When the night meets the dawn,
One will stand, one will fall.
Broken I can't go on,
An act of despair is what I seek.
Город шумел вокруг, но Астарион не был частью бестолковой ночной возни, не был частью гама, что накатывал веселыми голосами гуляк, звоном бокалов, музыкой из таверн. Словно отрезанный от мира, он преследовал жертву — невысокую девушку с копной каштановых волос, — пока не потерял ее в толпе и теперь мрачнел с каждым мгновением. До рассвета нужно найти хоть кого-то, и побыстрее, потому что ночь очень скоро начнет оплывать догорающей свечой.
На бордюре у дороги, сложив руки на коленях, сидел Гэвин и смотрел в никуда, его губы приоткрылись и подрагивали, будто он собирался что-то сказать невидимому собеседнику, но не мог решиться. Выглядел намного хуже, чем когда впервые появился во дворце: щеки ввалились, глаза утопали в черных тенях, и даже аккуратно подобранные в хвост волосы и дорогая одежда из хорошей ткани не могли сгладить впечатление.
Касадор выпускал новых отродий из Псарни лишь тогда, когда они обучались целиком и полностью держать себя в узде — и жажду крови, и эмоции, и мысли. Однако, наверное, когда Гэвин снова оказался в городе после долгих лет заточения и осознал, что его жизнь больше ему не принадлежит, у него не выдержала психика, а значит, не сегодня-завтра он вернется на Псарню — закончить «обучение» как следует.
Совершенно не хотелось к нему подходить, как будто его слабость и невезение были заразными, подобно чуме, но Гэвин наткнулся на него взглядом и напружинился, оцепенел.
— Астарион… — позвал он тихо. Астарион покачал головой и неохотно приблизился.
— Ну что? Вообще-то ты меня отвлекаешь. Или ты случайно заметил, куда ушла хрупкая красавица в зеленой тунике и с волнистыми каштановыми волосами до плеч и будешь так любезен мне рассказать?
Гэвин словно не услышал. На него больно было смотреть, хотя на его смугловатом, красивом, некогда волевом лице не осталось никаких следов, да и под одеждой наверняка тоже.
Что ж, он или подстроится и привыкнет, или сломается окончательно.
— Мы должны что-то сделать. Он не… он не может так с нами обращаться!
Это прозвучало так нелепо и наивно, что Астарион рассмеялся, довольно-таки издевательски. Последнее, что хотелось, — возиться с недавно обращенным отродьем. Раньше, целую вечность назад, он пытался изображать сочувственного наставника, но те времена давно прошли: так лишь выходило хуже для всех. Пока Касадор не решил использовать его, чтобы выворачивать души новых «членов семьи» наизнанку и узнавать их самые уязвимые места, Астарион переключился на собственные заботы.
То, что чувствовали новые отродья, его больше не касалось.
И все же он с печальной усмешкой не удержался от вопроса:
— Почему не может?
Гэвин осекся. Поднял на него потрясенный взгляд. Казалось, с его губ вот-вот сорвется что-то глупое вроде «Потому что это бесчеловечно!», но он не проронил ни слова. Отвернулся, снова уставившись в никуда, только заламывал пальцы. Вот и славно, пусть обдумает как следует очевидную истину, что на него обрушилась.
Касадор обращается с ними так, потому что может.
Другой причины и не требовалось.
***
— И давно это началось? — тихо спросил Астарион, когда они остановились на привал у отвесной скалы. С высоты сюда слабо просачивалось холодное голубое свечение дерева суссур.
— Да давно, — спокойно ответил Иллиатрэ, не став делать вид, будто не понимает, о чем речь. — Задолго до того, как я попал на «Наутилоид» и встретил всех вас.
— И… ты вот так просто об этом говоришь?
В груди разгоралась болезненная, яростная горечь.
— Ну а что, мне теперь расплакаться, или как?
— Гейл говорил, что потеря магии для волшебника настоящий удар… Как лишиться слуха и зрения одновременно!
Иллиатрэ протяжно вздохнул. Взъерошил волосы на затылке. Отвел взгляд. Происходящее все же задевало куда сильнее, чем он старался показать.
— Так-то оно так, но… Не понимаю, что ты хочешь услышать. Я давным-давно знал, что из-за амулета моя связь с Плетением рано или поздно оборвется и я даже могу умереть. После «Наутилоида» мои магические потоки стабилизировались, и я уж было решил, что личинка замедлила их разрушение, но увы. И даже если я найду способ обходиться без амулета, уже слишком поздно…
— Я не понимаю, почему ты так безропотно это принимаешь! — взорвался Астарион. — Когда речь идет о нас, ты из кожи вон пнешься, а на себя самого, значит, тебе плевать!
