Появление Абдирака произвело эффект взорвавшейся бомбы. Карлах вскочила со стула. Произнесла:

— Я приведу Иллиатрэ обратно!

Астарион схватил ее за запястье. Хорошо, что теперь не рискует обжечься, прикоснувшись к ней!

— Карлах, стой. Сядь.

В него тут же вперились пять очень злых, очень обвиняющих взглядов. Помедлив, Карлах села, вздохнула и скрестила руки на груди.

— Послушайте, — начал Астарион наставительно. — Сейчас я скажу правду, которая вам не понравится и которую вам не хватает смелости признать. Что, в сущности, страшного происходит? Ну вернется он в синяках и ссадинах. Ну переведет на свои хотелки пару-тройку зелий лечения, которые сам же и делает, и завалится спать. И что? Кому-то, чтобы хорошо себя чувствовать, нужны азартные игры. Кому-то — секс. А вот Иллиатрэ хочет немного боли от этого жуткого жреца. Вы же сами видели, каким счастливым он стал, когда столкнулся с Абдираком, еще немного — и хвостом бы завилял!

— Но это… неправильно! — произнесла Карлах с мукой, и все аргументы, самые здравые и четкие, разбились о ее простые, почти детские слова.

Это неправильно.

И в глубине души они все это знали.

Распаляясь, она продолжила:

— Он пытается этой болью перебить тяжелые воспоминания вместо того, чтобы поговорить с нами… Ему нужны тепло, доброта и забота, а не боль. Он счастлив не с Абдираком. Он счастлив с тобой, Астарион. И когда говорит с Гейлом о магии. Когда гладит Шкряба и медвесычика… А то, что с гребаным жрецом он выглядит счастливее, чем с нами, — очень хреново. И, выходит, мы… очень хреновые друзья.

Повисла тишина, такая плотная, что слышно было, как о стекло бьется какое-то чудом выжившее на Проклятых землях насекомое.

— Я… — начал Гейл нерешительно. — Я согласен с Карлах. Мы должны что-то сделать.

— Когда воин направляет ярость на врагов — это естественно, — задумчиво пробормотала Лаэ'зель. — Но когда поднимает клинок на себя самого, его руку нужно остановить.

— Я абсолютно согласен, — кивнул Хальсин мрачно. — Одно дело — находить утешение в страсти и близости, к чему подталкивает сама природа, но самобичевание — совсем другое дело.

— И как вы это представляете? — вскинул брови Астарион. — Нет, правда. Как думаете, что он скажет, если кто-нибудь попробует поднять эту тему? «Это не ваше дело, жалкие поверхностные черви!» Нет, разумеется, можно перерезать Абдираку глотку и выкинуть теням на съедение, но тогда мы не сможем смотреть Иллиатрэ в глаза. Даже я.

— Ситуация патовая, — протянула Шэдоухарт. — Не знаю… Может, следить, чтобы жрец не мог к нему подобраться?

— Это не решит проблему, — поморщился Уилл. — Абдирак не причина, а следствие. Нам просто нужно быть внимательнее к Иллиатрэ и его эмоциям.

Они серьезно, черт возьми? Астарион уже предвкушал, как Иллиатрэ увидит этот разговор в их сознаниях. Правда, придется чем-нибудь заткнуть уши, чтобы не слышать его воплей.

— Вообще-то, — процедила Карлах и ткнула пальцами в Астариона и Шэдоухарт. — Это вы двое виноваты! Стояли и скалились, когда Иллиатрэ повелся на это дерьмо у Абдирака в первый раз!

— Прошу прощения?! — взвился Астарион. — А что мы должны были сделать — отдирать его от стенки?! Если бы ты тогда его видела, то сейчас бы так не говорила! Он был похож на пьяницу, дорвавшегося до сивухи после пары месяцев воздержания!

— Но вам это казалось забавным!

— Это и было забавным, Карлах, — он издал смешок и растянул губы в ухмылке. — Ты даже не представляешь насколько.

