Иллиатрэ идеально подходил на роль лидера. Потому что единственный из них семерых умел прикинуться, будто знает, что делает, не колеблясь ни секунды. То, что он на самом деле не знал, Астарион понимал прекрасно. Но раз они умудрялись выживать, двигаться к цели, еще и заниматься по пути всякими глупостями вроде спасения тифлингов и Рощи — говорило само за себя.
Может, ему и нужно промедление, пусть даже каждое мгновение приближает к превращению в иллитида? В конце концов, к свободе не так-то просто привыкнуть.
Они сидели на небольшом клочке травы посреди леса, что густо смыкался со всех сторон, а над ними в черно-синем, изрезанном облаками небе перемигивались звезды. Звезды… Тоже абсолютно прекрасное зрелище, особенно когда ты привык куда чаще видеть над собой закопченный, изрезанный трещинами потолок Псарни.
— Я хотел, чтобы Уилл поучил меня вашим танцам, — вздохнул Иллиатрэ, прикрыв глаза. — Но ему плохо из-за… гребаных рогов и всего остального. Не знаю, черт возьми, как ему помочь.
— Я могу тебя поучить, — предложил Астарион, уже зная, что это скверная идея.
Ночь была слишком густая, слишком будоражащая и безумная: он делал странные вещи и говорил то, чего не собирался.
Тифлинги сдержанно веселились в лагере рядом, будто до сих пор пугливо оглядывались через плечо. Те, кто слишком слабы, чтобы помочь себе сами, не заслуживают, чтобы другие хоть пальцем ради них шевельнули, но Иллиатрэ считал иначе. Разумеется, он считал иначе!
Трудно сказать, что в нем раздражало больше — напускная жестокость или мягкость там, где не следовало ее проявлять.
Может, Астарион правда слишком опьянел от крови и свободы. Взял и выболтал Иллиатрэ все, будто плотину прорвало, но как иначе добиться его доверия?
Иллиатрэ приоткрыл один глаз.
— Правда? А как мы обойдемся без музыки? Хотя… почему бы и нет? Напой мне мотив, а я попробую повторить.
Астарион едва не рассмеялся. Танцы под бубнение — отличное завершение сегодняшней абсурдной ночи, но, правда, почему бы и нет? Прокашлявшись, он мелодично промурлыкал мотив, что часто играли музыканты на светских приемах и раутах двести лет назад, когда он обретался в высших кругах Врат Балдура. Иллиатрэ кивнул и поднялся. Протянул ему руку. Астарион взялся за нее и положил другую руку ему на талию.
Совсем как в старые добрые времена. Легко представить, что вокруг не лес, стрелами деревьев устремившийся в небо, а роскошный бальный зал. Жаль только, что их одежда такая потрепанная и запыленная, да и сапоги стоптались…
— Я веду, — произнес он, усмехаясь. — Два шага вперед, маленький шажок назад, и так по кругу.
О боги, он рассказал про Касадора. Рассказал про Касадора — и не испытал ни капли сожалений за свою искренность. И правда, как же спутники ему помогут, если не узнают все? А так — даже смогут сочувствовать.
На жалости легче сыграть.
Иллиатрэ снова кивнул и осклабился, будто собрался выдирать врагам глотки, а не танцевать. Астарион рассмеялся.
— Расслабься! Сказал же, что я поведу.
Иллиатрэ напел первые звуки мелодии, хорошо попадая в ноты, но его голос дрожал и срывался на хрип. Астарион скользнул назад, ведя его за собой в танце. Их ноги утопали в траве. Иллиатрэ не слишком чувствовал ритм, и Астарион тащил его, пока они оба не остановились и не зашлись нервным смехом.
— Танцы Поверхности нудные, — выдал Иллиатрэ, ухмыляясь.
— О, ну уж прости, что нам пришлось танцевать под твое бубнение, — не остался в долгу Астарион и выпустил его руки. — Я бы мог показать тебе другие стили танца, но… честно говоря, почти все уже забыл.
Голос против воли дрогнул. Поднялся ветер, засвистел неожиданно холодно, спутал волосы Иллиатрэ. Тот рассеяно отвел пряди с лица. Посмотрел куда-то сквозь Астариона.
