Раскинувшись на багровых простынях, Хаарлеп раз за разом лениво ловил на себе маслянистые, жадные, горячечные взгляды гостей Дома Надежды. Они ему льстили. Он к ним привык. Он жаждал их едва ли не так же сильно, как они жаждали его. Он завлекал гостей в свою постель, чтобы они утонули в омуте болезненного наслаждения и трепета, забыв обо всем, пока он напитывался их энергией и ощущением безграничной над ними власти.

Иногда в обмен на удовольствие, с которым не могло сравниться абсолютно ничто, они отдавали ему свой облик. Иногда — даже душу.

Когда было выгодно, Хаарлеп делал вид, будто контроль перехватывают они. Обычно же они оказывались в его сетях и под ним быстрее, чем успевали осознать, не способные и не желающие сопротивляться выжигающей похоти. Он смаковал их, всех и каждого, и неважно, друзья они Рафаэлю или враги. Хаарлеп любого мог сделать полезным для себя и своего господина.

Богиня и ее экзарх не стали исключением.

Они всегда приходили в Дом Надежды порознь. Энра — чтобы поговорить с Рафаэлем и принести свой хаос в этот прекрасный мир вечных страданий и безумия. Дорн — по поручению Энры, чтобы выпытать у Хаарлепа информацию, которой тот вынужден откупаться, чтобы они не раскрыли его… маленький секрет. Впрочем, появлялись они здесь редко: достаточно редко, чтобы не слишком надоедать.

Дорн, огромный полуорк, даже не скрывал вожделения: вызывающе и очень красноречиво ухмылялся всякий раз, как смотрел на него, едва ли слюной не захлебывался. Хаарлеп флиртовал с ним, но не больше, хотя все внутри трепетало от самой только мысли поглотить частичку божественной силы экзарха. Вдобавок, оказаться под таким могучим телом… почувствовать клыки на своей шее… слизнуть капли пота с темно-серой кожи… позволить огромному естеству проникнуть внутрь, растягивая и заполняя… или, наоборот, подчинить своей воле такого сильного воина, заставить его умолять о большем…

Богиня Энра смотрела на него точно так же, но с ней было немного сложнее. Если Дорн хотел поиметь Хаарлепа в абсолютно любом обличии, то Энра смотрела на Хаарлепа с вожделением только тогда, когда он был в обличии Рафаэля.

Он мог бы переспать с ними обоими — ничего не стоило соблазнить тех, кто сам этого желает, вот только совсем не хотелось, чтобы кто-то из этой божественной парочки, взбесившись из-за ревности, повыдергивал ему ноги или просто поднял шум в роскошной обители Рафаэля, так что Хаарлеп держал их на расстоянии.

До этого дня.

***

Ах, Дом Надежды! Энра окунулась в его душноватый, сладкий полумрак, так похожий на туман в голове от дорогого вина. Настроение впервые за долгое время слегка поднялось. Да, Рафаэль позер и интриган, но его обиталище просто дьявольски хорошо…

Она ухмыльнулась, прикрыв глаза, впитывая атмосферу этого места всем телом, каждым фрагментом кожи. Пронизанный огнями свечей полумрак гудел под веками, воздух наполняли запахи еды — мясо, приправы, фрукты, а где-то вдалеке, едва уловимо, словно дрожь паутинки, разносились мучительные стоны и возгласы тех, кому хватило глупости однажды заключить с Рафаэлем сделку.

Дорн, идущий рядом, задел ее рукой, и магия момента умерла.

Энра мрачно открыла глаза, а внутри взвилась непреодолимая, сметающая все на своем пути ярость.

Хотелось его убить.

Что ж, наверное, всем иногда хочется убить супруга, но ей хотелось убить его по-настоящему. Всадить кинжалы в грудь и провернуть, смотреть, как из его рта хлещет кровь, а в стекленеющих глазах разливается потрясение…

Жаль только, что когда гнев уляжется, чувство вины пересилит удовлетворение, а одиночество вопьется в нее осколками стекла, изрежет, растерзает до неузнаваемости, до пронзительного воя…

Потом еще морочить голову с его воскрешением — да ну. Хватило и того раза, когда она забрала его душу из Ада, у демоницы, с которой он в свое время заключил сделку ради силы и которая по глупости не хотела его отдавать. По смертельной для себя глупости. Между прочим, после того случая Энра и познакомилась с Рафаэлем, хотя он тогда явно был от такого знакомства не в восторге… мягко сказано. Но кого это волнует?