Его снова пронзили злые, обвиняющие взгляды, но на этот раз Шэдоухарт невинно взмахнула ресницами.

— Как бы мы ни ругались, — наконец вздохнул Гейл, — а решение найти будет очень трудно.

— Решение, которое я советую: оставим Иллиатрэ в покое, — бросил Астарион. — Проклятье, вы ведете себя нелепо!

— Так и скажи, что тебе на него наплевать, — удрученно пробормотала Карлах.

— Нет, не наплевать. Я просто достаточно хорошо его знаю, чтобы понимать полнейшую бессмысленность и наивность этого разговора. Ну, разве что вы все же решитесь прикончить Абдирака, в чем я сильно сомневаюсь. Вывод?

— Но мы не можем оставить все как есть! — взорвалась Карлах и вскочила. — Вы как хотите, а я с ним поговорю!

— Ну не сейчас же!

Она резко остановилась. В воздухе будто пробегал ток и гудели молнии.

***

— Когда я работал с деревом, — рассказывал Абдирак, ведя Иллиатрэ через заполненный арфистами двор таверны к подвалу, — то подумал о колодках. Простейшее в сущности своей изобретение — а какое эффективное. Да, жертва… вернее сказать, заключенный может выдержать несколько часов, когда его шея и кисти закованы в колодки, но все это время неудобство позы, в которой ему приходится стоять, будет становиться все отчетливее. Постепенно мысли об унижении от такого наказания отойдут на второй план, сменяясь болью, все сильнее и сильнее! Сначала затекут мышцы, потом начнет ломить позвоночник, плечи и ноги, и вскоре не получится думать ни о чем, кроме боли!!!

Его голос взвился от восторга, лицо резанула широкая, совершенно безумная улыбка, но он покосился на Иллиатрэ и напустил на себя чуть более адекватный вид.

— Не хочешь попробовать колодки, возлюбленное дитя Ловиатар?

— Нет, — спокойно отозвался Иллиатрэ.

— Жаль, — вздохнул Абдирак и, снова искоса взглянув на него, упрекнул: — Ты должен стремиться к новому опыту, возлюбленное дитя, к новой боли — только так ты сможешь перебороть свою старую душевную рану.

Иллиатрэ с трудом сдержался, чтобы не закатить глаза. Опять высокопарные размышления, крайне далекие от реальности. Когда же Абдирак поймет, что от него ничего не нужно, кроме боли?

— Но, разумеется, я не хочу давить на тебя, дитя. Лучше скажи: что за чувства вызвало у тебя мое творение?

Когда Абдирак заговорил о жуткой статуе в главном зале, его голос взвился от восторга.

— Мне тошно даже смотреть на нее, — поморщился Иллиатрэ.

Абдирак улыбнулся шире, выдохнул с трепетом. Его глаза казались незамутненными, прозрачными, словно призраки.

— Да, возлюбленное дитя, именно такие чувства я и хотел передать в ее агонии… Она напоминает мне тебя — такая же уязвимая и сломленная.

Иллиатрэ дернулся, словно вынырнув из бездонного черного озера, и обнаружил, что Абдирак близко, слишком близко, и от него веет бездумным, успокаивающим холодом.

Дыхание сперло. Казалось, в груди застрял шип с зазубренными краями и безжалостно там ворочается. Похоть. Неприязнь. И какой-то необъяснимый глубинный страх, неуловимый и в то же время удушающий.

Иллиатрэ позволил мыслям унестись в направлении похоти, чтобы не думать об остальном.

Есть множество практик, очень болезненных и неприятных поначалу: в первые минуты ты умоляешь, чтобы это прекратилось, а потом — умоляешь, чтобы никогда не прекращалось. Абдираку наверняка известны многие из них, и известны очень хорошо. Такая умелая рука точно принесет боль, унижения и удовольствие.

