Ольга открывает глаза. Пахнет по-прежнему августом и хмелем, но уже по-другому. Гораздо более маняще. Гораздо более свободно. К запаху августа примешивается немного меди — и она хлюпает носом, будто пытаясь заставить кровь потечь в другом направлении. Вытирает лицо невидалым раритетом — ситцевым платком.

В глазах плывёт, луны будто бы две. Оглушающе поют цикады и сверчки.

Ольга стоит посреди огромного поля, спиной к возвышающейся громаде леса.

Зверь внутри впервые, кажется, удовлетворённо урчит, наминая когтистыми лапами.

Она и сама готова заурчать, валясь в траву и высоко в небе видя звёзды. Она наконец-то дома.

Путь через поле не близок, и она преодолевает его уже в другой шкуре. Зверь ревёт, катается по траве, шумно тянет носом дурманящий воздух. Где-то недалеко днём паслись коровы. Где-то в чаще судорожно бьётся сердце зайчишки.

Она – весь мир, и в то же время – лишь его часть. Она всесильна и беспомощна. Она берёт в зубы сумку и трусит вперёд.

Черный нос пихает калитку, которая издаёт тихий скрип. Жалобно стонут ступени под тяжелыми лапами.

Дверь с трудом поддается, но и силушки в медведице немало. Деревянный пол покрывает слой пыли, но половички выглядят почти новыми — тонкая струйка животворящего ведовства тянется от них, и Ольга падает голой спиной на узкую полоску ткани, бездумно смотря в потолок, под которым еще висят пересохшие пучки трав.

С трудом встав, шатаясь, идет в комнату, когда-то принадлежавшую ей. Впрочем, почему когда-то? Она и сейчас – её, с той лишь разницей, что сейчас в Ольгином распоряжении еще и весь дом. Огромный, пыльный, пустой, а также — странно-чужой. Будто бы не её. Будто с детства что-то изменилось. Выцвело ли, потускнело ли? Точного ответа у нее нет.

Ольге зябко, и она потрошит свою сумку — слегка обслюнявленную и помятую, но зато с непострадавшим содержимым. Одевшись, кутается в старый плед, опускается на пыльную кровать. Усталость зудит под веками, заставляя их наливаться свинцом, но она лежит, с каким-то непонятным упорством моргая через силу, пока потолок не начинает плыть перед глазами, а сон не берёт своё.

Она засыпает, сжимая старую игрушку медведя с штопанным-перештопанным туловищем, разными глазами и пришитыми большими — явно выполненными детской рукой — стежками.

Потапыч стеклянно и тупо смотрит в темноту бусинами, охраняя сон своей непутёвой хозяйки.

Она дома.

Утро стучится в окно яркими лучами, заставляя морщить нос и чихать. Ольга просыпается и какое-то время лежит без движения, гипнотизируя паучка, которого теперь легко разглядеть под потолком.

Но время неумолимо бежит вперёд, Потапыч укоризненно таращит бусинки, заставляя подняться и выйти из дома.

Опустевшая деревня встречает Ольгу легким ветром, колышущим ветви деревьев.

Дом, стоящий в конце заброшенной деревни, выбивается из общей картины. Его ставни свежевыкрашены в белый, крыльцо — чисто, а стёкла блестят слюдяными отражениями на солнце.

Ольга стучит в дверь и, пока ждет ответа, чувствует, как превращается в маленькую девочку. Снова мир окрашивается разными цветами, кажется, птицы поют громче, кажется, деревья стали чуточку выше. Солнце — яркое, небо — бездонное, справедливость — есть, каждый получает по заслугам.

Туки-тук, туки-тук, кто твой друг?

Дверь открывается, а на пороге появляется женщина средних лет, о возрасте которой трудно говорить, не посмотрев в её глаза.

И лишь увидев белёсые радужки и мутные зрачки можно понять, сколько на самом деле лет их обладательнице.

— Светлой луны твоему дому, — кланяется Ольга.

— Доброго мёда тебе, Княжна, — старейшина отходит вглубь, впуская гостью.

На улице солнечно, но в доме царит полумрак, таинственно затеняя очертания предметов. Пахнет травами, какими-то курениями и самую каплю — пихтовым маслом. Ольга старается вдохнуть как можно глубже, почти не выдыхая, много раз подряд, так, чтобы ноздри забились этим запахом детства. Она ловит на себе взгляд хозяйки дома и стыдливо отводит глаза.

Старейшина манит её пальцем, зовёт пройти дальше, и Ольга шагает по застеленному коврами деревянному полу, скрадывающему все шаги. Изнутри дом намного больше, чем снаружи. Комнаты сменяют друг друга, пока наконец они не останавливаются в абсолютно тёмном помещении с чёрной каменной плитой, стоящей прямо в центре.

Старейшина кивает, и Ольга прикладывает ладонь к центру плиты. Та встречает её знакомым покалыванием, потом раскаляется. Руке больно, Ольга морщится, но не отрывается от камня. Наконец раздается шипение и на чёрной поверхности расцветают алые символы, складывающиеся в огненные цветы.

Цветы соединяются, переплетаются, тянутся вниз и вверх, формируют корни и бутоны. Неожиданно вся поверхность идёт рябью, и корни начинают чернеть и гаснуть. Тьма пожирает их, а цветы всё тянутся и тянутся вверх, будто хотят избежать страшной участи. Сердце Ольги стучит уже опасным набатом, кажется, вот-вот вырвется из груди. Картинка замирает, и теперь в сердцевине каждого цветка можно угадать чьё-то лица. Вершиной своеобразного дерева служит один единственный бутон. В его центре плотно сжимает губы она — совершенно непохожая на себя.

Корни дерева покрыты седым пеплом, будто обгоревшие, постепенно превращающиеся в угли. Голодная чернота пугает Ольгу, и она отшатывается от плиты, отрывая руку.

Изображение гаснет, тихо шипя и остывая.

Ольга идёт за старейшиной в другую комнату и садится прямо на пол. Старейшина опускается в кресло и заводит нелегкую беседу. Ольга не может смотреть ей в глаза и предпочитает рассматривать комнату, как будто с момента её последнего визита туда что-то изменилось.

Всё те же плотные шторы на окнах.

Всё те же цветы в увесистых кадках.

Всё та же библиотека книг, от Тезауруса до сказок о «Побратимстве медведя и лебедя», которые она так любила в детстве.

Ничего не изменилось.

Только она в этой комнате уже чужая.