— Я могу… могу и сыграть эту мелодию. Если ты, конечно, захочешь послушать, — он выплюнул фразу, как ругательство или обвинение, и прищурился. — Но я еще никогда не играл при посторонних.
— Я не посторонний, сердце мое, — вздохнул Астарион устало. Если Иллиатрэ играет так же, как и танцует, это будет сущая мука. Хотя после Альфиры с ее дрожащим голоском и пальцами, что то и дело срывались со струн, его уже ничем не пронять. Когда они впервые встретились, он едва сдержался, чтобы не расколотить ее лютню. Только Иллиатрэ мог проявить к ней доброту и сострадание, когда стоило побить ее по рукам, и его жертва не прошла зря — Альфира воспрянула и засияла, выдав наконец что-то отдаленно похожее на пристойную балладу. Посвятила ее своей погибшей наставнице, как мило. Аж до зубовного скрежета.
Иллиатрэ развязал шнурки на магическом мешке. Произнес «лира», и внутри загрохотало, а через миг из горловины вынырнул музыкальный инструмент и скользнул ему в ладони. Лира была небольшая, из покрытого лаком темно-рыжего дерева; у ее основания, вырезанные рукой мастера, застыли очертания животных: медведь с оскалившейся пастью, лис, укрывшийся хвостом, сокол в бреющем полете. Остальные тонули в тенях.
— Ничего себе, — приподнял брови Астарион. Иллиатрэ рассеянно погладил морды зверей кончиками пальцев.
— Это… Хальсин вырезал. В благодарность за спасение Рощи. Я забрал эту лютню у одной дроу-абсолютистки, а на ней были вырезаны пауки, так что я попросил Хальсина их чем-нибудь перекрыть. Он настоящий мастер, да?
Иллиатрэ еще раз погладил зверей — лира издала высокий звук. Провел рукой по струнам, словно примеряясь, и заиграл, перебирая их пальцами. Лира зашлась чистой, печальной, полной подспудной ярости мелодией, отдаленно похожей на ту, что напел Астарион, но все же совсем иной. Сильной. Раскатистой. Штормовой. Она океаном разлилась по поляне, задрожала в воздухе подступающей грозой. Казалось, сама суть Иллиатрэ взвилась в этих звуках.
Астарион затаил дыхание. Одновременно прекрасное и почему-то скорбное зрелище, как будто игра причиняла Иллиатрэ боль, что невозможно описать словами.
Он в последний раз провел рукой по струнам и оставил их едва уловимо дрожать паутиной на ветру. Повисла тишина, хрустальная, звонкая, как стекло, опустошенная его игрой. Астарион выдохнул. Произнес негромко:
— Это… гораздо лучше, чем я мог представить.
Иллиатрэ нахмурился, явно недовольный такой скудной оценкой.
— Мне понравилось, — поспешно добавил Астарион, с трудом выпутывая слова из клубка мыслей и чувств. — Даже очень. Я и подумать не мог, что ты играешь на лире.
Иллиатрэ промолчал, прижимая лиру к себе. Выглядел печальным. И одиноким.
— У нас на музыкальных инструментах играют только женщины, — сказал он глухо. — Но мне всегда было… любопытно. Паучья лира моей матери стояла на постаменте в нашем дворце, и однажды, когда я был ребенком, я взял ее, чтобы рассмотреть поближе. Но она оказалась слишком тяжелой, выскользнула из моих рук и разбилась. Мать избила меня и на несколько недель закрыла в комнате на одном только хлебе и воде.
Он сплюнул на землю и резко сунул лиру обратно в мешок, только струны жалобно тренькнули.
— И это норма для общества дроу? — покачал головой Астарион.
— Нет, ты что! — отмахнулся Иллиатрэ. — В другом Доме меня бы за такое прикончили без раздумий. Вообще-то меня всегда поражало, что она так не сделала, учитывая, как она ко мне относилась.
