Can you feel my pain?
Can you see me in the fire?
Can you hear my screams?
Is this real or am I dreaming?
Can you taste my fear?
*
Lead astray the gazers
The razors on your seducing skin
In the meadow of sinful thoughts
Every flower’s perfect
To paradise with pleasure haunted by fear.
Ребра каменных ступеней ножами впиваются в спину. Лицо пылает, словно к щеке прижали раскаленное железо, так больно, что вой раздирает глотку, но никак не может прорваться наружу. Глаза больше не видят — удар пришелся по ним…
Нет, их лишь заливает кровь, кровь расползается вокруг головы, капает на камни, кровь наполняет рот, забивает горло. Искаженные черные тени колеблются вверху. Их глаза пылают раскаленными углями, а боль не уходит, выворачивает наизнанку, испепеляет…
В уши вонзается смех — далекий, скрежещущий, эхо смеха. Богиня смеется, пока он истекает кровью на ступенях в кромешном мраке, среди каменных стен, что гробом смыкаются вокруг, а тени не отводят алых глаз, смотрят неотрывно, упиваясь его страданиями.
Кровавый поток, что тянется из трещины на лице, все никак не уймется, и…
Мир тьмой обрушивается прямо на него.
Астарион подлетел на спальнике. Оказался на ногах быстрее, чем осознал себя в реальности. Воздух со свистом врывался в грудь, словно он правда мог задохнуться, к горлу подкатывала тошнота. Ночь колодцем смыкалась вокруг — густая беззвездная ночь.
Очередной кошмар.
Но сейчас кошмар принадлежал не ему.
Уилл вырвался из палатки с рапирой наперевес и остановился как вкопанный, тоже не сразу осознав, что видел лишь сон.
Иллиатрэ подорвался на ноги. Его рот исказила гримаса, глаза, казалось, сейчас вылезут из орбит, и в них не было ни намека на осмысленность — лишь животное бешенство.
— Где я?! — рявкнул он, потрясая руками. — Вы кто такие?!
На его ладони с шипением взвилось пламя.
— Нет, Иллиатрэ! — крикнул Уилл и метнулся на него. Согнувшись, Астарион тоже бросился на Иллиатрэ и повалил на землю. Над головой загудело пламя, обдав жаром, и с оглушающим треском врезалось в дерево.
Лагерь озарили оранжевые отсветы. Воздух заполонили возгласы, лязг оружия, топот ног. Астарион поспешно отпрянул от Иллиатрэ, но подняться не успел — рядом оказалась Лаэ'зель, сжимая в руках меч, а ярость окутывала ее, как саван.
— Так и знала, что ты не сможешь сдерживать инстинкты, вампир!
Астарион не увидел своего отражения в сверкающем клинке, зато увидел свою смерть.
— Нет!!! — отчаянно рявкнул Иллиатрэ, взвившись, и заслонил его собой. Его глаза снова сделались осмысленными, только абсолютно ошеломленными, лицо побледнело, на лбу выступил пот.
— Вот, значит, как ты мне доверяшь, гитиянки?! — заорал Астарион, тоже вскочив на ноги — Как только что-то случилось, сразу вампир виноват?!
Лаэ'зель явно растерялась, но меч сжимала все так же твердо. Гейл, Шэдоухарт и Карлах, испуганные и непонимающие, столпились вокруг. Уилл поднялся, отряхивая с одежды землю и траву, и встал возле Астарина, похоже, готовый оправдывать его, если потребуется.
— Это я виноват! Мне приснился слишком глубокий кошмар! — выдал Иллиатрэ громко и хрипло. — В голове на пару мгновений помутилось, и я чуть не сжег наш лагерь к чертям собачьим!
Дерево пылало. Искры с треском взвивались в воздух, небо застилал столб черного дыма.
— Если бы не Астарион, я не знаю, что бы вообще произошло, а ты ему мечом угрожаешь, Лаэ'зель!!!
Она осеклась. Опустила меч. Иллиатрэ процедил заклинание и сделал в воздухе резкие пасы руками. На пылающее дерево обрушился столб воды, погасив огонь, вверх последним вздохом взвилась серая струйка дыма — остался лишь обугленный ствол.
От Астариона не укрылось, как рука Иллиатрэ заученным жестом мазнула по груди, где обычно висел амулет, и наткнулась на пустоту.
***
Когда эмоции от пережитого немного унялись и спутники разошлись по палаткам, Иллиатрэ дернул Астариона за рукав и прошептал:
— Помоги мне. Нужно найти амулет. Он, наверное, слетел на той прогалине в лесу, когда мы…
Он ведь никогда и ни у кого не просил помощи, но сейчас словно и не заметил, что ранил свою гордость. Значит, ситуация правда серьезная.
Не проронив ни слова, Астарион направился за ним.
Прогалину окутала мгла, темная и густая. Праздничные факелы давно догорели, и идти приходилось почти на ощупь даже с превосходным ночным зрением. Казалось, ночь, когда они делили здесь удовольствие, случилась целую вечность назад, отступив под властью бесконечного мрака. Иллиатрэ бормотал ругательства на языке дроу, шаря руками в траве. Астарион молча проделывал то же, хотя очень не хотелось.
Если вдуматься, Иллиатрэ всегда носил амулет, когди они выходили из лагеря, или клал среди вещей неподалеку, когда ложился спать. Говорил, что благодаря амулету может дважды в день читать мысли, но это, очевидно, далеко не вся правда. Если вообще правда.
