег.

      — Парни, — Аверах зевал, почёсывая крупными острыми ногтями голую шею. — Ведите первого.

      В толпе задрожали передаваемые из рук в руки факела, выделились две крепкие фигуры симальцев, не уступающих своему предводителю в росте и ширине плеч, и с лёгкостью скрутили самого молодого из гвардейцев — светловолосого Лайно.

      — Я ничего не делал! Меня заставили! Не надо! Не трогайте меня! — он барахтался по земле, упираясь ногами и пытаясь вырваться из огромных цепких лапищ северян, когда его с лёгкостью оттащили к дэву. — Людо, пожалуйста! Я даже не хотел! Прошу, ради светлых глаз Керу… У меня дома невеста… Мне надо домой…

      Он опустил голову, и длинные локоны закрыли его острое молодое лицо. Он задрожал, плечи подрагивали в неровном свете факелов и среди насмешек и шепотков послышались нервные короткие всхлипы. Эсвейт не знал, собирался ли Лайно позабавиться с ним, как и остальные товарищи Людо, но именно он подал верёвку, именно он держал Валана и смотрел, как крепкие кулаки превращали его лицо в месиво. И жалость к нему исчезла из сердца аль’ширы.

      Эсвейт искоса глянул на дэва и тот, почувствовав его взгляд, повернулся и коротко кивнул. На губах промелькнула одобрительная улыбка.

      — Какого наказания достоин проступок этого мальчишки, сержант?

      — Я ничего не сделал! Это всё Людо! Он сказал, что это Эоранская шлюха, и никто не будет против, если мы немного развлечёмся! Это его идея! Я… я просто…

      — Выродок, это из-за тебя, — тёмный, загнанный взгляд Людо упёрся в Эсвейта, но тот не дрогнул, вздёрнув подбородок и сплюнув.

      — Лишите его языка, — Эсвейт удивлённо моргнул и огляделся — все смотрели на него. Голос, холодный и безжалостный, раздавшийся среди наёмников, принадлежал ему. — Лжецам положено отрезать то, чем они распространяют свой яд.

      Улыбка на лице Тейррана дер-Керра стала шире, как расползшаяся рана от удара мечом, он вышел к поставленному на колени Лайно, и тот приник к земле, съёжившись и не сдерживая рыданий. Коротким жестом дэв приказал симальцам поднять голову гвардейца, и перед ним предстало заплаканное красное лицо, по щекам которого катились крупные слёзы.

      — Открой рот, — от стали в голосе принца пробрало до самых костей. Эсвейт передёрнул плечами, едва коснулся напряжённого Ашрея, но тот неотрывно следил за дэвом, едва ли позволяя себе моргать. — Или хочешь лишиться ещё и зубов?

      Лайно замычал, трепыхаясь в сильных руках, и с трудом разомкнул челюсти, через боль и дикий страх, читавшийся в его глазах.

      — Шире. Теперь — язык, — пальцы дэва больно стиснули красную, похожую на слизняка мышцу, блестевшую в окруживших Лайно огнях, больно потянули на себя, вызвав короткий вскрик гвардейца.

      Эсвейт искал глазами у кого-нибудь нож, но никто не передавал его по кругу и даже Аверах внимательно следил за принцем, стоя могучей скалой посреди людского озера. Ни один мускул не дрогнул на его уродливом вытянутом лице, но вся фигура со сложенными на груди руками выдавала напряжение.

      Животный крик разбил образовавшуюся тишину, Лайно забился птицей в руках симальцев, раскрывая пустоту, в которой между влажных от слюны зубов не было ничего, кроме провала в глотку. Его глаза расширились от боли, он захлёбывался собственным криком до хрипоты, пока не выдохся и не рухнул на траву, тяжело дыша. Не было ни острого ножа, ни крови, хлеставшей из свежей раны, просто одним незаметным движением дэва язык исчез, оставив после себя горсть пыли.

      Оставив безвольного Лайно, северяне отошли к жавшейся группе Людо, и кто-то с отчаянным воплем наотмашь ударил по одному из гигантов, но рассёк дрожащей рукой воздух. Из непослушной руки выбили оружие, потащили к ногам дэва, отвесив пощёчину начавшему биться в истерике солдату. Его товарищи продолжали стоять, оцепенело глядя на казнь, и их клинки опустились к земле. Никто не хотел умирать, но каждый надеялся, что его наказание будет мягче, чем у остальных. Они бросали нервные взгляды на стоящего напротив Эсвейта, сжимая губы и утирая пот, вновь перешёптывались, но аль’шира теперь ощущал страх.

      — Раз ваш сержант не может определить степень вины собственных солдат, пусть это сделает тот, на чью свободу вы так вероломно покусились. Эсвейт?