Он, похоже, и сам не осознавал, сколько зла ему причинили дроу, — и любил их, любил, несмотря ни на что, вот только… Он отличался от них, и другие наверняка это видели. Он хотел быть таким дроу, что убил бы ребенка за сломанную лиру. Вместо этого он был дроу, что желал играть на лире.
Воплощение одиночества.
Захотелось коснуться его — чтобы утешить или, быть может, чтобы самому почувствовать реальность происходящего, но порыв быстро прошел. Слишком много откровенностей на одну ночь, даже слишком. На Астариона накатила горькая усталость.
Что он, собственно, вообще делает?
Он посмотрел на Иллиатрэ. Шрам отпечатком мучительного прошлого горел на его прекрасном лице. Не могла же его мать… ведь не могла?
— Ну вот, — выдал Иллиатрэ едко. — Теперь тебе меня жаль — мерзость какая! Я что-то сегодня слишком много треплюсь, прямо остановиться не могу. Нам точно ничего не подсыпали в вино?
Астарион хмыкнул.
— Жаль тебя? Если бы ты знал, какое удовольствие я испытал, когда Абдирак тогда хлестал тебя кнутом, то так бы не говорил.
Он притянул Иллиатрэ к себе и поцеловал, мягко приникая к его губам и зарываясь пальцами в волосы, однако внутри словно все смерзлось.
Что, во имя всех богов, случилось с Иллиатрэ? На его душе полно трещин, но из них хлещет лава. Похоже, он так старался соответствовать идеалам дроу, так из кожи вон лез, чтобы по-настоящему стать одним из них, так любил их, что в конце концов с такой же силой возненавидел.
Что за пепелище он оставил после себя?
— Честно говоря, я устал до смерти, — произнес Астарион глухо и усмехнулся. — Но раз мы сегодня празднуем победу жалкой горстки тифлингов над жалкой горсткой гоблинов, для тебя у меня найдутся силы, сердце мое.
Он потянулся к завязкам на мантии Иллиатрэ, но тот деликатно перехватил его руку и прижал к своей груди, давая почувствовать гулкий и быстрый стук сердца.
— Ш-ш, Астарион… — выдохнул он, перебирая пальцами его волосы. — Ничего не делай. Расслабься и смотри на меня… или на небо — звезды сегодня особенно красивы. В нашу первую ночь ты дал мне то, чего я хотел, хотя я даже слова не проронил. Теперь моя очередь.
***
Иллиатрэ тоже устал от всего. От паразита в голове, от силуэта в пламени, от необходимости постоянно держать лицо. Но сейчас, в миг, когда их обволакивал лунный свет, когда огни факелов, зажженных повсюду в честь праздника, слегка трепетали на ветру, он никогда и никого так сильно не хотел, как Астариона.
Никогда и никого.
Мысли сталкивались и взрывались с ослепительной яркостью. Да, в Подземье были каменные коридоры и пещеры, куда можно забиться от посторонних взглядов, — но дарить друг другу наслаждение под бескрайним небом, окруженные просторами, словно самой свободой…
По-своему прекрасно.
Он аккуратно, но настойчиво подтолкнул Астариона на траву. Тот напрягся, недовольный тем, что потерял контроль, однако Иллиатрэ не собирался его подавлять. Скользнул под его рубашку ладонями, нежно огладил тело, кончиками пальцев лаская живот и грудь.
Астарион выдохнул, понемногу расслабляясь. Иллиатрэ стянул с него рубашку, что мягко скользнула по безупречному телу. Легко коснулся губами кожи под ребрами, влажно провел по ней языком. Остановился, пытаясь понять, как Астарион себя чувствует. Хотя напряжение прошло, он смотрел в небо и казался немного отстраненным, словно…
— Ты не хочешь? — Иллиатрэ поспешно отстранился, но Астарион сжал его руку и притянул к себе.
— Хочу… — прошептал, обхватив ладонями его лицо, и нервно усмехнулся. — Просто для меня такое в новинку. Удивительно, да? Обычно это от меня все ждут действий.
— Я не умею так угадывать желания, как ты, — вздохнул Иллиатрэ. — Так что скажи, если хочешь… чего-нибудь особенного.
— Просто не отвлекайся, — прищурился Астарион, обвив его руками за спину. — И не болтай.