Абдирак был бы жесток. Даже беспощаден. Оставил бы на его теле множество синяков от плети и веревок. Довел бы до такого состояния, что Иллиатрэ говорил бы вещи, какие не сказал бы ни за что, и делал бы такое, что и представить не мог. Абдирак бы жадно и в то же время спокойно смотрел, как Иллиатрэ извивается и задыхается под ним на грани безумия. Абдирак бы полностью подчинил его себе — болью и удовольствием.

Иллиатрэ испытывал к Абдираку полную противоположность того, что испытывал к Астариону.

Он наткнулся на испытующий взгляд Абдирака и моргнул, осознав, что тот о чем-то спрашивал и никак не дождется ответа.

— Ты сегодня невнимателен, — произнес тот, склонив голову к плечу, но в его глазах плескалось веселье. — Тебе бы помогло неспешное бичевание кнутом с неровным наконечником. После первого же удара мысли проясняются, и ты думаешь только, о-о, о ритме и силе, с которой удары обрушиваются на твою спину…

— Все хотел спросить, — поспешно вклинился Иллиатрэ. — Откуда у тебя эти шрамы на лице? Ничего, что я об этом спрашиваю?

— О, — встрепенулся Абдирак. — Я буду только рад тебе рассказать, возлюбленное дитя! Этот, — он провел пальцем по щеке и коснулся лба, — оставила мне наставница, когда я прошел посвящение Девы Боли. Вторую отметину я вырезал себе сам, когда обучил первого адепта. Если бы ты странствовал со мной, — вкрадчиво протянул он, подступая ближе, — я бы быстро избавил тебя от всех твоих душевных тягот и гордыни.

Иллиатрэ издал нервный смешок, отступая, и натолкнулся на верстак для резьбы по дереву. Ну же, дроу, очень глупо стать рабом жреца боли из-за того, что не можешь совладать с похотью!

— Э-это, конечно, очень заманчиво, но… у-у меня уже есть партнер, и…

— То, о чем я говорю, — мягко отозвался Абдирак, — имеет мало общего с плотскими удовольствиями в их непосредственном значении. Смотри.

Он схватил Иллиатрэ за плечо и развернул в сторону изогнутого крепежа на потолке, сквозь который вниз тянулась веревка.

— Обвить веревкой тело, чтобы получился особый узор… — шептал Абдирак. — Привязать к крюку на вытянутые руки, совсем близко к полу, чтобы казалось, что сможешь достать до него кончиками пальцев ног, но нет… Оставить на двадцать минут — все же, если провисишь дольше, начнется что-то похожее на агонию… А там… Когда тело на грани муки, оно становится особенно чувствительным.

Дыхание сбивалось, сердце грохотало в ушах, как сумасшедшее, кровь пульсировала в висках. Против воли сознание Иллиатрэ затопило видение.

Вот он висит над полом, веревки впиваются в кожу до красноты и ссадин…

Вот каждая мышца напряжена до предела, на руках вздуваются вены, спина выгнута, чтобы хоть немного облегчить боль…

Вот Абдирак издевательски наблюдает за ним, водит ладонями по его взмокшей груди и животу, едва-едва касаясь…

— Воля Госпожи Боли раз за разом сводит наши дороги… Чего ты хочешь на этот раз, мой славный дроу? Если нам некуда спешить, я могу показать тебе особые практики, медленно подводящие к грани боли и обнажающие душу… Мне кажется, тебе это необходимо. Ты забудешь обо всем, что тебя терзает. Будешь кричать от мук, но и благодарить меня тоже.

Дыхание Иллиатрэ сорвалось. Он пытался себя контролировать. Пытался сдерживаться. Но сознание предательски заволакивало нездоровое, пугающее до кома в желудке предвкушение боли.

— Я начну с того, что обездвижу тебя, — тихо, вкрадчиво подливал масла в огонь Абдирак. — Запястья. Лодыжки. Шея. Позабочусь, чтобы ты не смог уклониться от того, что тебя ждет.