Ладно, хватит уже. Сегодня Энра пришла в Дом Надежды, чтобы потешить себя Хаарлепом. Даже если к Хаарлепу в придачу будет Дорн.

Их секс с Хаарлепом совсем не будет значить примирение.

— Вот скажи мне, Дорн, — начала она холодным, звенящим от ярости голосом. Высокие своды мрачного, дурманящего дома нависали над ней, уходя в полумрак. — Почему мой экзарх — именно ты? Не моя сестра Имоен, не Халид, муж Джахейры, не волшебник Эдвин, а именно ты? Все они умерли. Все они были мне дороги. Любого из них я могла забрать в свои чертоги и наделить крупицей своей силы, чтобы он был воплощением моей воли. Так почему ты?

— Потому что никто из них не может раздавить голову врага голыми руками, — хмыкнул Дорн.

Энра медленно выдохнула. Не глядя на него, произнесла:

— Хорошо, вот тебе «добрая» причина. За время наших странствий я привязалась к тебе, полюбила тебя и действительно расстроилась, когда тебя убили, поэтому подумала, что быть с тобой вместе вечно, подарив тебе каплю своей божественности, — замечательная идея. Богиня и ее возлюбленный — достойно лучших баллад, не так ли? Но вот тебе «злая» причина. Ты убийца, получаешь от убийств удовольствие и отлично умеешь убивать, — она чеканила каждое слово. — Ты без раздумий можешь замарать для меня руки и выполнить любое поручение в мире смертных и любишь подчиняться тем, кто сильнее тебя, — то есть мне. Так скажи-ка на милость, какая из этих причин подтолкнула тебя прикончить экзарха другого бога, когда я об этом ни сном ни духом?!

Вот просто замечательно, если именно сейчас придет Рафаэль! Она уже почти наяву слышала его нарочито протяжный насмешливый голос, словно он забивает каждое слово ей в голову, как гвозди.

Дорн выдохнул сквозь зубы. Остановился. Разъяренно повернулся к ней. За последние дни они говорили об этом тысячи раз.

— Тот мерзкий ублюдок поносил тебя и не остановился, когда я сказал, что вырву ему язык и затолкаю в его же глотку. Я не собираюсь оправдываться перед тобой!

— О, да брось! Ты убил экзарха одного из младших богов магии, из-за чего мы опять застряли на астральном плане на несколько недель! Если бы я узнала, что он поливает меня грязью за спиной, то сделала бы так, чтобы он лишился божественного покровительства, но при этом меня бы никто не заподозрил! Ты знал, как я жду возвращения в мир смертных, но решил в очередной раз потешить свои амбиции! И даже не смей говорить, что делал это для меня!

Вокруг Энры взвился красный огонь, взметнув короткие черные волосы, но тут же померк.

— Ты богиня! — выплюнул Дорн, ощерившись. — Божественность — это власть, могущество, свобода делать абсолютно все, что хочешь! Ты можешь прикончить кого угодно, и плевать, на сколько времени после этого ты застрянешь на астральном плане, — ты будешь жить вечно, у тебя сколько угодно времени, Энра!

Они застыли друг напротив друга, окутанные яростью, словно пожаром.

Очень хотелось убить его.

— Если ты еще раз выкинешь что-то подобное, — процедила она нарочито спокойно, — я замкну тебя в озере на сотню лет, и твоим единственным собеседником будет твой внутренний голос, если, конечно, он вообще способен что-либо говорить! Но! — она вскинула ладонь, не давая ему ответить, и продолжила: — Ладно. Одним чужим экзархом больше, одним меньше, — главное, что мой экзарх жив-здоров. Но всегда помни то, что я сказала про озеро.

Ну да. Для него несколько недель — сущий пустяк, песчинка в бесконечной пустыне вечности. Его не сжигает живьем желание вернуться к близким, не сжигает живьем ощущение, что, пока он укореняется на божественном поприще, те, кто ему дороже всего мира, один за другим умирают.

Дорн больше подходит на роль божества.

Эта мысль ошпарила ее бешенством, таким сильным, что мир перед глазами налился красным.