В сознании навязчиво вспыхивал образ: Иллиатрэ с гримасой на лице и дикими, безумными глазами готовится их всех испепелить.
Пальцы наткнулись на холодный круг, что тихо звякнул.
— Нашел, — произнес Астарион, выпрямился и протянул амулет. Иллиатрэ сгреб круг с его ладони, поспешно нацепил на шею и спрятал за воротом рубашки. С его губ сорвался полный облегчения выдох.
— Спасибо… за то, что нашел его, и за то, что сделал в лагере. Я… — Иллиатрэ скривился, как от сильной боли. — Я плохо помню, что случилось, но… мне кажется, что я пытался ударить тебя заклинанием… Тебя и Уилла. Боги, Астарион, прости меня. Такого больше не повторится.
Он судорожно сжал амулет, так, что побелели пальцы.
— Что это было? — решился спросить Астарион, потому что заслуживал на ответы. Иллиатрэ молчал, не глядя на него и не отпуская амулет. Мгла подбиралась все ближе: цеплялась за штанины, обволакивала плечи, путалась в волосах.
— Моя магия нестабильна. И иногда выходит из-под контроля.
Астарион мрачно хмыкнул.
— Я, конечно, не Гейл, но видел своими глазами, что с тобой происходило! Почему ты постоянно так делаешь, проклятье?!
— Делаю что? — спросил Иллиатрэ с вызовом.
— Говоришь полуправду. Как будто просто хочешь отделаться…
Красные глаза Иллиатрэ полыхнули гневом, а голос отдавал ядом:
— Пожалуйста, не укоряй меня за такие вещи — только не ты. Как будто ты всегда честен со мной, Астарион.
— Ну, ты хотя бы знаешь, чего от меня ожидать, — отрезал он. — И, как мне кажется, тебя все устраивает. Я хочу понять, что с тобой происходит, чтоб тебя, и что с этим можно сделать!
Иллиатрэ цыкнул языком почти презрительно.
— Не надо. Я сам знаю, что с этим можно сделать. Не волнуйся, сказал же, что больше не повторится.
Почему? Почему, как Астарион ни пытался, не получалось достучаться до него?
***
Астарион остановился возле котелка. Лаэ'зель, грубо нарезающая картофель, как будто ее пальцы не привыкли к такой работе, подняла взгляд и замерла. На ее лице отразилась такая же неприязнь, как у него самого.
Иллиатрэ, кажется, скрытый садист. Иначе зачем поставил их в пару сразу после всего, что произошло ночью? Он вообще часто так делал, словно правда думал, что совместная готовка поможет наладить отношения тем, кто ни на дух друг друга не переносил. В лучшем случае это превращалось в психологическую пытку, растянутую на часы. В худшем — они собачились все то время, что стояли над котлом и вертелом.
Помедлив, Астарион выудил из корзины с овощами морковь и нож. Некоторое время они готовили молча, пока Лаэ'зель не произнесла, глядя перед собой:
— Что если его приступ повторится?
— Ты же знаешь, что в таком случае делать, — едко ответил он. — Отруби ему голову — и дело с концом. Ты же так решаешь все проблемы?
Она гневно развернулась к нему.
— Если ждешь извинений, то не дождешься!
— Знаю. Но как, по-твоему, мне подставлять тебе спину в бою, если я буду думать, что ты прикончишь меня, когда мое поведение покажется тебе хоть немного подозрительным?
Лаэ'зель издала протяжный, полный ярости вздох. Была слишком упряма, чтобы согласиться с его правотой, но слишком честна, чтобы отмахнуться.
— Я признаю, что ночью оценила ситуацию слишком поспешно и сделала неправильные выводы. И я клянусь, что, пока мы союзники, я не направлю на тебя оружие. Так тебя устроит?
Астарион помедлил. Бросил нарезанную морковь в суп и произнес с легкой насмешкой:
— Более-менее. Лучше, чем ничего, хоть какие-то гарантии.
Она цыкнула языком и нахмурилась. Ну честное слово, совсем не интересно поддевать того, кто не понимает шуток. Уилла доводить до белого каления и то веселее: он забавно угрожал, когда Астарион мимоходом отпускал фразу, будто сейчас найдет каких-нибудь бедных невинных путников и вдоволь насытится.
— И все же: что мы будем делать, если приступ повторится? Иллиатрэ слишком скрытен, даже хуже тебя. Его молчание может дорого нам стоить.
Астарион вздохнул.
— Если ты думаешь, что он рассказывает мне больше, чем вам, то ошибаешься. Я даже представить не могу, что с ним происходит. Одно могу сказать: похоже, в Подземье с ним случилось что-то очень скверное, и это…
Сломало его?
— …не дает ему покоя. Попробуй расспросить его сама, но сразу говорю: он не обрадуется. О, и переверни мясо, а то даже Карлах не станет есть такую степень прожарки.
Давно никто не набрасывался на него лишь потому, что он вампирское отродье. Казалось, спутники и так восприняли его сущность очень спокойно. Да, косились на него поначалу и ощупывали шею по утрам, когда думали, что он не видит, но напряжение быстро прошло. В их глазах он остался тем, кем и был, — манерным циничным эльфом со своими тайнами, иногда резким, иногда немного жестоким, но по-настоящему опасным только для врагов. И немного — для Иллиатрэ, который слишком часто предлагал свою кровь, не зная меры.
Астарион оставался одним из них.
До вчерашней ночи.