      Он вздрогнул, резко повернул голову к дэву, и почувствовал на собственном плече ладонь Ашрея. Его пальцы слегка сжали, ободряя или торопя с решением — аль’шира не смог понять этот жест, выдохнул, прикрыв глаза и попытался увидеть в стоявшем перед Тейрраном дер-Керром гвардейце хоть что-то. Но тот был ему незнаком, стоял на коленях и буравил землю, оскалив зубы и сглатывая. Он был среди тех, кто поймал его, Эсвейта, а значит хотел того же, что и остальные — развлечения с мятежным Сыном Змеи. Одного этого было достаточно, чтобы почувствовать презрение, липким комом поднимающееся из нутра и медленно формирующееся в слово, которое сорвалось с губ:

      — Глаза.

      Дэв вновь удовлетворённо кивнул и поднёс большие пальцы к глазам загипнотизированного видом божества гвардейца, накрыл ими, обнимая ладонями квадратное, грубое лицо, и медленно начал вдавливать. Эсвейт ожидал, как фаланги погрузятся в глазницы, прольётся кровь, но её не было, как не было ничего, кроме нового неистового вопля обезумевшего от боли человека. Противно завоняло жжёной кожей, а там, где были глаза мужчины, зазияли выжженные чёрные дыры. И Эсвейт осознал, как сильно он задолжал Ясноокой Керу за то, что при нём всё ещё были руки и ноги, глаза, язык, уши, даже когда в порыве ярости и обиды нанёс не только оскорбление. Если бы не Ашрей… Эсвейт опустил голову, чувствуя дурноту. Он обязан жизнью странному фасхран’кассре, чьи действия до сих пор казались непредсказуемыми, словно в нём сидело две души. Насколько же близко связаны наследник императора и Ашрей?

      За плечом Людо раздался воинствующий клич, и оставшийся незнакомый гвардеец поднял свой меч и ринулся на стену наёмников в надежде прорваться через кольцо и добраться хотя бы до лошади или скрыться в ночной тьме. Ему под руку подвернулся молоденький смуглый парнишка, не успевший вынуть свой короткий меч из ножен на поясе, и крепкая сталь опустилась на макушку, раскроив череп. Рябь прошлась по всему ряду, наёмники оживились, попытались перекрыть дорогу, заскрежетала сталь, высекая искры. Людо стоял на месте и трясся, на его испуганном, искажённом лице отражался страх смерти и наказания, мучительно боровшиеся друг с другом. Он был жалким, зажавшимся и совершенно бессильным. Смотрел на собственные ладони, лицо вмиг постарело, залегли глубокие морщины, по которым скользили капельки пота. Даже не дёрнулся, когда его товарища смогли ранить, вогнав топор в бедро, и завалить на траву. С пяток ножей, мечей и топоров взметнулись в воздух и опустились на проклинавшего каждого гвардейца, и вскоре его крик задохнулся в хриплых, булькающих стонах.

      — Какие же жалкие у тар-Амора солдаты, — Аверах презрительно дёрнул губой и сплюнул. — Твоих людей режут за твою собственную ошибку, а ты даже не пытаешься выкупить их жизни. Ваше братство сильно, лишь когда делите шлюх?

      — Не тебе ли говорить, уродец, — Людо вновь обнажил зубы. — Кучка грязных, вшивых головорезов. Думаешь, никто не знает, что до денег императора ты грабил приграничные деревеньки и насиловал местных баб? Ты им хоть шеи ломаешь или они носят таких же уродливых выпердышей? Как крепко чернопёрые крысы держат тебя за яйца, а, тур’шалах!

      Аверах дёрнулся вперёд, тяжело выступив из круга, сжимая и разжимая огромные кулаки, но короткий жест дэва остановил его.

      — Ты слишком незначителен для ножей Воронов и слишком грязен для моих собственных рук. Он твой, Бык, но проследи, чтобы сержант был жив, когда поведёт своих людей обратно в Аэлерд. Думаю, граф не поскупится на извинения за столь дерзкий поступок и слова вверенного нам человека.

      — Что с остальными?

      — Пусть веселятся, завтра им предстоит узнать какой позор лёг на их щиты и клинки, — принц повернулся к нервно ухмыляющемуся Людо спиной и коротко кивнул Авераху. — Развлекайся, мой друг, мы никуда не спешим.

      — Байсу, здесь ещё один, — двое выволокли в освещённый круг Валана, хрипящего и едва заметно морщившегося от боли.

      Эсвейт поджал губы, шагнул вперёд, хотел подойти к нему, но цепкая хватка Ашрея остановила на полушаге и одёрнула назад.

      — Он защищал меня, — губы обижено кривились. — Пытался их остановить. Его не нужно наказывать.

      Дэв приподнял двумя пальцами изувеченное лицо за подбородок, долго вглядывался в искажённые, налившиеся чернотой и кровью черты, и вдруг удивлённо поднял брови.