— Не думай об этом, — отрезал Дорн. Толстый бордовый ковер глушил их шаги, слова утопали в душном сладковатом полумраке. — Думай о Хаарлепе.

— Не указывай, что мне думать, а что нет, — отрезала Энра, едва сдерживаясь, чтобы не разодрать ему горло.

Но Хаарлеп — это просто отлично, да. Хоть в чем-то они сходились.

Это была идея Дорна, в кои-то веки превосходная идея. Он сказал, что раз они оба желают инкуба, то почему бы не возлечь с ним одновременно — если тот, конечно, согласится, а иначе и быть не могло, он ведь демон разврата, черпающий силы из секса!

Уголки губ поползли вверх.

Услышав их предложение, Хаарлеп вальяжно усмехнулся. На нем не было ничего, кроме белья и черных кожаных ремней, что впивались в мускулистый торс и грудь. Красная кожа, каштановые волосы, изогнутые рога, тонкие губы, правильные черты лица — облик Рафаэля. Энра млела, так и представляя, как присвоит себе все это великолепие хотя бы ненадолго. Дорн пожирал его взглядом точно так же, как и она.

Хоть в чем-то они сходились.

— Итак… — протянул Хаарлеп и прищурился. — Богиня и экзарх пожелали возлечь со мной вместе, так чего же они ждут? На вас слишком много одежды.

Энра щелчком пальцев исправила это досадное недоразумение. Ее бледная кожа источала свечение в бархатном полумраке, словно луна на небосводе. Она поводила руками в воздухе, любуясь собой, и ухмыльнулась. Всегда могла заполучить любого, кого бы ни пожелала, — другое дело, что очень, очень редко кто-то вызывал у нее желание. Дорн был первым за долгое время, еще тогда, когда она была лишь девочкой из Кэндлкипа, маленькой воровкой, недоученной волшебницей с небольшой врожденной искрой дара, приемной дочерью и воспитанницей мудреца Гориона.

Она желала Дорна, когда стала убийцей, стремительной и неуловимой смертью в ночи с изогнутыми кинжалами в руках.

Она желала Дорна, когда узнала, что ее настоящий отец — Баал, сам Бог Убийств, неистовый и беспощадный.

Но теперь, вознесшись в свете божественного сияния своих сил, Энра желала не только Дорна. Энра желала еще и…

Хаарлепа.

Разумеется, она желала Хаарлепа — особенно когда он так открыт, когда усмехается так призывно и похотливо, а из одежды на нем лишь несколько кожаных ремней, желала Хаарлепа, когда он такой, в обличии Рафаэля…

Ей не хватало воздуха, в глазах плясали искры, а ведь она еще даже не дотронулась до него!

Она навалилась на него, прильнула к нему, жадно прижавшись губами к его губам, влажно вбирая его язык в свой рот, и мир сузился до жарких прикосновений к его мускулистому телу.

Они слились в экстазе, переплелись руками и ногами, мокрая кожа липла к мокрой коже, и комната наполнилась стонами, вздохами, надсадным скрипом кровати. Раз за разом погружаясь в удовольствие с головой, Хаарлеп следил за парочкой из-под полуопущенных ресниц. Огромные, мозолистые руки Дорна сжимали его бедра до синяков, но даже такая грубая ласка выдавала в нем умелого любовника. Энра же, казалось, никак не могла насытиться телом Хаарлепа — телом Рафаэля, — и с ее губ не сходила довольная ухмылка, даже когда все ее мышцы сводило судорогой, а волосы липли ко влажному лбу.

Богиня и экзарх столь сильно его желали — великолепное достижение…

Отчаянно насаживаясь на него, плененная наивысшим наслаждением, Энра выкрикнула:

— Рафаэль!..

Двигаясь с ними в унисон, чувствуя, как тело сводит от поступающего экстаза, Хаарлеп осторожно, но уверенно потянулся к божественным силам Энры…

И получил от Дорна болезненный шлепок по ягодице, отчего дернулся всем телом, но язвительные смешки парочки ударили по его самолюбию куда болезненней.

— Ты такой предсказуемый! — томно выдохнула Энра, притянув его к себе, и снова накрыла его губы влажным поцелуем.