В ушах шумела кровь, в голове будто ни мысли не осталось. И этот жрец правда говорил, что его предложение «имеет мало общего с плотскими удовольствиями в их непосредственном значении?..»

— Или, может, показать тебе практики иного рода? Те, что предполагают подчинение и контроль?

Холодные пальцы Абдирака сжали его подбородок, приподнимая голову. Шероховатые губы накрыли его губы — властно, напористо, а рука схватила за волосы, царапая кожу, и миг от вспышки боли разлетелся на осколки.

Иллиатрэ не ответил на поцелуй, но и отстраняться не стал, будто окаменел. Абдирак не пытался перехватить контроль, как Астарион, — он забирал себе контроль всецело, даже не спрашивая.

Сильный укус обжег губу, и Иллиатрэ охнул, дернулся. Рот наполнился кровью.

Абдирак выпрямился, улыбаясь.

— Я дам тебе все, что ты захочешь. Хочешь боли? Ты ее получишь. Наслаждения? И его получишь тоже.

— А что взамен? — хрипло произнес Иллиатрэ, облизывая ранку.

— Принадлежи мне.

Не «будь моим». Именно «принадлежи мне». В желудке прокатилась обжигающая волна.

— Принадлежать тебе? Как вещь?!

— О, нет, ну что ты, дитя… Скорее как послушный ученик, желающий пойти тропами учения Ловиатар.

До этого мига Иллиатрэ думал, что именно такого и хотел.

До этого мига.

Он отступил назад. Сжал кулаки.

Почему же сейчас все это кажется таким неправильным, черт возьми?

Искаженные отголоски его желаний, перекрученная мечта, тьма, поднимавшаяся изнутри. Возможно, если бы Абдирак спросил месяц назад… год назад… десятилетия назад…

И что бы тогда случилось?

Он бы нырнул в свою тьму и растворился без остатка, поддался бы урагану беспросветных, будоражащих, сметающих все на своем пути желаний — и, может, наконец-то обрел бы покой и даже счастье.

А может, и нет.

Потому что в последние недели странствий желания, что он считал своей путеводной звездой и отдушиной, до странности притупились. Так ли уж сильно он нуждался в них теперь, когда жил так, как сам хотел, делал то, что хотел, и больше не боялся навлечь на себя гнев матери и других жриц Ллос? Теперь, когда он обрел стаю?

Когда обрел… Астариона?

Иллиатрэ окинул взглядом пыточные орудия на стенах и веревку на потолочном крюке. Абдирак правда принимал его таким, каким он есть, но…

Стая тоже.

Он сотни раз представлял их презрение и отвращение, когда они узнают правду о падении Дома Ша'эх. Представлял, как они с искаженными лицами схватятся за оружие. Представлял, как они попытаются его убить — или отгородятся от него, оставаясь рядом лишь потому, что так нужно для выживания. Он сделал все, чтобы расположить их к себе, заручиться их доверием, сделаться незаменимым для них — тогда бы в переломный момент они бы не обернулись против него, но…

Не было ни презрения, ни отвращения. Не было искаженных лиц и направленного на него оружия. Он читал их намерения и чувства сквозь связь головастиков, но не нашел ненависти и осуждения, не нашел даже фальши.

Они правда привязались к нему. И правда приняли.

Такое принятие не вызывало желания взяться за кинжал и истязать свою плоть в попытке забыться.

— Нет. Я не могу. И не хочу.

— Не бойся, возлюбленное дитя, — мягко сказал Абдирак, похоже, не осознав причин такого ответа. — Я приму тебя таким, каким ты есть, со всеми твоими темными желаниями.

Как было бы просто нырнуть в свою тьму и раствориться в ней без остатка. Слишком просто. Да и Астарион…

— Я не могу, — повторил Иллиатрэ твердо.

Абдирак хмыкнул.

— Ничего. Я буду тебя ждать — столько, сколько потребуется. А пока возьми книгу, почитай, как будет желание.