Даже так ухитрялся не терять контроля над ситуацией.
Душу охватил восторг, чистый и яркий, как солнечный свет. Трудно даже сказать, каким счастливым делал его Астарион одним своим присутствием, а уж касаться его, целовать его…
Мысли растаяли в заполнившей голову белой пелене. Иллиатрэ припал губами к его губам, жадно и нежно одновременно. Пусть Астарион дрожит под ним в экстазе, пусть задыхается от удовольствия и теряет себя в волнах его нежности и напора, пусть забудет обо всем, что резало душу…
Иллиатрэ дернул завязки на свой мантии. Снял ее, выпутался из рубашки, повел головой, когда ветер куснул обнаженное тело, и ухмыльнулся. Знал, каким разгоряченным сейчас выглядит, и позволял насладиться зрелищем.
Астарион теперь смотрел на него неотрывно, и в его взгляде любопытство смешивалось с удивлением.
— Боги, как ты улыбаешься, — усмехнулся он, обнимая Иллиатрэ за шею и снова целуя. От вкуса его губ и языка голова нестерпимо кружилась. — Даже солнце бы померкло рядом с твоей улыбкой.
— Это все ты, — снова криво ухмыльнулся Иллиатрэ. Не мог понять его эмоций, но чувствовал, что все делает правильно. — Твое влияние.
Он влажно провел языком по груди Астариона, прикусил ключицу. Тот прильнул к его уху и насмешливо прошептал:
— И долго ты еще будешь играться, Атрэ?..
Иллиатрэ рассмеялся немного злорадно. Покачал головой, стянул с них остатки одежды. Медленно опустился на Астариона, принимая его в себя, и застонал, вскинув голову. Хребет словно пронзило током, спина судорожно напряглась. Острая боль, плавно переходящая в такое же острое наслаждение…
Дьявольски приятно.
Он начал двигаться, не дав себе привыкнуть, задыхаясь от наплыва ощущений. На время — яркое и непозволительно короткое, они оба вырвались из реальности, содрогаясь от экстаза, и в будоражащей, испепеляющей страсти не осталось ни боли, ни горя.
Ничего не осталось.
Астарион вдруг дернул его за запястье, притягивая к себе. Иллиатрэ повалился на землю боком и обвил его руками, прижимаясь всем телом. Глухо постанывая и хватаясь друг за друга, будто утопающие, они двигались в унисон, а мелкие камни царапали бока, обостряя наслаждение.
— Сказал же… ничего не делать… — с трудом процедил Иллиатрэ, чувствуя, как теряет контроль над телом, что уже начинало мелко дрожать, — и удовольствие раскололо мир вдребезги. Астарион до боли сжал его руку и выгнулся с придушенным стоном, откинув голову назад.
Иллиатрэ обмяк на нем, зарывшись пальцами в белые кудри. Тяжело дышал и слышал, что Астарион дышит точно так же.
Он откатился в сторону и, раскинув руки, растянулся на земле. На губы так и рвалась широкая улыбка.
Нет, подумать только. В первую их ночь Астарион был напорист и страстен. Во вторую — Иллиатрэ принес свой игривый фарс в их близость, но от этого ничего не испортилось.
Даже наоборот.
Очень хотелось поговорить с Астарионом. Послушать, что он скажет, — или, быть может, просто смотреть на него, разгоряченного, пытающегося собрать себя из осколков наслаждения. Но веки уже предательски смыкались, и Иллиатрэ провалился в сладкую дрему, расслабленный и довольный, быстрее, чем угасли последние мысли.
***
Иллиатрэ проснулся от ветра, что резанул влажную кожу. Поежился. Сел. Пелена вожделения спала, сменившись неприятным холодом.
Астарион стоял у кромки леса, раскинув руки и встречая рассвет, а ветер лениво перебирал его белые кудри.
«Не спи на земле, а то простудишься, Иллиатрэ». Ну как же, как же. Иллиатрэ закрыл глаза и откинулся на траву. Такое впечатление, словно Астарион пытался поскорее сбежать.
О, проклятье. Восхитительное, приятное, желанное единение. Зачем портить такое послевкусие непонятной горечью?