— Ничего не получишь, — хмыкнул Дорн, придерживая его за бедра и насаживая на себя глубже. — Ну, разве что удовольствие.

Что ж, удовольствие — тоже совсем неплохо.

***

Когда Энра снова прошла в будуар, мягко, как кошка, лежащий на кровати Рафаэль смерил ее ленивым взглядом. На ней было совершенно черное платье с частично открытыми плечами и широкими прозрачными рукавами, созданное магией. Она бросила в бархатную тишину:

— Здравствуй, Хаарлеп.

Как будто они только что не делили удовольствие на троих. Инкуб усмехнулся тонкими губами Рафаэля, его внушительные крылья разметались по постели.

— О, только посмотрите, кто пришел… Наша темная госпожа!

Он ухмылялся так, как Рафаэль не ухмылялся бы никогда. Мягко поменял позу, и от движения под красноватой кожей напряглись мышцы, плавно, словно валы реки. Энру снова остро накрыло желанием, но она сдержалась, лишь промурлыкала:

— Каждый раз, как вижу тебя, мне хочется тебя оседлать.

Хаарлеп прищурился. Миг — его тело и лицо неуловимо изменилось. Теперь он выглядел хрупким, очень бледным юношей с копной светлых волос, его кожу покрывали жуткие синяки, синяки чернели на щеках, в глазах стоял животный ужас.

— П-прошу, хозяйка, не делайте мне больно!.. — выпалил он и сжался.

Энра хихикнула и погрозила ему пальцем:

— Ах ты маленький ублюдок!

Не то чтобы она когда-то делала такое наяву. Но вот в фантазиях…

На самом деле даже льстило, что кто-то мог заглянуть настолько глубоко в нее, в самые темные ее желания, которые она сама даже не оформляла в мысли.

Позади раздалось громкое, раздраженное покашливание. Энра едва не вздрогнула от неожиданности, но сдержалась и неспешно повернулась. Прищурилась с ухмылкой:

— Здравствуй, Рафаэль.

Рафаэль смерил Хаарлепа таким взглядом, что инкуб съежился, но тут же виновато и совершенно обезоруживающе улыбнулся, принимая прежнюю форму.

— Очевидно, — Рафаэль растянул губы в усмешке, — манеры богини оставляют желать лучшего. Даже некоторые смертные не позволяют себе вломиться в чужой дом без приглашения.

Энра изучала его нарочито расслабленную позу и подмечала открытые места, куда мог бы войти кинжал. Время от времени любила раздумывать, как бы убила собеседника — кем бы он ни был. От таких мыслей вскипала кровь, а в голове гудело. Куда проще говорить с разумным после того, как представила, что можешь прикончить его в любой момент!

Когда она была предводительницей своей стаи, то могла прикончить врага за один точный удар.

Не то чтобы она собиралась так поступать с Рафаэлем. По крайней мере, не в ближайшее время. Да и вообще — это лишнее, совершенно лишнее.

Энра фыркнула.

— Брось, я лишь хотела с тобой повидаться до того, как вернусь в мир смертных и у меня будет дел по горло, — и спросила с любопытством: — Ты же не накажешь Хаарлепа?

— А тебя это так беспокоит, богиня? — с холодной усмешкой произнес Рафаэль. Разумеется, если бы Хаарлеп был его собственностью, наказание последовало незамедлительно: раз инкуб любит изображать себя в синяках, то походил бы избитым по-настоящему. Но Хаарлеп свободен. Он оставался в Доме Надежды, оставался с Рафаэлем, потому что сам так хотел.

— Куда больше меня беспокоит то, что твой бывший питомец, юный Горташ, успел уже наделать дел во Вратах Балдура, — отозвалась Энра. — Кстати, где тут у тебя можно поговорить наедине и чтобы при этом меня не тошнило? Стоны порабощенных душ под пытками как-то отбивают аппетит, знаешь ли.

Да ну. Слыша, как они вопят и умоляют о милосердии, Рафаэль всегда приступал к трапезе с подлинным удовольствием. Впрочем, не всем дано познать столь изысканные наслаждение, особенно тем, кто привык барахтаться в пыли и грязи смертного мира.