Он сунул в руки Иллиатрэ толстую книгу в кожаной обложке и отвернулся к пыточным инструментам, развешанным по стенам подвала.

***

Под вечер зарядил дождь, и Джахейра строго-настрого запретила выходить наружу: на Проклятых землях даже небесная вода несла смертельную опасность и пахла серой. Иллиатрэ не спалось. Против воли он все прокручивал и прокручивал в голове разговор с Абдираком, вспоминал его почти прозрачные глаза и усмешку, сулящую боль, а сознание с каждой минутой все сильнее затапливал океан эмоций — безумное сплетение разочарования, похоти и азарта.

Сон, наконец захлестнувший его, оказался странным и перекрученным отражением реальности.

Иллиатрэ спрашивает, можно ли поцеловать Астариона — так, как спрашивает всегда, — однако вместо мягкой усмешки, кокетливой фразы и кивка натыкается на вскинутую ладонь.

Астарион высокомерно, холодно ухмыляется. От всей его фигуры веет уверенностью и властностью. Он совсем не похож на себя, не такой, как в реальности: в реальности Астарион носил маску, броню насмешливости и манерности, прикрывающую боль, но теперь…

Он резко взмахивает рукой и показывает пальцем вниз, на землю. Иллиатрэ чувствует, как опускается на колени, чувствует на себе потрясенные взгляды всех в лагере, как будто голым оказался на людной рыночной площади.

Астарион по-прежнему ухмыляется, сжав пальцами его подбородок и заставив приподнять голову. На его лице читается причудливая смесь нежности, насмешки и садизма — до боли похоже на Абдирака. Иллиатрэ словно видит себя со стороны, себя, стоящего на коленях, покорного и даже испуганного…

И в то же время в глазах пылает вожделение, нездоровое и острое желание подчиниться.

Астарион наклоняется к нему и впивается губами в его губы, сминая их жадно и властно, а его язык завладевает ртом Иллиатрэ. Из угла рта от такого напора течет слюна, и едва получается сдержать дрожь.

Астарион вдруг сильно смыкает клыки на его губе, слизывает кровь и с ухмылкой отстраняется.

…Иллиатрэ проснулся. Сел на кровати, прижимая ладонь ко лбу.

Что это было, проклятье?

Сердце бешено колотилось в груди. Он нашарил на тумбочке флягу с водой, открутил крышку и сделал большой глоток. Облизал губы и почувствовал, что нижняя опухла, а на ней кислотой горит ранка от укуса. Абдирак… Проклятье…

Вот из-за чего этот сон.

Хуже того — потрясение, что он испытал, явно смешивалось с возбуждением.

Иллиатрэ поднялся и сердито заходил по комнате. Старые половицы злорадно скрипели при каждом шаге, словно издевались, но он почти не слышал их треска. Остановился напротив зеркала, разглядывая свое растрепанное, ошеломленное, взбешенное отражение. Ткнул в него пальцем и процедил:

— Безвольный ублюдок!

Значит, вот чего на самом деле хочется? Чтобы на месте Абдирака был Астарион?

Рот искривился, зрачки сузились, утопая в красных радужках, шрам изгибался, напоминая пылающий бездонный провал, грудь тяжело вздымалась. Значит, так он выглядит, когда теряет контроль? Тогда враги должны трястись и сбегать от одного только его вида!

Кстати, о контроле. «Защитник» — тот дух, или демон, или что оно там, завладевавшее им, давно не появлялся. Ни разу с тех пор, как Дэмиэн и Бэйлот забрали его амулет. Странно… и даже очень. Не может такого быть, чтобы эта проблема решилась сама собой.

Впрочем, пока оно — чем бы оно ни было — не дает о себе знать, разобраться с ситуацией все равно не выйдет. А сейчас есть более насущные проблемы.