***
Ветреная ночь пахла пряной травой и цветением. Иллиатрэ уверенно скользил среди густой черно-синей тьмы, подбираясь к цели, пока впереди не показался шатер, слабо подсвеченный огнем лампы изнутри. Возле него угадывался силуэт высокого мужчины — стоял неподалеку и курил, небрежно зажав в пальцах трубку. Иллиатрэ залюбовался его величественной фигурой и подошел не скрываясь. Мужчина резко повернул голову, и его зачесанные налево седые волосы качнулись, а лицо исказилось в гримасе.
— Эй, чего так недружелюбно? — поднял брови Иллиатрэ, а в груди что-то сжалось. — Я думал, в прошлый раз мы плодотворно провели время, Абдирак.
— Плодотворно! — выплюнул тот. — Ты разрушаешь все на своем пути! Устроил резню в лагере гоблинов, а теперь приходишь, как ни в чем не бывало? И меня хочешь прикончить? Убирайся!
— Я убил их не потому, что мне так нравится! — повысил голос Иллиатрэ. — И если бы я хотел тебя прикончить, то сделал бы это еще там! Я же видел, как ты высунулся из своего подвала на вопли гоблинов! И да, не делай вид, будто ты весь такой правильный и благочестивый!
Он сплюнул на землю. Абдирак, уже откинувший полог шатра, снова обернулся, и отсветы лампы озарили его лицо оранжевым, вычерняя шрамы и крючья, продетые сквозь кожу.
— В лагере гоблинов ты сказал, — назидательно начал Иллиатрэ, — что заветы Ловиатар не позволяют тебе причинять боль тому, кто сам об этом не попросил. Но ты объяснял гоблинам, как эффективнее пытать Лиама, чтобы он побыстрее раскололся. Более того — именно за этим ты и прибыл в их лагерь. Не видишь противоречий?
На лице Абдирака отразилось искреннее удивление, он будто даже забыл о гневе.
— Разве я так сказал, дитя? Нет-нет, ты что-то неправильно понял. Я говорил, что нет ничего отвратительнее боли, причиняемой бесцельно и бездумно. Однако Дева Боли совсем не запрещает нам истязать, если мы видим в том высшую цель и радость для себя.
Иллиатрэ сглотнул. Ни с того ни с сего мучительно захотелось обратно в лагерь.
— Вдобавок, это абсолютно логично, — Абдирак скрестил руки на груди. — И, более того, милосердно. Чем быстрее выведать у пленника нужную информацию, тем меньше жестокой и нежеланной боли он испытает.
— Ничего себе! — задохнулся от смеха Иллиатрэ. — Какое милосердие, ну подумать только! Вот лично мне тогда захотелось освободить Лиама, чтобы никто его не пытал. И, уверяю тебя, моим спутникам, даже самым циничным и закаленным, тоже было очень тяжело видеть его на дыбе.
Повисла тишина. Трава, почти неразличимая во тьме, трепетала от ветра.
— Ты пришел осуждать учение Госпожи Боли? — нахмурился Абдирак, а его голос сделался резким, как удар кнута.
— Нет. Ты знаешь, зачем я пришел.
Несколько мгновений Абдирак медлил, но Иллиатрэ знал, что он согласится. Может, даже быстро смягчится и вернется к исполненному понимания жреческому тону. Жажда боли глодала, отдавалась едва уловимой дрожью в мышцах, а Абдирак, если убрать шелуху высокопарности и красивые слова, был самым настоящим садистом и просто не мог остаться равнодушным, когда такой деликатес ему поднесли чуть ли не на блюдце.
Именно это в нем и привлекало.
— Что ж, дитя, — наконец вздохнул Абдирак, и его голос сделался шелестящим, проникновенным, неуловимо вкрадчивым. — Я чувствую, что ты правда тяжело страдаешь… И думаю, что могу тебе помочь.
Снова приподнял полог — на этот раз приглашающе, и на траву хлынула полоса золотистого света.
Боги, ну наконец-то! Сдерживая радость и облегчение, такие сильные, что чуть не заставили побежать, Иллиатрэ нырнул в шатер и едва не наткнулся на свисавшие с потолка крючья, скользнув в сторону в последний момент. Нет, все же вот так напороться на «жестокую и нежеланную» боль не хотелось.
В шатре было светло — слишком светло как для жреца Ловиатар. На полках, несомненно, собранных магией, лежали пыточные оружия из стали и дерева, и оставалось только догадываться, для какого именно вида истязаний они служат. Волосы на загривке поднялись дыбом, предупреждая об опасности, и на Иллиатрэ нахлынуло болезненное предвкушение.
Наконец-то. Ну наконец-то. Жаль, в Подземье не было кого-то вроде Абдирака — тогда все было бы проще…
На столике у другой стенки шатра, поблескивая в свете лампы, лежали хорошо знакомый кнут со стальным наконечником, нож, очень острый даже на вид, и булава с заточенными ребрами.
— Ты боишься? — выдохнул Абдирак, проходя следом и закрывая полог.
— Нет, — честно ответил Иллиатрэ.
— Вот как? Но страх — естественная реакция на предстоящую боль. Помогает ее избежать и предупреждает об опасности. Ничего, дитя… со временем я научу тебя бояться. А пока что скажи: каково, по-твоему, главное значение боли?
Иллиатрэ резко замер. Проклятье, что, еще и дурацкими вопросами будут мучить? Ханжество и замудреность Абдирака раздражали. В подземелье у гоблинов он вел себя иначе!