— Не плевать, — отрезал Иллиатрэ. — Я просто знаю, когда ничего нельзя изменить, и готов ко всему!
Да какого черта?! Тот ли это дроу, что о каждом тяжелом сражении, о каждом их противнике небрежно говорил: да раз плюнуть, мы всех в два счета сотрем в порошок? Куда только подевались самоуверенность и громогласность? В его словах чудился странный подтекст, еще и это спокойствие, такое же странное…
Астарион уже видел такое — и не раз.
Осознание, простое и страшное, вспороло его молнией.
— Ха… Так вот почему ты говоришь, что живешь одним днем? Уже приготовился умереть?
Иллиатрэ дернулся, будто от пощечины, но возразил со злостью:
— Да с какой вообще радости ты сделал такой вывод?! Если бы я хотел умереть, то просто позволил бы личинке сделать свою работу! Я готов ко всему уже очень давно, потому что, к твоему сведению, годами выживать в Подземье в одиночку не так-то просто! И я имею в виду и Мензоберранзан, и необитаемую систему пещер! Вот тебе пример: однажды я только чудом сумел распознать грибы, испускающие ядовитые галюциногенные пары. Когда вдыхаешь их, кажется, что ты обедаешь там или охотишься, — а на самом деле валяешься в расщелине, дергаешься и пускаешь слюни, пока не умрешь! А один раз я нарвался на булея, так он меня так когтями подрал, что я едва кровь остановил! Про то, сколько раз от меня пытались избавиться другие дроу, я вообще промолчу!
Опять привычная полуправда, пыль в глаза — только бы отвязались. Астарион скрипнул зубами. Лучше бы остановиться. Есть грани, которые не стоит переступать. Но почему в душе словно рана открылась?
— Даже не сомневаюсь, что ты прошел в Подземье множество испытаний, но сейчас дело совсем не в них! — услышал он свой полный ярости голос, словно со стороны. — Да ты же… Если бы тебе сказали, что ты прямо сейчас можешь лечь и умереть, ты бы преспокойненько так и сделал?
Беспорядочные мысли и образы взрывались в голове. Безрассудность. Прямолинейность и грубость. Пытки у Абдирака. Так поступал тот, кто считал, будто терять ему нечего.
Иллиатрэ ощетинился. На его щеках проступали темные пятна.
— Ты… — процедил он рычаще и рявкнул: — Ты правда думаешь, что знаешь меня?!
Через миг пришло понимание, что мысли Астариона передались ему сквозь связь головастиков: в приливе гнева не получилось их удержать.
— Я безрассуден? — голос Иллиатрэ гремел все громче и громче, привлекая внимание остальных в лагере. — Неужели вы хотя бы раз подвергались ненужной опасности из-за моих слов или действий, или я бросался в бой, не подумав о последствиях?! Я прямолинеен? Что ж, таким родился! Или ты думал, меня хлестнули кнутом по лицу за то, что я молчал?! А пытки у Абдирака — ну что поделать, если Абдирак единственный, кто дает мне то, чего я хочу!
Вот проклятье, Астарион не хотел так его задеть, даже не думал, что вызовет такую бурную лавину эмоций. Нужно его успокоить. Нужно…
— Единственное, чего я от вас прошу, — не лезть мне в душу, но не-ет, ты ковыряешься в моем прошлом и смеешь делать обо мне какие-то выводы! — Иллиатрэ тяжело, судорожно, бешено дышал сквозь зубы, как загнанный зверь. — Хочешь знать правду, что действительно меня гложет? Вот она: за меня определили ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, и я ничего не могу с этим сделать, потому что теперь, когда у меня есть свобода и сила действовать, исправить уже ничего нельзя!!!
Он покачал головой. Его лицо застыло, только в глазах разливалась отчаянная ярость.
— Когда на меня нацепили этот амулет, я не мог сказать «нет». Ха, да мое «нет» или «да» раньше вообще ничего не значили, даже когда речь шла о моей собственной жизни! А теперь я не могу его снять, потому что не знаю, что тогда вырвется из меня наружу! Ты и Гейл, не ведите себя так, будто я глупый ребенок, не понимающий последствия своих действий!
Астарион поспешно выдал:
— У меня и в мыслях не было тебя задеть. Просто… Тебе не кажется, что ты сам себе противоречишь? Говоришь, что я ничего о тебе не знаю, но выпускаешь шипы каждый раз, как я пытаюсь хоть немного приблизиться. Боишься, что тебя осудят? Но осуждение уж точно не по моей части, так что можешь рассказать мне все — как ты уничтожил свой Дом или что ты там сделал!