Помедлив, Иллиатрэ нашарил в мешке зелье лечения, встал перед зеркалом и осторожно капнул из флакона на ранку. Хорошо, хорошо, хватит думать о странном сне и о разговоре с Абдираком, черт возьми. Он не обернулся, когда скрипнула дверь и пол прочертила тень. Бросил:

— Я понимаю, как это выглядит, но это не то, чем выглядит.

— А как это выглядит? — спросил Астарион почти весело, приближаясь, и предположил: — Допустим, это выглядит так, будто больной на голову жрец тебя поцеловал и укусил за губу, так?

Рука дрогнула, и Иллиатрэ промахнулся каплей мимо ранки. Дернул плечами, яростно развернулся, расплескивая зелье, и выплюнул:

— Ни перед кем… Ни перед кем я не встану на колени, даже перед тобой!!!

— Радость моя, я не прошу вставать передо мной на колени, ну что ты, — спокойно ответил Астарион. Наверняка ведь видел его сон, черт возьми! — Не думаю, что тебе нравится, когда на тебя смотрят сверху вниз.

Иллиатрэ молча развернулся к окну, глядя, как стекло вспарывают серые струи ливня. Тут же зажмурился — они напомнили воспаленному сознанию о ранах от удара кнутом. Проклятье! Не испытай он такой яркой, незамутненной любви к Астариону, не увидь в нем родственную душу, то пристал бы на предложение Абдирака без малейших колебаний.

Откуда вообще взялось это гребаное желание?..

Когда воздух позади всколыхнулся, Иллиатрэ не пошевелился. Чувствовал, как пылает лицо, — не то от вожделения, не то от злости. Астарион ведь только что увидел замечательное представление сквозь связь головастиков, так что еще ему нужно?

— Что не так? — спросил Астарион мягко. Ага, как же, как же, свое сознание закрыл: в душе наверняка злорадствует… или, наоборот, радуется, что с Абдираком ничего не вышло.

А может, и то, и другое.

— Ничего, — отчеканил Иллиатрэ. — И говорить обо всем этом я не собираюсь.

— О нет, опять двадцать пять, — Астарион застонал и заходил по комнате. — И что мне сделать, чтобы тебя разговорить? Спеть тебе серенаду? Погладить по голове? Может быть, станцевать? Только не говори, что ты любишь прелюдии не только в сексе, а то я взвою.

Иллиатрэ раздраженно цыкнул языком — и вдруг застыл. Вскинул руку, и его брови скользнули к переносице.

— Погоди-погоди. Я спросонья не сразу понял… Вы что, это ОБСУЖДАЛИ?! — Его голос прогремел среди старых деревянных стен, как выстрел из пушки. — Всей стаей?! Что, вроде как на городском совете?! А что еще вы обсуждали?! Может, вам свои предпочтения в постели рассказать?! Так вы спрашивайте, не стесняйтесь я всегда только рад об этом поговорить!

— К твоему сведению, — поморщился Астарион, — я единственный был против того, чтобы лезть в твою личную жизнь. Так что ты совершенно зря сотрясаешь воздух и выливаешь все это на меня!

Нет, все-таки надо было заткнуть уши.

Глаза Иллиатрэ полыхали злостью. Не оставалось сомнений, что завтра он вернется к этой теме, да еще и при всех. Впрочем, они это заслужили — Астарион ведь предупреждал.

— Я… — Иллиатрэ прикрыл глаза, и на миг его лицо исказилось какой-то неясной яростной болью, однако он отвернулся и тоже заходил по комнате. — Я не собираюсь оправдываться перед вами, можете даже не рассчитывать! Я просто… не знаю. Иногда мне кажется, что я… слабовольный.

Когда сказал это вслух, тяжесть слова обрушилась на плечи всем своим весом.

— Хо! И кто это сказал? Иллиатрэ, который вечно критикует сам себя? Вот что бывает, — спокойно сказал Астарион, без труда поняв то, чего тот не договорил, — когда берешь на себя слишком большую ответственность. Думаешь, ты один такой? Знал бы ты, сколько чиновников и больших шишек днем командуют в палате лордов или каком-нибудь городском совете, а ночью хотят, чтобы их как следует выдрали и высекли. Желательно, чтобы потом еще несколько дней заставлять себя не морщиться. Ну, знаешь… «сделай мне больно» и прочее дерьмо.