— Э-э… не знаю. Указать телу, что с ним не так?
Абдирак цыкнул языком.
— Как примитивно. Большинство разумных существ Фэйруна дали бы такой ответ. Дам подсказку: подумай о духовном плане.
«Примитивный ответ. А для тебя так даже слишком примитивный. Давай я подскажу. Нож, яд или удавка? Чувствовать, как жизнь утекает из тела вместе с кровью, принять милостивый поцелуй забвения или отдаться на милость веревки, что все туже и туже затягивается на твоей шее?»
Иллиатрэ застонал.
— Проклятье, да я правда никогда об этом не думал! Боль есть боль, вот и все! Духовный план… бес его знает…
Губы Абдирака сжались в жесткую линию.
— Боль освобождает, когда желанна и принята добровольно. Ты ведь за этим пришел сюда, не так ли, дроу? Не скрывай своих желаний, здесь никто тебя за них не осудит.
Иллиатрэ промолчал. Абдирак откинулся назад, оперся спиной о полку. Вот так, при ярком свете, выглядел суровым и даже пугающим, его глаза горели фанатизмом.
— Позволишь взглянуть на твой шрам?
Иллиатрэ сжал зубы. Ненавидел, когда кто-либо прикасался к шраму, и неважно, с какой целью. Разве что Астарион, когда обхватывал руками его лицо, но Астарион — совсем другое дело. Астарион гладил его щеку так, будто на ней не было шрама.
— Клянусь, у меня нет злого умысла, — тихо произнес Абдирак, шагнув к нему. — Я лишь хочу помочь.
И как же он собирается помогать с раной, что затянулась десять лет назад? Что ж, ладно! Ладно… Иллиатрэ уже здесь, в его владениях, так что терять? Он кивнул. Абдирак неожиданно деликатно приподнял его голову за подбородок, повернул к свету изувеченной щекой. Медленно прошелся пальцами по шраму, подмечая шероховатость, неровность и глубину. Иллиатрэ сковала дрожь, и пришлось приложить усилие, чтобы не вырваться.
— Кнут, очевидно, но какая разновидность?.. — рассуждал Абдирак вслух, погрузившись в себя. — А-а, раз речь идет о дроу, логично, что змеевидный кнут жриц Ллос… грозное оружие, и увечья остаются страшные…
Его голос взвился от восторга.
«Хватит!» — взвыло что-то внутри Иллиатрэ, но он уже не смог бы пошевелиться, даже если бы очень хотел: слова Абдирака приковывали к земле, словно к пыточному столу.
— Наконечник прошил щеку насквозь, обнажив зубы и задев кость… Тц… Будь рана грамотно и вовремя обработана, шрам остался бы куда аккуратнее, а так — ни вкуса, ни изящества… грубые углы, рваный рубец… зашивали гоблины…
Иллиатрэ вырвался и с такой силой его оттолкнул, что Абдирак с грохотом врезался в полку. На него посыпались пыточные орудия. Его светлые, почти бесцветные глаза распахнулись шире, словно он резко вернулся к реальности.
— Прошу прощения, дитя… Я увлекся. Впредь обещаю, что буду сдержаннее.
— Пошел ты, ma`geadh! — рявкнул Иллиатрэ, задыхаясь и едва сдерживаясь, чтобы не броситься вон из шатра. Его мутило. Последнее, о чем хотелось здесь вспоминать, — как скрюченные и дрожащие гоблинские пальцы зашивали рану!
Накатила волна отвращения. Как можно было позволить Абдираку любоваться шрамом, понимая, что он садист?! Ну что ж, если теперь вырвет во время пытки, вряд ли Ловиатар это порадует!
— Я видел очень много таких, как ты, — протянул Абдирак. По его плечу ползла капля крови — задел какой-то из упавших серпов. — Вас тянет к учениям Ловиатар, словно мотыльков к огню. Снова и снова. В большинстве случаев после одного-двух раз мы гоним вас прочь, хотя некоторые наши жрецы, не настолько… рассудительные, как я, делают исключения.
— Таких, как я, — это каких? — выплюнул Иллиатрэ с вызовом и прищурился.
— Расколотых болью, — протянул Абдирак. — Кто-то причинил вам боль, и она поселилась глубоко у вас внутри, время от времени прорываясь наружу, как гной. Она вынуждает вас причинять себе новую боль, чтобы перекрыть старую, или другим, чтобы вырваться из-под ее власти хотя бы ненадолго. О, бедное дитя…
— О-о, — едко и мрачно протянул Иллиатрэ. Ну уж нет, такие вещи не смутят, не собьют с толку, он и бровью не поведет, пусть даже сердце сжалось и обрушилось в желудок. — И как же ты догадался? Наверное, все написано на моем лице. Ты еще более жестокий, чем мне казалось. Страшно и представить, как себя чувствует тот, кто попадает в твои руки на настоящую пытку.
— Ты считаешь, я делаю это лишь для собственного наслаждения, — констатировал Абдирак.
— Разумеется. Ну, и во славу Ловиатар, конечно же. Как удачно, что твои вкусы сошлись с ее учениями. Да и кто вообще бьет разумное существо кнутом, не получая наслаждения? В чем тогда смысл?