Он покосился на Энру с вежливой иронией. Нелепо пытаться казаться невинной овечкой, когда он знает о ней все. Истязания. Кровопролития. Смерти. Не то чтобы она получала от убийств сильное удовольствие, но и не гнушалась ими, не говоря уже о ее экзархе, восхитительном орудии резни, которым Энра пользовалась, когда сама не хотела пачкать руки.

Вряд ли ее можно по-настоящему затронуть видом измученных рабов.

***

Рафаэль почувствовал ее в своем доме сразу же — как чувствуют занозу в пальце. И даже почти не разозлился. Энра была неизбежным бедствием, как наводнение, сметающее все на своем пути, или слишком раздутое самомнение богов, ведущее к слишком амбициозным и неосуществимым планам. Искать логику в ее поступках бесполезно, ведь она явно унаследовала от своего смертоносного отца полное отсутствие здравого смысла.

— Вот ведь странно, — вслух размышляла Энра, ухмыляясь. — Любой, кто приходит к тебе домой, может трахнуть твоего инкуба. Даже какой-нибудь твой враг. Тебя это… ну, не знаю… не бесит?

— О, дорогая Энра, — гортанно и снисходительно рассмеялся Рафаэль. — Мои враги обычно достаточно умны, чтобы держаться на расстоянии, — если, конечно, не хотят присоединиться к длинному списку душ, что бродят по коридорам моего дома, взывая о милости, которой никогда не получат. — Она не спросила, угроза ли это, даже бровью не повела, и он спокойно продолжил: — А для всех остальных Хаарлеп — часть моего гостеприимства.

Когда они прошли в гостиную, Энра тут же опустилась за маленький круглый стол вишневого дерева, подперев щеку рукой, бледная, словно лунный свет. Перед ней в огнях свечей блеснула миска с фруктами. Яблоки, бананы, груши, виноград — все то, чем Рафаэль доброжелательно угощал гостей, даже если через минуту они оказывались на дыбе или на цепях над огнем. Энра лениво покрутила в пальцах большую янтарно-зеленую виноградину, сунула в рот и посмотрела на Рафаэля в упор — ее пристальный, оценивающий взгляд бил, словно Магическая стрела.

— Так что? — с усмешкой развел он руками. — Скажешь, зачем пришла, или намерена и дальше бесцельно отнимать мое драгоценное время?

Печальный факт: если вышвырнуть ее силой, в его любимом доме начнется хаос, а Рафаэль хаоса не терпел. В конце концов, нет смысла без надобности ссориться с богами, даже с такими… жалкими.

Разумеется, можно просто приказать слугам ее не впускать, но тогда она, конечно же, их убьет. Они лишь души смертных — что могут сделать богине? Хотя их беспомощность рождала в его сознании смутные и приятные видения новых истязаний, которые он определенно на них опробует, как только надоедливые визиты Энры ему наскучат.

Впрочем, он наказывал слуг после каждого ее ухода: то, что они не могли ничего сделать, не значило, что они не могли попытаться.

— Ты сильно рискуешь, помогая тому маленькому вампирскому отродью, — произнесла Энра, заложив руки за спину и не оборачиваясь. Казалось, все ее внимание поглотил черненый подсвечник на стойке под картиной. — Мефистофель, твой отец, может узнать, что ты собираешься раскрыть информацию о его сделке. А уж если что-то помешает ему получить обещанные семь тысяч душ и еще семь душ вампирских отродий…

— Какая очаровательная забота, — насмешливо протянул Рафаэль и прищурился, хотя упоминание отца отдалось внутри тенью жгучей, темной ярости. — Право же, дорогая Энра, я тронут. К твоему сведению, у меня и в мыслях не было мешать каким бы то ни было сделкам Архивладыки. Я расскажу вампирскому отродью и его маленьким друзьям лишь то, что они бы и сами рано или поздно узнали… Если, разумеется, они справятся с моим поручением.

Мелкие дрязги смертных совершенно его не интересовали. Они могли сколько угодно возиться в грязи своего мира: даже если бы они уничтожили Фаэрун или привели к процветанию, для Рафаэля ничего бы не изменилось. Все равно нашлось бы сколько угодно разумных, желающих заключить с ним сделку. Богатство, похоть и власть — вот три столба, на которых стояло положение любого дьявола, и они не изменятся даже спустя тысячелетия, никогда до конца времен и разумной жизни.