Он приоткрыл глаза и принялся изучать Астариона, позволяя злости отступить — в прореху на ее месте брызгами водопада хлынули восторг и нежность. Всегда, стоило лишь посмотреть на него, темная буря в душе на время утихала. Иллиатрэ становился почти… собой, каким был раньше. Как будто трещины затягивались.
Дело, конечно, не в том, что Астарион быстро уходил, не в том, что как будто старался отгородиться после того, как они проводили вместе ночь. Иллиатрэ просто отравлял сам себя, как всегда, не довольствуясь тем, что имел. Откуда вообще взялась эта жадность?
Если красивая иллюзия — самое настоящее, что он может получить, пусть будет так. И он будет держаться за нее, пока она не рассыплется под пальцами в пыль.
— Какая картина… — протянул он с усмешкой, приподнимаясь на локтях, и облизнул губы. — Безупречная бледная кожа и пятна солнечного света, скользящие по ней, перемежаясь с тенями… Воплощение совершенства на фоне восходящего солнца… Я запечатлею эту картину в своем сердце, и она будет согревать меня во время наших странствий.
Астарион слегка повернулся к нему. Поднял угол рта в намеке на хитрую улыбку, но под его глазами залегали тени.
— Льстец. Хотя, знаешь… у тебя хорошо получается. Не думал писать поэмы?
— В честь твоей красоты? — рассмеялся Иллиатрэ. — Так и быть, подумаю.
Короткий и ничего не значащий обмен фразами — ни капли искренности, фарс, игра, веселый танец над пропастью. В каком-то перекрученном смысле ему даже нравилось.
Он вздохнул и откинулся на траву. Любовался Астарионом из-под полуопущенных ресниц, как тут заметил кое-что, на что в порыве страсти не обращал внимания: на его спине виднелись росчерки шрамов, сходясь в круг, белые даже на бледной коже. Иллиатрэ снова сел. Вгляделся внимательнее, а сердце зашлось болезненным, быстрым стуком, будто из-за плохого предчувствия.
— Что за знаки у тебя на спине?
Астарион не помрачнел. Даже бровью не повел. Его лицо не изменилось ни на йоту, но в глазах что-то заметалось.
Иллиатрэ умел подмечать такие вещи. Если бы не умел, не выжил бы в Подземье. С самого детства он учился присматриваться — к матери, сестрам, преподавателям в Магической Академии, воинам, слугам и рабам. Учился различать малейшие изменения в лицах, легчайшие движения бровей и губ, слабую тень во взгляде. Учился предугадывать удар и понимать, когда слуга пытается скрыть проступок или преподаватель хочет списать его со счетов из какой-то своей мести его Дому. Не то чтобы его невозможно было обмануть, но это мало кому удавалось. Не удалось и Астариону на вторую их ночь в лагере, когда тот вылил ему в уши водопад комплиментов и од его лидерским качествам.
Астарион умел находить к людям подход. Умел дергать за ниточки. Умел подбирать слова, чтобы попасть в самую душу, и выглядеть при этом абсолютно естественно. Однако Иллиатрэ не доверял словам — в Подземье так тоже можно очень легко погибнуть.
В ту ночь он раскусил Астариона без труда. Сейчас — видел, что вопрос о знаках на спине вызвал у него бурю неприятных эмоций.
— А, это, — не переставая улыбаться, Астарион небрежно отмахнулся. — Стихотворение. На Касадора снизошло вдохновение, и он использовал мою спину как холст. Было… много исправлений.
Он поморщился. Иллиатрэ охватил бессильный гнев, но на этот раз удалось сдержать его в узде. Шрамы на спине Астариона сходились в круг, белели росчерками изогнутых символов. Довольно знакомых символов…
— Касадор знает адский язык? Как-то не похоже на стихотворение.
— Адский язык?.. — повторил Астарион, и на его лице впервые за время их знакомства проступил страх. — Седьмое пекло… Что он со мной сделал?
***
— Выпей перед тем, как ложиться спать, — Иллиатрэ протянул бутылочку с пурпурной жидкостью, что источала в полумраке мягкий рассеянный свет. — Кошмаров больше не будет.