— Смысл в самоконтроле, — мягко произнес Абдирак. — В том, чтобы ударить не слишком сильно и не слишком слабо, а приложить ровно столько силы, сколько требуется, и позволить агнцу испытать не только очищающую боль, но и помочь отпустить иллюзии. Гордость разбивается от боли, уравнивая и бедняка, и аристократа, — остается лишь рыдающий, кричащий зверь с открытыми ранами и раздробленными костями, раздавленный волей Ловиатар, но и возвысившийся ею же. Потом приходит контроль — переносящий боль учится держать свои тело и разум в узде, даже когда они горят в агонии. Вот в чем смысл. Но ты, дорогое, возлюбленное дитя моей Госпожи, жаден к ощущениям и не можешь остановиться, как человек, пристрастившийся к маковому молоку. Тебя сейчас едва не трясет от желания. Таких адептов я тоже повидал. Обычно заканчивается тем, что они серьезно калечат себя или других адептов или даже погибают.
— Я не понимаю! — огрызнулся Иллиатрэ. — Ты тут толкуешь про освобождающую боль, но выходит, что учение Ловиатар — сплошные ограничения!
— Ты поймешь, если обуздаешь свои страсти. Я бы мог тебя научить, если бы видел в этом смысл, но, к сожалению для тебя, я слишком придирчив к выбору учеников. К тому же, я не уверен в твоей искренности.
Иллиатрэ уставился на него вопросительно. Все эти игры вызывали мигрень, аж в висках ломило. Он ведь не за этим сюда пришел, а получается, что просто теряет время. Но почему же такие жестокие, ничем не прикрытые слова от Абдирака совсем не ранили? Случись что-то подобное сказать спутникам, он бы взбесился, словно извержение вулкана ударило в голову.
Собственно, потому-то он сюда и пришел.
— В прошлую нашу встречу ты играл на публику, — безжалостно отрубил Абдирак. — Может, и не полностью, но по большей части. Ты не столько стремился к боли, сколько хотел увидеть реакцию своих спутников. И то, как беловолосый эльф и черноволосая полуэльфийка получали удовольствие от твоих пыток, тебя позабавило, если не сказать порадовало.
Иллиатрэ был настолько ошеломлен, что не нашелся с ответом. И подумать не мог, что кто-то его раскусил, — он ведь сыграл безупречно! Тишина затягивалась, и по углам рта Абдирака залегли тени садистской усмешки, совсем не вязавшейся с высокопарными речами и проникновенным блеском глаз.
— Но довольно. Сейчас мы здесь один на один. Тогда я обошелся с тобой довольно мягко, но теперь посмотрим, чего ты стоишь по-настоящему. Если ты пришел за этим и не передумал — скажи в голос.
Иллиатрэ помедлил. Произнес:
— Я здесь за этим. Начинай уже.
— Выбирай инструмент.
Он окинул взглядом три орудия боли, блестевшие на столе. Удары кнута со стальным наконечником уже испытал. Нож… в памяти всплыло воспоминание, как Астарион водит ножом по его груди, и он сглотнул. Нет, пусть нож останется для них двоих. Взгляд упал на булаву. Радикально, ничего не скажешь, но почему бы и нет? Не забьет же Абдирак его до смерти, в самом-то деле?
— Булаву.
— Хорошо, — кивнул Абдирак, а его голос сделался неуловимо вкрадчивым. — Количество ударов? Но не больше шести.
— Шесть. Кстати говоря, ты тут совсем один посреди пустоши. Не боишься, что нападут какие-нибудь бандиты?
— Сзади на шатре начертан огромный символ Госпожи Боли. Ни один разбойник не сунется к жрецу Ловиатар, ну а если он все же слишком глуп, я сумею себя защитить. Не отвлекайся, — Абдирак нахмурился и добавил холодно: — И я говорил тебе о сдержанности, возлюбленное дитя.
— Ну ладно, четыре удара так четыре, — вздохнул Иллиатрэ.
— Снимай мантию и опирайся ладонями о стол, — приказал Абдирак и взял булаву так уверенно, что не осталось сомнений: рука у него твердая, и даже очень.
Иллиатрэ вдруг сделалось не по себе. В груди расползся холод. А точно стоило сюда приходить? Что он вообще делает, проклятье? Он здесь тоже совсем один — а если Абдирак, несмотря на высокопарные слова, захочет перейти черту или просто увлечется? Никому ведь нельзя доверять…
— Ты боишься, — улыбнулся Абдирак.
— Нет. Абсолютно.
— Очень хорошо. Если ты способен испытывать страх перед болью, значит, тебя можно научить справляться и с жаждой. Тебе позволено остановиться, когда захочешь. Одно твое слово — и все прекратится. Предстоящая боль — исключительно твой выбор во имя Ловиатар, и ты можешь отказаться от нее, когда сочтешь, что не выдержишь, однако тогда ты не станешь ее достойным.
Иллиатрэ фыркнул, стягивая мантию через голову. Обнаженную верхнюю часть тела обдало неожиданной прохладной. Стол скрипнул, когда он оперся о него ладонями и напрягся, а сердце предательски гулко зашлось в груди.
Неужели правда страшно? Он ведь сам сюда пришел. По своей воле…
— Кивни, если можем начинать, — произнес Абдирак позади. Иллиатрэ облизнул губы. Кивнул.
Над спиной взвился поток воздуха, и на ребра слева обрушился сокрушительный удар. Иллиатрэ взвыл, захлебнулся криком, едва не повалился грудью на стол, но удержался на руках, хватанул воздух ртом, пытаясь выпрямиться.