      — Не пожалел себя. Из-за страха или благодарности? Интересно. Лукар, — наёмники расступились, и в круг шагнул знакомый Эсвейту лекарь. В его чёрных волосах появилось больше седины, покрывшей виски. Он поправил тонкую оправу очков, блеснув начищенными стёклышками, и присел в длинном, похожем на платье, костюме с вышитыми золотистыми птицами из древних касрийских сказок. Они пылали в свете факелов, переливались маленькими рубинами и изумрудами, длинный хвост танцевал по спине каждый раз, когда молодой лекарь разглядывал Валана, хмыкая и бормоча себе под нос. Его помощница стояла позади, молчаливая и ожидающая, сложив ладони с переплетёнными пальцами на животе.

      — Отнесите в шатёр, — коротко заключил поднявшийся Лукар и кивнул девушке. — Ассения, покажи им дорогу.

      Наёмники бросили взгляд на Авераха, тот качнул головой, и они, подхватив Валана с болтавшейся из стороны в сторону головой, будто пришитой от тряпичной куклы, потащили его следом за Ассенией.

      — Идём, — шепнул на ухо Ашрей и лёгким шлепком между лопаток отправил Эсвейта впереди себя.

      Чем дальше они уходили прочь, тем слабее слышался голос проклинавшего наёмников и Авераха Людо. Эсвейт мог лишь представлять, что можно сделать с человеком, которого должны оставить живым, чтобы он запомнил своё наказание на всю оставшуюся жизнь. Короткую или длинную, но эта память должна была въесться в него, как раскалённое тавро отпечатывает клеймо на коже. Эсвейт шагал, понурив голову, и стараясь не размышлять над случившимся. Он чувствовал себя опозоренным, грязным, но старался найти силы выдержать, ведь он жив, за него отомстили, и сделал это никто иной, как наследный принц. После такого мало кто захочет дотрагиваться до аль’ширы, но вдруг эта новость превратится в слух, убежит с гончими Солвиари в мятежную армию, и там Урлейв узнает совершенно иную историю? Что тогда станет с их дружбой? Будет ли кровник смотреть так же, как и раньше, поддерживать и ободрять? Или разорвёт эти узы, очерняющие его славу среди мятежников?

      За спиной на полшага отставал Ашрей, возвышаясь и не нарушая задумчивое молчание. Лишь когда они оказались у тента, отданного в их распоряжение, он обошёл Эсвейта и поднял полог, приглашая войти. Странный жест, будто перед ним высокородная дама или господин, как минимум, граф, для которого это необходимая учтивость. На грубом столе стояли остывшие чашки с мясным гуляшом, две грубые ложки и бурдюк с вином, как понял Эсвейт по скривившемуся лицу принюхавшегося к откупоренному горлышку Ашрея.

      — Не самое плохое, — заключил фасхран’кассра, положив на край стола нож и устало направился к стоявшему на земле ушату с колодезной водой.

      Его руки до сих пор были в брызгах крови, и сейчас он тщательно оттирал их в воде, отстранённо глядя на собственные пальцы. Эсвейт присел на чурбан, служивший стулом, и смотрел на сгорбленную спину, не понимая, что чувствовать — благодарность или ненависть.

      — Ешь, — тихо отозвался Ашрей.

      — Я не голоден.

      Фасхран’кассра вздохнул и выпрямился. С его пальцев стекали капли воды, но Эсвейт продолжал видеть кровь, представлять тяжёлый металлический запах, исходящий от фигуры, как руки тянутся к его шее и сжимаются, перекрывая воздух. Эсвейт стыдливо отвёл взгляд и нехотя взялся за ложку. Гуляш был мясистым, наваристым, сочные куски мяса оказались нежными и разваливались на языке, заставив настроение аль’ширы улучшиться уже после третьей ложки. Он чувствовал усталость, хотел скорее лечь на шкуры и закутаться в одеяло, чтобы заснуть, но голод, проснувшийся в нём, не давал оторваться от чашки. Когда она оказалась пуста, а Ашрей не съел и половины, Эсвейт, прикусив нижнюю губу, следил, как медленно фасхран’кассра подносит ко рту ложку, как он размеренно, даже задумчиво жуёт, а после глотает и несильно заметный кадык плавно движется вверх-вниз над воротом чёрной рубашки. Тот покосился на застывшего аль’ширу, перевёл взгляд на его посуду и спросил:

      — Принести ещё?

      Уголок губ дёрнулся в разочарованной улыбке, и Эсвейт быстро помотал головой. Рей и правда был странным, непредсказуемым, то грозным и страшным, то заботливым и дружелюбным, но в любом своём обличии он продолжал его защищать.

      — Спасибо, — его шёпот был тихим, едва заметным, но всё же достиг Ашрея, и тот замер с поднесённой ложкой. — Ты снова спас меня.

      — Не покинь ты этот шатёр, ничего не случилось бы.

      Эсвейт хмыкнул, молча поднялся и отошёл в сторону приготовленных лежанок — набитых сеном матрасов с расстеленными на них дорожными одеялами не первой свежести. Он улёгся к стене шатра, повернулся ко второй лежанке спиной и до носа укутался в плащ, едва ощущая знакомый запах. На грани сна он слышал, как Ашрей собрал грязные миски и ложки, сполоснул в ушате и вышел прочь из шатра.