Старейшина говорит веско, тяжело, и внутри Ольги что-то обрывается, зверь впервые не рычит, а скулит жалобно, будто и не медведь вовсе, а побитый дворовый пёс.

Род погибает.

Предки уходят в небытие, а значит — слабеют потомки. Тьма забвения охватывает ветвь за ветвью, не оставляя ничего будущему.

Нужна сильная кровь, которая выдержит весь груз, нужен кто-то кто вольёт свои силы в древо.

А способ получить этого кого-то — она.

Ольге становится душно, запах пихтового масла вызывает уже не теплые воспоминания, а тошноту.

— Я не могу, — эти слова даются с трудом. Её не учили так говорить, её учили поднимать голову и нести свой груз, но она теперь – опальная княжна опального рода, а не наследница.

— Ты должна, — просто говорит старейшина, качая головой.

Ольга чувствует влагу на щеках, поднимая взгляд на хозяйку дома, но та непреклонна.

— Я тебя не вижу, Ольга. Не вижу. Не такой тебя растили. Не такой должна быть княжна. Ты в первую очередь — часть своего народа. Подумай о том, кто был бы достаточно силён для нашего плана. Тебе нужно попасть на Мабон — праздник осеннего равноденствия. Там будет видно, кто есть кто.

Ольга молчит. Перед ней стоит мутное марево.

«Я не вижу тебя»‎, — говорит брат, отворачиваясь от Ольги, пришедшей поделиться с ним своим горем.

«Я не вижу тебя»‎, — говорит тот, кого она любила больше самой жизни.

«Я не вижу тебя»‎, — говорит та, к кому она пришла как к правде в последней инстанции, кто — как она верила — всегда будет на её стороне.

Никогда одна. Одинока? Всегда.

За её спиной стоит громада рода. Но тяжесть того же самого бремени давит на плечи. Ольга – атлант, но надолго ли её хватит?

Нить напряжения звенит, натягиваясь. Кажется, ей всё же придётся вернуться назад.

Ольга выпрямляет спину, чувствуя стальной холод вдоль хребта. Зверь ревёт.

— Хорошо, Старейшина. Разрешите идти? — Рублено-чётко говорит она, ощущая горький привкус на языке.

— Иди.

Дверь за ней закрывается, отрезая все пути назад. Мир выцвел почти до черно-белых тонов, а деревья сомкнули кроны над головой, загоняя Ольгу в капкан.

Она даже завидует роду Лебедей.

Они ведь вымерли.

Она снова возвращается в душащий город, чувствуя, как нагнетается давление.

Праздник Мабона приходит неожиданно, хотя она только и делает, что вычеркивает дни в календаре. Ольга надевает ненавистное платье, улыбается и лжёт. Делает всё то, что терпеть не может.

Зверь недовольно ворочается, цепь давит горло. Зверь не понимает, зачем им находиться в этой душной толпе народа, где гуляет нечеловек с запахом падали. Когда-то она считала, что он пахнет медью и жженым сахаром, но сейчас — о, сейчас она готова поспорить на что угодно, что это совсем не так.

Ольга ориентируется на запах, чтобы обходить его стороной, но вечно прятаться не получается. Сверкает молния, когда на празднике её обвиняют в нарушении равновесия чаш Мировых Весов. Ещё одна грань власти — ты ответственен за всех. Даже если преступника давно уже нет в живых. Даже если этот преступник — твой собственный брат, отрёкшийся от рода.

В этот раз сбежать не получилось. Ольга смотрит на окно, но до него слишком далеко, да и вряд ли такой дешёвый трюк прокатит два раза подряд. Всё же её обвинители достаточно умные нелюди.

Она оказывается одна — о, да, теперь именно одна — перед толпой. Чувствует себя почти обнаженной в тонкой ткани шелка. Обвинители приближаются с неспешной вальяжностью королей, пришедших полюбоваться на казнь.

Запах падали не двигается, замерев на расстоянии. Никто не спешит её спасти. Ольга прикрывает глаза. Её сердце всегда делало неверный выбор. Что ж, видимо, на него полагаться и вовсе нельзя? Она прислушивается к интуиции, которую обычно заглушал дикий бег крови, и та шепчет ей: «Никому не верь». Кроме, разве что…

Гром гремит, когда Влад протягивает ей кольцо, и она с улыбкой позволяет ему надеть клеймящую полоску металла себе на палец.

Гром продолжает громыхать, когда она становится неприкосновенной. Быть невестой самого Чёрта — шутка ли.

Улыбку хочется содрать с лица вместе с губами, остервенело срезать скальпелем.

Зверь настороженно рычит, и Ольга с ним согласна. Голова кружится, облегчение мешается со страхом, судорожно выкручивающим суставы. Ей хочется подняться на носочки, сжать пальцы, выломать кости, лишь бы сбежать из этого слишком открытого и незащищенного тела.

«Тебя кто-то обидел»‎, — говорит Влад. Ты даже не представляешь насколько.

Но Чёрт проницателен.

Борис смотрит на Ольгу странным взглядом, и она сама собой выпрямляет спину и расправляет плечи, кладя ладонь на сгиб локтя Влада.

Чёрт внимательно смотрит на неё, и Ольге не понятно, что скрыто за чернотой радужки.

Может ли сердце забиться, если оно разбито? Может ли сердце разбиться, если оно не бьется?

Так много вопросов и так мало ответов.

Чёрт пытается склеить её по частям, долго отогревая ранящие осколки. Он оплавляет их конца и, кажется, они уже не должны колоть. Чёрт заботлив.