— Как думаешь, — бросила Энра и чуть повернулась. Волосы, черные, словно кромешная беззвездная ночь, холодно оттеняли ее бледное лицо и резковатые черты. — Каковы их шансы разрушить эту сделку?

— Кто бы мог подумать, что божеству так важны судьбы этих смертных, — усмехнулся Рафаэль, неспешно меряя шагами роскошную гостиную своего дома. — Возможно, лорд-вампир Касадор Зарр в конце концов их уничтожит, ведь перевес в опыте и могуществе определенно на его стороне, однако этот отряд искателей приключений гораздо перспективней, чем может показаться на первый взгляд, даже несмотря на всю их спонтанность и глупость. Но довольно о них, эти разговоры навевают на меня скуку. Зачем ты пришла?

— Просто так, — пожала плечами Энра. — Так уж вышло, что со всякими демонами и ублюдками я нахожу общий язык куда лучше, чем с достойными людьми. Ты вообще видел остатки моей стаи? Ну да ладно, это все детали. Вот скажи… у тебя никогда не возникало ощущения, что у тебя нет достойного собеседника? Нет, разумеется, у тебя есть Корилла, но… гм… это все равно что домашний зверек.

— Даже домашний зверек бывает хорошим обществом, дорогая Энра, — усмехнулся Рафаэль. — Правильно ли я понимаю, что прославленному полусмертному божеству одиноко в окружении слуг и экзарха, и именно поэтому оно решило мне досаждать перед своим помпезным возвращением в мир смертных?

Энра грубо и сдавленно захохотала.

— Ты путаешь одиночество с отсутствием достойного собеседника, Рафаэль. О, что это там у тебя в углу, стол для копейных шахмат? Сыграем?

Не дождавшись ответа, она скользнула к столу, со скрежетом отодвинула стул и принялась расставлять фигуры.

— Бессмысленно тратить время на игру, результат которой с самого начала предрешен, — отозвался Рафаэль насмешливо.

— О, да брось. Ты живешь уже больше тысячи лет, но не делай вид, будто ничто не способно тебя удивить. Или ты просто боишься проиграть?

— Какая жалкая попытка меня спровоцировать. Меня ничто уже не удивит больше, чем богиня, ведущая себя как смертная.

Энра вздохнула. Подняла на него взгляд. Ее темно-серые, почти черные глаза не отражали огни свечей.

— Ты вот уже сотню лет не можешь придумать оскорбление получше, камбион. Тебе не кажется, что ты ударяешься в банальности? В конце концов, мы оба рождены смертными женщинами — с той только разницей, что сразу после рождения тебя забрали из мира смертных и ты не успел напитаться его недолговечной красотой.

Она с грохотом опустила королеву на деревянную доску и криво, по-озорному ухмыльнулась. Рафаэль поморщился: такое обращение с его драгоценными фигурами!

Он мог бы ее убить.

Да, разумеется, Энра, как и любое божество, гораздо сильнее его, но более тысячи лет Рафаэль избавлялся от врагов, успешно строя свое королевство сделок, так что ее шансы против него ничтожно малы. Опыт, интриги и удар в спину — и с ней будет покончено. Он мог бы даже привлечь ее экзарха на свою сторону…

Однако это лишнее, совершенно лишнее. Убив Энру, он не получит ее силу и не станет богом — прискорбно признавать, но это куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. История знает разумных, которые испокон веков столетие за столетием напитываются могуществом и собирают бесчисленное множество последователей, однако остаются лишь приближенными к божественности.

Энре всего лишь повезло родиться наполовину божеством.

— В детстве мы часто играли с Дэмиэном, — произнесла она и потянулась к фигурке рыцаря. — Тогда он был лучшим игроком, чем я, но с тех пор прошло больше столетия, так что…

— Дэмиэн как игрок никуда не годится, — отозвался Рафаэль, заняв мягкий изогнутый стул по другую сторону доски. — Не скажу, что он совершенно безнадежен, но посредственен. Избегает сложных комбинаций и никогда не идет на риск.

Энра странно на него покосилась.

— Вообще-то он поддается тебе, потому что боится победить. Неужели сам не понимаешь?

Брови Рафаэля скользнули к переносице.

— Вот поэтому я и говорю, что он посредственный игрок. Тот, кто боится риска, обречен на поражение.