— Дурман? — поморщился Астарион. — Нет, спасибо.
— Стал бы я поить тебя дурманом? — улыбнулся Иллиатрэ. — Лаванда, шалфей, розмарин и капелька магии.
Помедлив, Астарион взял зелье и опустил в свой магический мешок. На горизонте уже занимался рассвет, но несколько тифлингов еще сидели у костра, словно не замечая, что тот давно погас, и перебрасывались шуточками. Прогнать их, что ли? Хотя ладно, пускай веселятся. Кто знает, что им придется пережить дальше.
— Спасибо. Кстати… — Астарион дернул углом рта и посмотрел Иллиатрэ в глаза. — Сегодняшняя ночь была… прекрасна. Правда. Меня все время поражает, каким разным ты можешь быть.
— Очень даже разным, — подтвердил Иллиатрэ самодовольно и продолжил полушутливо, не в силах удержаться: — Но, просто чтобы ты знал, мне больше нравится быть сверху, хотя и так тоже хорошо.
— Ха! Может, как-нибудь, — Астарион маняще улыбнулся, но в нем не ощущалось ни тени энтузиазма. Иллиатрэ мысленно отругал себя за длинный язык и сальные шуточки. Может, не стоило этого говорить?
Он чувствовал, что что-то не так, но не понимал что.
***
Когда Астарион утверждал, что они похожи, то, разумеется, просто хотел склонить Иллиатрэ на свою сторону.
Однако в некоторых вещах они правда отражали друг друга, как зеркала. По крайней мере, когда Астарион крутился у своей палатки, заламывая руку за спину, чтобы ощупать шрамы, Иллиатрэ как будто увидел себя со стороны, прямо до боли. Если бы у него на спине была надпись на адском языке и он не мог рассмотреть ее в отражении, то ощупывал бы свои шрамы точно так же. Скорее бы переломался, чем попросил о помощи.
Воплощение гордости.
Астарион услышал его шаги и обернулся, как ужаленный.
— Что ты тут делаешь?!
Его голос ударил оплеухой, но Иллиатрэ даже бровью не повел.
— Я?! Это ты что делаешь?
Астарион помедлил. Окинув его оценивающим взглядом, немного расслабился.
Да, он правда собирался перевести символы. Нет, помощь не нужна — неужели он выглядит так, будто нужна? Резкий, напряженный тон. Он хотел, чтобы Иллиатрэ ушел, но Иллиатрэ не сдвинулся с места и мягко произнес:
— Закрой рот и повернись спиной.
Он видел на лице Астариона отражение собственного упрямства и собственной гордости. Кем бы ни был этот гребаный Касадор, за двести лет издевательств ему не удалось сломить такую сильную волю. Наверное, это подстегивало его издеваться еще сильнее, пытать изощреннее, бить больнее…
Дыхание перехватило. Ненависть сжигала изнутри — ненависть, снова поднявшая голову спустя десять лет, но теперь она готовилась обрушиться не на… не на нее. На Касадора. О, ненависть подстегивала быть жестоким. Изворотливым. Беспощадным. Иллиатрэ мог уничтожить все на пути, танцуя со своей ненавистью, все, до чего дотянется.
Такое уже случилось раз, и он не сомневался, что случится и второй.
Он опустился на землю. Схватил подвернувшийся прутик, прищурился и уверенным, резким движением начертил на песке идеальный круг: как-никак, волшебнику часто нужно рисовать схемы заклинаний, и вскоре движения приобретают поразительную точность. Жаль только, что с адским языком у него не очень — так, знает общее начертание…
Он чертил и чертил, перенося символы со спины Астариона на песок, а в глубине сознания скреблась, и скреблась, и скреблась мысль, что точно так же острый нож вспарывал бледную кожу, точно так же тряпка промокала раны, стирая кровь без малейшего намека на жалость… Желудок скручивало огнем от гнева, но Иллиатрэ заставлял себя быть непоколебимым. Точно так же, в Подземье, когда скрывал истинные чувства от нее.
Он хотел посмотреть Касадору в лицо — и содрать его с черепа.