Иллиатрэ съежился, как от сильной боли, но его глаза все так же горели вызовом.
— Каждый раз, как ты шутишь про то, что я вырезал половину Подземья или уничтожил свой Дом, у меня все нутро будто кислотой обливается!
— Я не шучу. И, раз так, можешь рассказать, как было на самом деле.
— Да на самом деле так все и было!!!
Иллиатрэ осекся, распахнул глаза в ужасе, но эхо его слов еще неслось под каменными сводами, повторяясь и повторяясь.
На самом деле так все и было.
Так все и было.
— Это ты хотел услышать? — выдохнул он дрогнувшим голосом, будто все силы разом его покинули. — Что я уничтожил свой Дом?
— И не только! — с нажимом произнес Астарион. — Если ты готов рассказать, я бы хотел знать все в подробностях: сделал ты это из мести или просто для удовольствия, каким оружием пользовался и как спланировал убийство. Потому что получается несправедливо: ты знаешь, что я жрал крыс в подвале, а я знаю о тебе только то, что ты чертовски хороший стратег, болтун и выскочка! Я не давлю, но, если захочешь поговорить, — ты знаешь, где меня найти.
Он резко развернулся и, вскинув подбородок, направился к своей палатке. Иллиатрэ оцепенело смотрел ему вслед.
***
Иллиатрэ стоял на плоской вершине скалы и, раскинув руки, разглядывал каменистый пейзаж внизу. Черные коридоры и ущелья, напоминавшие отсюда трещины. Легкое облако дымки, что тянулось над серой рекой, из которой нельзя пить. Цветные свечки грибов, усеявших камни до самого потолка. Холодное свечение дерева суссур неподалеку. Он глубоко вдыхал, задерживал воздух в груди и выдыхал. Неспешно. Размеренно. Вдох. Неподвижность. Выдох.
Подземье.
Его дом.
Его тюрьма.
Тревожные мысли вспарывали сознание, как плавники хищных рыб вспарывают океан, но тут же уносились обратно в глубину. Не получалось не думать о том, как бы он разобрался с ними, если бы поступал по-прежнему, — безо всякой жалости к себе. Закусил губу, однако в груди все словно сковало морозом.
Черт бы побрал этого Астариона.
Позади треснул камень, и Иллиатрэ обернулся с подспудным страхом, но нет, как и в прошлый раз, его одиночество нарушила Карлах.
— Эй, солдат! — бросила она почти весело. — Чем занят?
— Дышу воздухом Подземья, — процедил Иллиатрэ, опуская руки. — Ты что-то хотела?
— Да просто показалось, что вы с Астарионом… ну… немного…
— Все в порядке. Он просто сказал то, чего я не хотел слышать, и дал мне пищу для размышлений. Кстати, Карлах, раз уж ты здесь… О чем ты мечтала до того, как попала в Аверно?
— Да просто хотела провести как можно больше времени со своими близкими, — пожала плечами Карлах и улыбнулась. Их окутал холодный, резкий ветер, невесть откуда взявшийся на такой глубине. — Но потом… мои родители умерли, а человек, которого я считала кем-то вроде старшего брата… ну, или первой детской любви… продал меня Зариэль. Вот только мое желание с тех пор ни капли не изменилось, и… Теперь у меня есть вы!
Иллиатрэ улыбнулся неожиданно искренне, и с души от ее слов будто камень свалился.
— Как по мне, прекрасное желание, и я целиком и полностью его разделяю.
А что насчет его собственных желаний? Разумеется, он всей душой хотел помочь своей стае. Но еще…
Кровь на мраморных плитах. Вопли боли, вспарывающие уши. Треск огня, жадно пожирающего прекрасные строения. Мертвые дроу тут и там. Чужаки, хватающие драгоценности, принадлежащие его Дому. Тяжесть кинжала в опущенной руке.
Иллиатрэ дернул головой, закрыл глаза, пережидая наваждение.
Он просто мечтал о доме, куда захотелось бы возвращаться. Но это — недостижимая мечта, как и все, чего он когда-либо хотел.
— Я вот что думаю, — протянул он тихо, опустился на край скалы и вытянул ноги вниз. На него дохнуло почти бездонным ощущением высоты, почти бескрайними прохладными просторами. — Я люблю Подземье. Думал, что здесь мой дом, но теперь кажется, что… я просто хотел так думать. А Поверхность… Иногда я поднимался туда и наблюдал за местными так, чтобы меня не заметили, но… солнце меня угнетало, а наземники, честно говоря, представлялись мне примитивными варварами, — он выдавил ухмылку. — Мне казалось, что я буду там… чужеродным. Однако… Поверхность, конечно, приятным местом не назвать, но жить можно, если привыкнуть.