— Ну не знаю, не знаю, — промурлыкала Энра и толкнула пальцем свою пешку вперед на клетку. — Ты ему глаз выжег, и его жизнь во многом зависит от тебя. У него определенно есть причины тебя опасаться.

Взявшись за фигурку копейщика, Рафаэль не ощутил ни малейшего энтузиазма. До чего тягостно играть с посредственным соперником, даже когда он божество.

— Боюсь, ты не совсем верно оцениваешь наши отношения с Дэмиэном. Тебе кажется, что я, обладая властью над его душой, слишком суров к нему, — но он с самого начала знал, чего хочет и чего ему это будет стоить. Он дергается на ниточках совершенно добровольно, дорогая Энра, пусть тебе и хочется видеть его жертвой. Похоже, ты не можешь смириться, что он, столько лет привязанный к тебе, словно послушный песик, больше в тебе не нуждается.

Рука Энры замерла над шахматной доской. Рафаэль поймал в ловушку ее башню, закрыв ей пути к отступлению.

— Не думала, что ты оправдываешься за свои сделки, Рафаэль, — отчеканила она холодно, даже слишком холодно.

— Отверженный самым близким разумным в бренном мире смертных, — насмешливо продолжил Рафаэль и прищурился. — Брошенный своей сводной сестрой, своей богиней, измученный нелепой любовью, которой не суждено стать взаимной… Ему ничего не оставалось, кроме как обратиться ко мне. Как прозаично. И жалко.

Пальцы Энры добела сжали фигуру, но лицо осталось непоколебимым. Он гадал, сколько еще она сможет сдерживать свою нестабильную, яростную натуру.

— Представь себе, — продолжил он, усмехаясь, — за тысячелетие я пресытился смертными, их мелочными желаниями и не менее мелкими душонками.

— Только не начинай, что удел бессмертного — скука, — хмыкнула Энра, и их взгляды встретились.

— Скука? Помилуй, дорогая Энра. Скука — удел скудных умов. Умы же просвещенные всегда находят чем себя развлечь, и не имеет значения, как долго они живут.

Ее тонкие губы изогнулись в холодной, насмешливой улыбке, и Рафаэль неожиданно для себя обнаружил, что его королева приперта к краю шахматной доски.

— Я вот тоже не знаю, что такое скука, — отозвалась Энра, неотрывно глядя на нее. — Я всегда в движении, всегда иду вперед, так что просидеть целое столетие на астральном плане…

— Большинство божеств не покидают астральный план, а спускаться на план смертных считают ниже своего достоинства.

— Я не такая, как большинство божеств, — пожала плечами Энра и тут же лишилась одного из копейщиков. — И даже не пытайся выдать саркастический комментарий. Кстати говоря, еще бы ты не страдал от скуки — с таким-то инкубом в будуаре. Он просто поразительный! Особенно когда в твоем обличьи. Мимика, движения, жесты, даже манера речи… Он хорошо тебя знает.

Очевидно, она пыталась сбить его с толку, но Рафаэль не повел и бровью. То, что Хаарлеп встречал гостей в его облике, было согласовано и совершенно естественно — какой бы еще облик лучше подошел для этих целей? Хаарлеп щедро одаривал гостей близостью, страстью и ласками, подсознательно вызывая доверие к хозяину дома, — и при этом Рафаэль, сам хозяин дома, не тратил ни время, ни силы на мерзкую похотливую возню, что никогда не доставляла особого удовольствия.

За свою очень долгую жизнь он успел осознать, что никто не вызывает у него такого неистового желания, как он сам.

Хаарлеп был его отдушиной и его страстью. Лишь глядя в его лицо — свое собственное лицо, — лишь ощущая прикосновение своих-чужих крепких рук и чувствуя собственное тело, что наваливается на него, Рафаэль мог расслабиться, отпустить все и забыться в урагане плотских утех. Только самому себе он мог позволить себя подчинить. Одна только мысль о том, чтобы делить постель с кем-то еще, вызывала скуку, граничащую с отвращением.

— Я пришла предложить пари, — бросила Энра и прищурилась, чуть откинув голову назад. — На Иллиатрэ. Проигравший обеспечит поддержкой победителя.