— Твою м-мать… — выдавил он сквозь стиснутые зубы. — Угх… Ничего себе… Кому-нибудь послабее… все ребра бы переломал…
— Что такое? — голос Абдирака звенел насмешкой. — Мне прекратить? Если мне не изменяет память, изначально ты хотел шесть ударов, возлюбленное дитя.
Колкие пятна, плясавшие перед глазами, медленно потускнели и разошлись. Иллиатрэ глубоко вдохнул. Выпрямился. По ребрам онемением расползалась тупая боль, но все, кажется, правда было не так страшно.
— Дальше, — произнес он, приготовившись и стараясь подавить дрожь.
Булава гупнула над правой лопаткой, вышибая воздух из груди, и вспорола кожу. По спине медленно поползла кровь. Иллиатрэ содрогнулся и не сдержал стона, до боли сжав кулаки. Уже немного лучше… ведь знал, чего ждать…
— Прекрасно, — с придыханием, чуть ли не с нежностью произнес Абдирак. — Кричи и стони во славу Ловиатар, дитя, не сдерживай себя!
Иллиатрэ искренне порадовался, что в тот, первый раз, выбрал кнут: выбери он булаву, точно бы не получилось снести пытку с гордостью и достоинством, еще и отпуская надменные шутки. Ноги подгибались, каждая мышца дрожала, спина пульсировала, словно не от двух ударов, а от целого избиения железным прутом. Точно ли выдержит еще два удара?
И тут же понял, что выдержит. Его тело могло сломаться, гордость — никогда.
Помедлив, он кивнул снова. Почувствовал хлесткий рывок воздуха, когда булава взметнулась, и закрыл глаза. Тело сотряслось от удара в поясницу. Иллиатрэ зашипел, выгнулся, ощущая, как мгновенно наливается кровью синяк. Руки, на которые он опирался, тоже уже дрожали, но… ничего. Ничего.
Какой ровный у Абдирака темп ударов — и правда, каждый раз прикладывает ровно столько силы, сколько нужно.
— А, нет, — выдал Иллиатрэ с нервной усмешкой. — Беру свои слова обратно… Ты все еще бьешь слабее, чем ребенок.
За спиной раздался едкий, полный удовлетворения смешок.
— Не отворачивайся от боли. Прими ее, темный эльф!
Иллиатрэ снова закрыл глаза. Через миг открыл. Напружинился. Рвано кивнул. Булава острием врезалась между лопаток, и он будто со стороны услышал свой сдавленный, нарастающий вопль, едва не переходящий в рыдания. Сжал зубы так, что свело челюсть, пока выжигающая боль не начала отступать, снова сменяясь тупым онемением.
Четвертый… четвертый удар. Все. Конец.
— Разрешишь коснуться твоей спины? — произнес Абдирак.
Что, а это еще зачем?..
— Ладно, — отозвался Иллиатрэ, пытаясь скрыть страх. Ледяные пальцы скользнули по ранам, и он вздрогнул от боли и неожиданности.
— Чувствуешь? — тихий, вкрадчивый голос Абдирака гудел в ушах. — Это — твой выбор, дроу. Реши для себя, что он такое: потакание слабости или сила принимать любой удар.
Иллиатрэ выпрямился. На ватных ногах отступил от стола.
— Хорошо, — констатировал Абдирак, провожая его жадным взглядом. — Очень хорошо, дитя. Сегодня Дева Боли вновь тобой довольна. Ты достойно перенес истязания.
Тело горело, гудела каждая мышца, каждая жила. С губ сорвался выдох. Пусть ненадолго, но боль перешибла круг, по которому бегали мысли. В израненного, кричащего зверя с раздробленными костями Абдирак его, конечно, не превратил, но хотя бы на несколько минут, погрузившись во власть боли, Иллиатрэ забыл обо всем.
Жаль только, что ненадолго…
Сейчас рядом не было Шэдоухарт, что дала бы зелья. Не было Лаэ'зель, чей резкий голос вернул бы к реальности. Не было Астариона, что подхватил бы, начни Иллиатрэ падать.
— Присядь, — Абдирак милостиво махнул рукой в сторону стула, и Иллиатрэ сел, стараясь двигаться не слишком поспешно, чтобы не показать, что едва держится на ногах. Все мышцы и кости гудели, как в лихорадке, желудок сжался в ком.
И почему он сам не догадался захватить исцеляющие зелья? Вообще почти не взял вещей, когда выбирался из лагеря, занятый тем, чтобы никто не заметил его ухода, погруженный в мысли о предстоящей боли. Может, Абдирак по-своему прав — Иллиатрэ слишком увлекается своими желаниями.
Желания… Накатили усталость и горечь. Он надеялся, что визит к Абдираку поможет, но… почти ничего не изменилось. Почти ничего. Пустота в груди никуда не делась, но, что ж, он хотя бы снова доказал себе стойкость своего духа.
— Дойдешь до лагеря сам? — спросил Абдирак, хотя в его глазах читалось абсолютное безразличие. Иллиатрэ фыркнул. Ожидал, что жрец выкинет его из палатки за шкирку и молча задернет полог, получив желаемое. Ну надо же, какая забота.
— А ты, что же, хочешь меня провести?
— Конечно же нет. Но вдруг по дороге ты упадешь и тебя раздерут волки? Не хочу, чтобы потом твои спутники нагрянули ко мне с обвинениями. Лучше скажи: ну что, тебе стало легче? Прошло желание нанести себе раны и причинить боль, дитя?
— Нет у меня таких желаний, — пробормотал Иллиатрэ, изо всех стараясь не отводить взгляд. — И никогда не было. Но стало легче, да. Спасибо.