— Ты еще найдешь свой дом, — отозвалась Карлах, присаживаясь рядом. — Когда все это кончится, будешь странствовать из города в город, из страны в страну, изучая жизнь разных народов, пока в конце концов не выберешь место себе по душе, солдат. А, и в каждом твоем новом обиталище тебя будет ждать мужчина или женщина, а лучше двое, которые с удовольствием согреют тебе постель.
Иллиатрэ фыркнул и зашелся смехом, ударяя ладонью по скале.
— О нет, ты слишком хорошо меня знаешь! Я бы сказал, что мне немного стыдно, но… нет, совсем нет!
Карлах добродушно присоединилась к его смеху и выдала:
— Побольше веселись и радуйся, пока можешь!
— Я запомню, — серьезно отозвался он.
— Ага, это мне папа всегда так говорил. Жили мы не ахти как, перебивались тем, что могли достать, зато меня учили находить радость в том, что имеешь, даже если у тебя есть совсем немного, — Карлах вздохнула. Поерзала на камне. — Но у меня на самом-то деле было очень много: семья, которая меня любила.
— Но… — осторожно произнес Иллиатрэ. — Что случилось?
— В Нижнем Городе тогда ходила болячка, и мама ее подцепила. А через несколько лет папа… его повозка слетела с обрыва.
— Ох… Вот дерьмо. Мне очень жаль…
— Мне тоже, — Карлах печально поджала губы и дернула головой. — А, что уж там. Расскажешь про свою семью?
Иллиатрэ вздохнул. Помедлил, раздумывая, стоит ли вообще начинать. В глубине души скреблось полузабытое чувство.
Зависть.
Но на этот раз оно не было разрушительным, ведь… это же Карлах. Его добрая, яркая, бесстрашная, сильная духом подруга. Как бы он хотел ощутить такую близость семейных уз — хоть раз, хоть ненадолго…
Наверное, рана от потери близких до сих пор кровоточила в ее душе.
— У меня пять сестер, — начал Иллиатрэ наконец. Что ж, так будет справедливо: искренность на искренность. — Двое из них умерли еще до моего рождения. Мэллон, самая старшая, попыталась свергнуть нашу мать и занять ее место Верховной Жрицы Дома Ша’эх, но ее предали союзники, заговор провалился и мать убила ее. Ранатхи, моя вторая сестра, погибла во время стычки с наземниками в глубинах Подземья. Скверный из нее был командующий, как ты понимаешь. Третья сестра, Маэтхи… ох, с ней мы все время цапались, потому что она была… очень сдержана в своих… плотских желаниях, да и во всем остальном, а обо мне ходили слухи, что я… весьма не сдержан, и это доводило ее до белого каления, — он хмыкнул, потер переносицу и продолжил: — С Ранией, моей четвертой сестрой, мы особо не общались, а Саалейн, моя единственная младшая сестра, еще даже не закончила обучение на жрицу, когда я ушел из Мензоберранзана.
— А твои родители?
— Ну, мы, благородные дроу, обычно не знаем своих отцов, так что тут ничего не могу сказать. А мать… Когда у нее было четыре дочери, говорили, что она в милости у Ллос. А потом родился я — как насмешка над ее благословением.
Он больше ничего не добавил, но Карлах все поняла, вздохнула, и ее плечи опустились.
— Выходит, ты не знал, что такое семья — настоящая семья. Я бы тебя обняла, но не хочу превратить в обугленную головешку.
— Давай поговорим о чем-нибудь приятном, — на грани язвительности отрезал Иллиатрэ. — Например, о том, что у нас целая куча адского железа. Когда мы нагоним Даммона, клянусь Подземьем, твой движок наконец перестанет полыхать.
— Уф… — закатила глаза Карлах. — Я так давно никого не касалась, что, боюсь, когда возьму тебя за руку, то умру от счастья. И лучше промолчу, что теперь чуть ли не каждый встречный кажется мне привлекательным…
— То же самое, — признался Иллиатрэ. — Хоть я и не терял возможности прикасаться к другим. А еще — в последнее время я не могу не думать о крыльях камбионов. Они такие… притягательные.
Она издала смешок и тут же скривилась.