Не успела она все объяснить, как Рафаэль вскинул открытую ладонь и лениво, но уверенно отозвался:

— Вынужден отказаться. Что это за пари, где и в случае выигрыша, и в случае проигрыша я не получаю преимуществ?

— Осторожно, — выдохнула Энра с улыбкой, и в очертаниях ее позы, в силуэте тела появилось что-то неуловимо кошачье. — Уж не хочешь ли ты сказать, что мое божественное покровительство тебя не интересует?

— Какая жалкая попытка вырвать у меня оправдание! — Рафаэль затрясся от гортанного, мрачноватого смеха, что тут же стих, как огонь свечи под колпаком. — Нет, дорогая Энра меня не интересует ничье божественное покровительство! Стой на твоем месте Баал, или Мистра, да хоть сам Ао, я бы дал тот же ответ. Я прожил слишком долго, чтобы радоваться хаосу, который боги неизменно вносят во все, к чему прикасаются. Как ты думаешь, почему за последние столетия я заключал так мало контрактов со смертными, хоть и подпитываю ими свою силу? Примитивность и скука! Всегда, из года в год, одни и те же примитивность и скука, одни и те же набившие оскомину желания. «Хочу несметных богатств», «хочу овладеть женщиной, что меня не замечает», «хочу замуж за того мужчину», «хочу, чтобы моя лавка процветала», «хочу, чтобы мое произведение искусства любили люди», «хочу мести», «хочу, чтобы мой недруг умер в страшных муках»! Из года в год, из года в год! Они чертят пентаграммы и взывают ко мне раз за разом, но я не отвечаю их слезливым призывам. Нет ничего хуже прозаичности смертных, Энра. У их душ пресный вкус, а их крики могут вызвать эмоции разве что у сопливого ребенка. Совсем другое дело, когда их желания особенны. Помнится, ты хотела поговорить про Энвера Горташа? Больше десятилетия назад я услышал отчаянный зов из Врат Балдура. «Спасите нашу обувную лавку, не дайте ей рухнуть, ведь это дело всей нашей жизни, и взамен мы готовы отдать что угодно — даже того мерзкого, непослушного мальчишку, которого называем сыном!» — Рафаэль издал холодный и сильный, как удар кнута, смешок и отпил вина из бокала, что сам собой появился в руке. — Это уже куда лучше.

— Тот мальчишка вырос и в скором времени станет эрцгерцогом Врат Балдура, — отозвалась Энра заинтригованно.

— Именно так! Именно так…

— Но… неужели тебя совсем не раздражает, что стоило Энверу сбежать от тебя, как его тут же прибрал к рукам Бейн?

— О, разве я бы стал раздражаться оттого, что божество позарилось на крохи с моего стола?

Она рассмеялась, точно так же сдавленно, как и он минуту назад, и в этом смехе чудился искренний восторг.

— И все же — лучше бы ты не отказывался от моей возможной помощи, правда. Кто знает, что случится дальше?

— Я прожил больше тысячелетия, наблюдая, как смертные возносятся до богов и падают на самое дно, — возразил Рафаэль спокойно. — И многие пытались стать для меня угрозой, но ни у кого не вышло.

«Ох, — подумала Энра, а что-то внутри задрожало от удовольствия, словно пружины. — Хаарлеп, твой инкуб, твой милый, сладкий, горячий инкуб, докладывает о каждом твоем шаге твоему отцу Мефистофелю, который видит в тебе угрозу своей власти, — а ты и не подозреваешь. Как бы ты был уязвлен и растерян! Ведь только с Хаарлепом ты можешь расслабиться по-настоящему и, бывает, в сонной неге после телесной близости выбалтываешь ему то, что выбалтывать не стоит никому. Ты осторожен — но все же совершаешь ошибку, такую скучную и примитивную, такую прозаическую, как самый настоящий смертный!»

И раз она узнала маленький секрет Хаарлепа, инкубу ничего не оставалось, кроме как доносить о каждом шаге Рафаэля и ей. Он ведь не хотел, чтобы она его выдала, правда ведь? Даже если бы Рафаэль ей не поверил, из крохотного зерна сомнений со временем проросли бы крепкие побеги недоверия, а зачем Хаарлепу усложнять себе и без того непростую задачу?

Энра молчала — лишь улыбалась, водя пальцем по кромке своего бокала.