Только вот в вазу их всё равно уже не склеить.

«Я тебя вижу», — говорит Влад, и Ольга готова смеяться, но лишь отводит взгляд.

В конце концов, её зверь уже однажды растёкся, распластался и расстелился послушным ручным питомцем в чужих руках. Об него вытерли ноги.

Чёрт не похож на того, другого, который остался в прошлом.

Он пишет записки, отправляя их сквозь зеркала.

Всего три слова.

«Всё будет хорошо». И подпись.

Ольга вертит записки в руках, складывает в шкатулку к той, первой, которую получила августовским вечером.

«Беги. Никому не верь.» А если очень хочется поверить?

Ольга гладит атласный шелк платья, ворошит рукой пушистый белый мех.

Снаружи валит снег, а они стоят перед Родовым древом. Старейшина одобрительно улыбается, но Ольге почему-то чудится оскал.

«Я тебя вижу», — говорит Влад.

«Я тебя вижу», — говорит старейшина, но ей Ольга не верит. Верит ли она Владу? Ольга и сама не знает.

Расцветают на каменной плите огненные цветы, но теперь её руку не опаляет жар — весь он приходится на руку жениха.

Светлеют корни, распускаются красные листья. Расцветает вверху один-единственный алый бутон, соединяется с новым цветком, давая новый виток роду.

Вокруг появляются призрачные тени. Род смотрит одобрительно, кивает головой: «По-уму всё, по-сердцу».

И только мать смотрит на Ольгу взволнованно. «По-сердцу ли?» — безмолвно спрашивает она. Ольга отвечает ей одними губами: «Всё будет хорошо».

Наверное.

Свадебный подарок её удивил.

Она сотню раз представляла, как раскалывает голову Бориса на части, как разрушает его жизнь или делает что-то, способное раздавить его. Но сейчас, в эту самую секунду, глядя в его остекленевшие глаза, она почему-то чувствует… Ничего?

Это странным опустошением ложится в душу, и сердце будто накрывает полиэтиленовым пакетом. Влад улыбается.

Чёрт держит в когтистых руках сердце её врага. Точнее, их общего врага, ведь пока с её прошлым Влад сражается больше самой Ольги.

— Вот это сердце может разбиться, — улыбается он, а у самого в уголках губ скапливается кровь. Ольга ловит его взгляд и будто ныряет с головой в омут. Она успевает увидеть множество маленьких кусочков мозаики, в каждом из которых неизменно — она. Неизменно — грустная.

И только последний осколок светится алым, отражаясь в распахнутых удивленно глазах. Сигнальными огнями вспыхивает, рассыпаясь на искры.

Зверь ревёт, принимая дар. Красные капли падают на снег, выжигая в нем маленькие лунки. Кровь нравится медведице. Она шумно втягивает пряный медный запах, ведёт носом.

Ольгу выламывает дугой, когда зверь берёт верх. Эта свадьба зверю по душе.

Больше она не помнит ничего.

В прошлый раз она разбилась и осталась в не зажёгшихся сигнальных навсегда — так, по крайней мере, Ольге казалось. Сегодня она поняла, что сердце, возможно, ещё способно что-то чувствовать?

Она приходит в себя в своей комнате в своём-чужом доме. Только теперь тут уже нет пыли, а в углу горит свеча.

Ольга садится, чувствуя, как тянет от непроизвольного оборота тело. На кухне слышен тихий разговор, ей совершенно не хочется к нему присоединяться и она встаёт, чтобы пройтись по комнате, оценивая изменения.

В доме тепло. Пахнет выпечкой и мясом.

Откуда-то в комнате появилось кресло, столик с книжкой. Судя по обложке — читал Чёрт.

Взгляд Ольги падает на плюшевого медвежонка с заштопанным туловищем, пришитыми заново лапами и разными глазами. Она берёт его в руки садится в кресло, забирается туда с ногами, некрасиво задирая подол и сминая нежную ткань исподнего платья, которое кто-то надел на неё с неожиданной заботой.

— Ну, что, милый друг, может, ты тоже не хотел, чтобы тебя находили? Чтобы тебя забрал кто-то, починил, поставил на полку? Прости, — повинилась она перед игрушкой, чувствуя себя такой же — перешитой, перекроенной.

И вроде бы зверь довольно урчит, да и ребра больше не торчат хрусткими осколками из грудины, но почему она чувствует себя… Такой же игрушкой, как Потапыч, которого кто-то перешил из старого салопа, а после бросил в луже.

Она нашла его, отмыла, починила. Любила.

А вот любил ли её Потапыч?

Ольге становится смешно, и она хихикает, а после и смеётся в голос, запрокидывая голову.

Половицы скрипят, Влад прислоняется плечом к косяку, смотрит расслабленно и спокойно.

С появлением в её доме Чёрта стало теплее. Вот странно, правда?

Ольга успокаивается и неожиданно серьёзно смотрит на Влада.

— Я тебя вижу? — Получается почему-то вопросительно, сердце болезненно тянет, но зверь урчит, превращаясь в ручного.

Теперь она знает, что ноги о неё не вытрут.

— Я тебя вижу, — кивает Влад, протягивая ей очередную записку.

Она непонимающе на него смотрит, а Чёрт пожимает плечами.

— Нашёл сегодня у зеркала. Не читал.

«Всё будет хорошо», — гласит записка, и впервые в ней нет подписи.

Но Ольга и так хорошо помнит этот почерк. Она прижимает записку к лицу.

На ней ещё сохранился запах маминых духов.