Иллиатрэ сглотнул. Помедлив, Астарион продолжил:

— Скажу совершенно очевидную вещь — не представляю, почему она не очевидна для тебя, но все же: предпочтения в постели никак не влияют на твои лидерские качества. Хотя, полагаю, проблема в том, что это касается не только постели, так? — Опять играть роль няньки, черт возьми, это уже в печенках сидит. Он прищурился и с ухмылкой продолжил: — И как же я могу помочь? Так-так, дай подумать… Может, мне взять в руки кнут?

— Что-о?! — взвился Иллиатрэ, отпрянув. — Астарион!.. Сделаю вид, что этого не слышал.

— А что не так? Вообще-то быть под кнутом и самому держать кнут — огромная разница. И если ты думаешь, что меня это как-то задевает…

Астарион осекся, когда лицо Иллиатрэ исказилось неприкрытой враждебностью, а вокруг фигуры вздыбились волны злости, яркие, почти осязаемые, как в тот далекий самый первый раз, когда они, едва познакомившись, повздорили в лагере.

Осторожно, Астарион.

Астарион почти наяву почувствовал, как делает неверный шаг в пустоту и проваливается в бездну. Тут же сменил тон на более успокаивающий, вскинул руки и произнес:

— Я лишь хотел сказать, что всегда приму тебя таким, какой ты есть. Каким угодно.

— Ты не понимаешь! — ощерился Иллиатрэ. — Нихрена не понимаешь… Меня бесит, когда ты говоришь то, что я, по твоему мнению, хочу услышать!!! Мне не нужна эта сопливая ерунда! Скажи, что на самом думаешь!

За окном полыхнула молния, расчертив вспышкой вечную черноту, и тут же исчезла, будто ее и не было. Зарокотал гром — далеко и глухо, навевая мысли о буйстве шторма за каменными стенами.

— Я думаю, — неожиданно резко отозвался Астарион, — что ты убедил себя, будто боль может перебить воспоминания о твоем тяжелом прошлом и тебе станет легче, но ни черта подобного. Боль никогда и не приносила облегчения — ты просто делал вид, что это так. Признай уже это наконец, чтоб тебя!

— Отлично, — мрачно пробормотал Иллиатрэ. — Можешь ведь, когда хочешь, правда?

Он обессиленно рухнул на кровать, уперся локтями в колени и закрыл лицо ладонями. Через несколько мгновений взглянул сквозь пальцы, опустил руки и процедил:

— Ты можешь получить от меня все, что хочешь. Просто потому, что я хочу тебе помочь. Ты так и не понял? Дело не в том, что ты подталкиваешь меня к тому, что тебе нужно, — дело исключительно во мне и в моих желаниях. Тебе не нужно… не нужно изгаляться и бояться, что ты можешь потерять мою поддержку, если скажешь или сделаешь что-то, что мне не понравится.

К горлу Астариона поднялся ком. Окатило неожиданным страхом, леденящим, острым, необъяснимым: так ребенок боится открывать ночью шкаф, чтобы тени оттуда не набросились на него и не растерзали.

Иллиатрэ резко вытянулся на кровати, перевалился набок и разлегся поверх одеяла прямо в обуви.

— И что же мне тогда нужно, если не боль? А, Астарион? Может, тебе виднее со стороны, потому что я даже не представляю.

Астарион пожал плечами и насмешливо ляпнул:

— Капелька любви и заботы?

И тут же всей душой об этом пожалел, потому что Иллиатрэ дернулся, а его глаза широко распахнулись.

— Это сказала стая, — поспешно добавил Астарион. — Насколько я помню, Карлах. Кхм.