***
Астарион сидел у костра и рассеяно вглядывался в темноту, что иногда вспарывали огненные искры. Обычно они не караулили лагерь: Иллиатрэ и Гейл создавали защитный магический купол, мгновенно реагировавший на чужое присутствие, — так что остальные уже погрузились в сон в своих палатках. Но ему сегодня ночью хотелось посидеть подольше.
Как странно все обернулось. Досада. Смятение. Страх?..
Все вело к тому, что придется столкнуться с Касадором.
Казалось бы, он хотел этого с самого начала. Осознав, что больше не раб чужой воли, первым делом задумался, как подобраться к Касадору и насколько жестоко его прикончить, планировал, кого из спутников лучше для этого использовать, однако…
Это были просто фантазии, наивные мечты, и теперь при мысли о них по телу расползался липкий холод. Хорошо рассуждать про убийство Касадора, когда до него остаются мили и мили. Вот только они понемногу приближались ко Вратам Балдура, и уверенность (и так по большей части напускная) давала трещины.
На землю легла тень, черная, как разлом в бездну. Астарион выхватил кинжалы — как это не услышал шагов? — и наткнулся взглядом на озаренную костром фигуру Рафаэля. Выдохнул. Со щелчком вернул кинжалы в ножны, снова опустился на колоду, но смотрел все так же напряженно.
— О. Я знаю, зачем ты здесь, дьявол. Не утруждай себя, я не собираюсь менять старого хозяина на нового.
— Уверен? — губы Рафаэля растянулись в обманчиво мягкой усмешке. — Я не был бы с тобой столь жесток, как Касадор. Разумеется, ты отказываешься, ведь сейчас ты в выгодном положении. Маленький дроу заглядывает тебе в рот, но как долго это продлится? Обычно тебе требовалось не больше пары дней, чтобы загнать жертву, привязать к себе и отвести к Хозяину, но держать жертву на крючке так долго, как Иллиатрэ, ты не привык, и тебя это раздражает, ведь так?
Астарион мрачно молчал. Когда же Рафаэль дойдет до сути? Да, разумеется, он прав: можно по пальцам пересчитать случаи, когда приходилось обхаживать жертву больше недели, — как правило, это были особые прихоти Касадора. Конечно, иногда попадались упрямцы и среди тех, кого Астарион выбирал сам, но тогда он мог переключиться на кого-нибудь попроще, если не чувствовал азарта.
А азарта он не чувствовал уже лет сто пятьдесят.
— Что бы случилось вчера ночью, если бы маленький дроу оправился от приступа на минуту позднее? Твоя голова, отрубленная гитиянки, покатилась бы к его ногам.
— Стой, — поморщился Астарион, ухмыльнулся и покачал головой. — Выкладывай начистоту, зачем пришел, но вот этого не надо.
Рафаэль без приглашения сел у костра напротив. Их разделяла волна рябящего от жара воздуха, совсем как в аду, и Астариона охватила неуверенность, хоть он ее и не показал.
Да, он и правда в выиграшном положении. У него есть союзники. И доверчивый Иллиатрэ. Но… тогда почему в глубине души скребется страх, что рано или поздно, возможно, — только возможно! — придется согласиться на сделку?
— Ты хоть представляешь, насколько везучий? — протянул Рафаэль спокойно. — Сколько, по-твоему, вампирских отродий смогли освободиться, не дожидаясь смерти Хозяина? На моей памяти — двое за множество столетий. Первой была старая эльфийка, глубоко сведущая в магии: она нашла крайне замудреный способ разбить узы между вампиром и его порождением. Второй — колдун, задолго до обращения заключивший контракт с архидьяволом Мефистофелем. Мефистофелю не понравилось, что какой-то вампиришка отобрал у него щенка, так что результат вышел закономерным. Но что насчет тебя? У тебя нет ни выдающихся магических талантов, ни могущественного покровителя. Против Касадора ты не продержишься… если никто тебе не поможет.
Астарион пронзил его тяжелым взглядом. Костер трещал и изрыгал искры в черное небо, но совсем не отгонял мрак, не приносил тепло. Не дождавшись ответа, Рафаэль продолжил:
— А взамен я хочу сущую мелочь: когда придет время, заставь Иллиатрэ согласиться на сделку со мной. Надави, обольсти, солги — как пожелаешь. Мне важен результат.
— Ха, и что будет? — выплюнул Астарион, прищурившись. — Заберешь его душу? Неужели без меня не справишься?
— Хочу перестраховаться, — ответил Рафаэль спокойно. — Чтобы в назначенный момент все прошло именно так, как нужно. Но не беспокойся, его душа мне не нужна. Она не настолько выдающаяся, чтобы сражаться за нее.
— Сражаться?.. — повторил Астарион тихо. — Ты хочешь сказать, что Иллиатрэ уже заключил с кем-то сделку?
Повисла тишина — только костер негодующе трещал и трепетал на ветру.
— Разве что сам того не желая, — уклончиво ответил Рафаэль. — В любом случае, его душа уже несколько… подпорчена и меня не интересует.
— Так или иначе, — пожал плечами Астарион, — я сказал «нет». Твердое и однозначное «нет».
Рафаэль улыбнулся, надменно, понимающе, безжалостно.
— Как я и сказал, ты так говоришь лишь потому, что пока в выигрышном положении. Но вскоре Иллиатрэ поймет, что вещи, которые он привык делать для… сдерживания, больше не помогают. И кто знает, что тогда случится?