— О нет, солдат. Ты просто не жил среди камбионов: когда узнаешь их получше, они вообще-то довольно мерзкие. Никакие крылья того не стоят. Да и крылья, честно говоря, на любителя. Кожистые и все в венах…
— Мне просто интересно. Насколько они чувствительные? А если дотронуться до них, камбиону будет приятно или нет? Или все зависит от конкретного камбиона?..
— Ну, они выдерживают удар двуручного меча, — произнесла Карлах, задумавшись. — Но возле лопаток косточки хрупкие и чувствительные. И перепонки тоже довольно уязвимые, а вот о шипы сверху можно порезаться, так что лучше их не трогай. Но, серьезно, это капец какой риск. Никогда не знаешь, чем закончится интрижка с камбионом и что вообще взбредет ему или ей в голову. Камбионы спокойно переносят мой жар, так что я могла бы сблизиться с кем-нибудь из них… но я не хотела!
— Понимаю, — Иллиатрэ передернуло от отвращения. — Это как если бы меня окружали только жрицы Ллос!
***
Когда Астарион остыл — а это случилось довольно быстро, — то понял, что совершил чудовищную ошибку. Зачем, ну зачем он наговорил все это Иллиатрэ? Да что вообще за дело до его прошлого и проблем?
На него обрушился страх, и не получалось его отогнать. Если Иллиатрэ перестанет поддерживать и защищать его, Астарион окажется с Касадором один на один, да и не только с Касадором. Придется выживать одному в мире, где любой, распознавший его вампирскую природу, тут же схватится за клинок.
Иллиатрэ нужен ему. Как щит. Как якорь. Как гарантия безопасности. До чего же глупо все испортить дурацкой вспышкой!
И все же…
Просить прощения совершенно не хотелось. В конце концов, Иллиатрэ сам на него сорвался, пусть Астарион против воли и задел в его душе что-то, чего не следовало задевать. Выбор «делать или не делать то, чего не хочется», — это что-то совершенно новое.
И как теперь поступить с этим выбором?
«Ха, да мое «нет» или «да» раньше вообще ничего не значили, даже когда речь шла о моей собственной жизни!»
Проклятье.
Нужно с ним поговорить.
Каждый раз, как Астарион лез к нему в душу, получалось только хуже, так что стоит изменить подход. Если Иллиатрэ нужен не просто соблазнительный любовник, а поддержка, дружеское плечо, тот, кто примет его без объяснений и со всеми его демонами, то Астарион станет этой поддержкой. Они оба легко и приятно получат желаемое. Да, так будет гораздо лучше — и куда меньше рисков испортить отношения!
Раз так, Астарион немного отойдет на расстояние, чтобы дать Иллиатрэ пространство. Никаких расспросов о прошлом (хоть это и уязвляло, черт возьми), никаких попыток поковыряться в старых ранах (но как тогда выйдет гной, если их не вскрыть, проклятье), никакого излишнего интереса (пусть так и будет несправедливо)…
Он думал, что может втереться в доверие к кому угодно и легко располагает к себе людей. Однако с Иллиатрэ все с самого начала пошло наперекосяк. Иллиатрэ видел его насквозь. Иллиатрэ прекрасно знал, что шагает прямиком в расставленные сети, но даже не помедлил.
Астарион вздохнул, сдаваясь. Нет, никакие стратегии тут не сработают. Едва ли не впервые в жизни он не знал, как найти к кому-то подход.
Иллиатрэ так легко сблизился с Гейлом. И с Уиллом. И с Карлах. Да и с остальными тоже, но с этими троими особенно. Даже сегодня Астарион слышал, как на скале вверху Иллиатрэ и Карлах смеются, словно хорошие друзья, знакомые сто лет. В чем же тогда проблема?..
Астарион собирался с ним поговорить. Не знал, что скажет, но нельзя так просто все это оставить.
Иллиатрэ вел себя за ужином как обычно — болтал и смеялся, сидя на камне у костра вместе со всеми, — а потом завалился на спальник и почти мгновенно провалился в сон. Астарион даже подойти не успел.
Неужели в Фаэруне существует разумный, скрывающий столько тайн, но засыпающий за минуту?
Оставалось лишь попытаться заснуть самому.
Когда Астарион провалился во тьму, в трещину сознания змеей просочился голос, эхо голоса. Он говорил и звал, вторил сам себе, но не получалось разобрать слов, пока из гулкого гудения наконец не проступило…
Возвращайся...
Холодное течение в мозгу, нарастающая боль в висках.
Возвращайся… домой…
Астарион метался по спальнику, по лбу катился пот, но вырваться из сна не получалось. Звонкий, вкрадчивый, полный подспудного гнева голос удавкой захлестывал мысли и ощущения.
Возвращайся домой.
И он повиновался.