Иллиатрэ разобрал глуховатый смех. Тяжело дыша, он уткнулся щекой в подушку и выдал:

— Ты просто прелесть. Вы все. Вы семеро значительно улучшили мое мнение о жителях Поверхности… хотя, конечно, объективно Лаэ'зель из другого плана и наземником ее не назвать, но все же.

Астариону никак не давали покоя его сапоги: добротные, кожаные, но изрядно поношенные и облупившиеся у пряжек. Наконец он понял, в чем дело, и поднял брови:

— Это что, сапоги Верного Нере?

— Они самые, — довольно подтвердил Иллиатрэ, покачивая ногой. — Только дроу делают такую качественную обувь, в ней даже шаги бесшумны! И посмотри на эти шнурки и пряжки! Нере хорошо за ними ухаживал!

Он зашелся громогласным смехом, быстро возвращая присутствие духа. Астарион ухмыльнулся.

— Иногда ты такой циничный, что оторопь берет. Мне это нравится! Кстати говоря, у меня к тебе вопрос. Той ночью, в лесу, ты тоже ходил к Абдираку?

Сердце Иллиатрэ пронзила ледяная игла. Он сразу понял, о какой ночи речь, и поднял взгляд к потолку.

— …Разумеется. Куда еще я мог пойти? Да уж… А с твоей рукой что тогда стряслось?

Их взгляды встретились.

— Да вот, после разговора с Рафаэлем подумал, в какой же кусок беспросветного дерьма превратилась моя жизнь, и разбил руку о дерево. Наверное, подсознательно хотел верить, что это лицо Касадора.

Против воли Иллиатрэ издал громкий смешок. Астарион растянул губы в хищной улыбке, лишенной даже намека на веселье.

— Так, и что дальше, моя радость? Ты больше не будешь ходить к Абдираку?

— Если тебе неприятно, ты мог просто сказать.

Да ну? Неужели стая была права насчет того, что Иллиатрэ прислушивается к нему, как ни к кому другому? Кошмар! От одной мысли, что придется признать их правоту, мурашки бежали по коже!

— Ага, и что бы ты ответил? Вдобавок, я уже говорил, что не собираюсь тебя ни в чем подавлять.

Иллиатрэ мрачно покачал головой.

— Но! — повысил голос Астарион почти весело. — Стая будет просто счастлива твоему разрыву с Абдираком. Карлах, чего доброго, взорвется от радости! Я еле отговорил ее идти за тобой, побоялся, что она получит душевную травму, когда увидит, как Абдирак лупит тебя кнутом, а у тебя слюна течет от блаженства, так что…

Иллиатрэ прыснул. Через миг гортанно, сдавленно, но совершенно искренне расхохотался.

— Я… Я кое-что понял, — кривая ухмылка, злая и яркая, как след от пощечины, загорелась на его губах. — С Абдираком больше не весело. И облегчения мне его кнут не приносит… теперь, когда я так хорошо узнал тебя.

Ну надо же. В Подземье Иллиатрэ сказал, что Абдирак единственный, кто может дать ему желаемое. А сейчас, выходит…

Выходит, Карлах не ошиблась, — как и всегда. 

Иллиатрэ нуждался не в боли.

— Я надеялся… — глухо пробормотал тот, улыбаясь. — Что эльф, попытавшийся меня прирезать при первой же встрече, сможет меня принять.

Он поднялся. Они подались друг другу навстречу, приникли губами к губам. Иллиатрэ задыхался. Все было совсем не так, как с Абдираком. Астарион не пытался его подавить, не пытался сломить…

«Принадлежи мне».

Иллиатрэ отстранился, уткнулся лбом ему в плечо.

Он не хотел никому принадлежать.

Не хотел.

— Ты не… никогда не говорил, чтобы я принадлежал тебе. И правда не пытался меня подавлять.

«Дурак, — подумал Астарион с неожиданной горечью. — Как я могу требовать, чтобы ты или кто-то другой мне принадлежал, если я сам себе не принадлежу?»