Рафаэль уж слишком сильно интересовался Иллиатрэ, и это странно. Даже пугающе — что, черт возьми, Иллиатрэ скрывает? Такое ощущение, что рано или поздно придется припереть его к стенке и выпытать ответы, пока они все не попали под удар, как и говорила Лаэ'зель.
Рафаэль поднялся. Бросил:
— Подумай как следует. Скоро еще увидимся, удачливое вампирское отродье.
Его окутал столб золотистого света — и, пафосно взмахнув рукой, Рафаэль исчез.
Астарион невидяще уставился в костер. Он — удачливый? Да неужели? Будь это так, в ту ночь, когда гурцы избили его до смерти, Касадор прошел бы мимо.
Или еще лучше — вообще бы ничего не случилось. Астарион бы вернулся в свой уютный двухэтажный дом. Разогрел бы на плите вино со специями и сел у камина, коротая вечер за книгой. А когда время перевалило бы за полночь — пошел спать с мыслями о новых делах в зале суда, которыми займется завтра. На выходных отправился бы в залитый солнцем парк Верхнего Города, неспешно прогуливаясь узкими тенистыми аллеями, смотрел бы, как работают художники — чопорные, с вечно рассеянными взглядами, как будто видели другие планы наяву. Приятели-аристократы представляли бы ему своих дочерей, что кокетливо хлопали бы ресницами. Тот Астарион, которым он был двести лет назад, даже не стал бы с ними забавляться.
Просидеть два столетия в затянутом паутиной склепе — это везение? Везение — срывать голос на дыбе, жрать крыс, корчиться от такой боли, что даже собственное имя из головы вылетело?! Быть подстилкой Касадора и делать вид, что нравится, соблазнять мужчин и женщин одного за другим, не испытывая при этом ничего, кроме желания проблеваться, — везение?! Псарня — это везение?! Содранная кожа, вид собственных внутренностей, постоянный ужас перед жесточайшим наказанием за любую мелочь и даже просто так, — может, это везение?!
Астарион в первые же годы перестал задаваться вопросом, почему это случилось именно с ним, но теперь вопрос взвился внутри, выворачивая наизнанку, терзая каждую мышцу, каждую кость.
П О Ч Е М У ?!
Он вскочил на ноги. Пнул костер с такой силой, что горящие поленья с грохотом разлетелись во все стороны. Трава занялась, искры прожгли сапог, но Астарион не обратил на это ни малейшего внимания, судорожно дыша сквозь стиснутые зубы.
Если это везение, то лучше бы он сдох.
— Проклятье! — взвился в темноте голос, и перед ним оказался Гейл, ошеломленный, испуганный, со вскинутыми руками, словно готовясь к бою. — Да что с вами двоими ТАКОЕ?! Если я еще раз проснусь посреди ночи от грохота и воплей, у меня сердце остановится! Да и не только у меня!
Астарион яростно шагнул к нему, сам не зная, что собирается сделать, — ударить, наброситься, убить, — но остановился. Попятился назад, во тьму, и скрылся в лесу быстрее, чем Гейл потребовал объяснений. Тот звал его обратно. Предлагал поговорить или, может, какое-нибудь зелье, но Астарион лишь побежал быстрее, все глубже и глубже в чащу, пока лагерь не остался далеко позади.
Силы резко покинули тело, будто кто-то нажал на рычаг, и он привалился к дереву лбом. Сквозь зубы прорвался звук — не то всхлип, не то смешок, и через миг он уже весь содрогался от хохота, сдавленного, судорожного, истеричного, что быстро перешел в сухие рыдания. Горло болело от попыток их сдержать, язык и губы сводило судорогой. Дерево под пальцами трескалось, занозы впивались в кожу, а Астарион сдавленно, рычаще, негромко смеялся, пока не начал захлебываться. Наконец затих. Смог сжать челюсти и выпрямиться. Процедил:
— Я… убью его…
Но голос прозвучал сломленно, неуверенно, почти неразличимо.
— Я… — Астарион потянул воздух ртом. — Я убью его… Я убью его! Я УБЬЮ ЕГО!!!
И так саданул по дереву, что кулак глубоко завяз в черном стволе. Из разбитых в мясо костяшек заструилась кровь.
Среди шелеста ветвей раздались шаги. Астарион вздрогнул, словно в лицо плеснули ледяной водой, отступил назад. Между деревьев показался Иллиатрэ. Тоже увидел его. Остановился. Его глаза ошеломленно распахнулись.
— Астарион, что случилось? Твоя рука…
— Ничего, — отрезал Астарион, прекрасно понимая, до чего безумным сейчас выглядит. — Я охочусь. За кабаном. Среди ночи есть захотелось, сам понимаешь. Не прикладываться же мне к шеям наших спутников?
Иллиатрэ шагнул к нему и резко согнулся пополам, прижимая локоть к боку. Астарион потянул воздух носом, и ноздри защекотал сладковатый запах крови.
— Эй, да ты ранен!
— Не ранен, — слишком поспешно выдал Иллиатрэ, его глаза заметались, как у загнанного зверя, но через миг он посмотрел на Астариона в упор, и очень злобно: — Со мной. Все. В полнейшем. Порядке! А теперь, может, пропустишь меня в мой лагерь?!
Астарион пожал плечами и отошел в сторону. Иллиатрэ скользнул мимо, прихрамывая и держась за бок.
С ними обоими все в полном порядке.
Вот и славно.