Астарион прихватил с собой ножны с кинжалами — не расставался с ними даже в относительной безопасности «Последнего Света», ни за что бы не остался безоружным. Следуя за Иллиатрэ, десять раз пожалел о дурацкой сцене в прачечной. Раскис перед ним, подумать только! Проклятье! Неужели вино Хальсина правда оказалось таким крепким? Или…

Не хотелось думать, что бы это могло значить. Потому что мысль — мысль, что рядом с Иллиатрэ Астарион расслабился и невольно обнажил свою уязвимость, чего не было, наверное, никогда в жизни (или, по крайней мере, последние двести лет) — неслась на него груженой телегой, а он чувствовал себя так, будто намертво застрял ногой в кроличьей норе у нее на пути. 

Иллиатрэ был сентиментальным дураком. Только изображал злобность, а на деле помогал всем подряд. Слишком много говорил и невпопад шутил о плотских утехах.

И все же, все же…

Астарион… привязался к нему.

Но даже если и так, это совсем не значило…

А впрочем, разве он может позволить себе такую роскошь, как привязанность, уже не говоря о чем-то большем? Он может даже сражение с Касадором не пережить.

Они вышли в главный зал таверны. Джахейра что-то обсуждала с молодым арфистом в углу. Двое других арфистов затачивали клинки, сидя за барной стойкой, а тифлинг-ребенок, Юми, подливал им кислое вино в стаканы.

Ничего странного, совершенно ни-че-го.

Астарион развернулся к Иллиатрэ. Молча развел руками. Над их головами скрипнула половица, и за перилами второго этажа показался Гейл:

— Вы тоже это почувствовали? Кто-то пытается сюда переместиться!

О, проклятье, не показалось. Неужели опять абсолютисты придут за Изобель? Астарион сыт по горло этим местом, но, так и быть, лучше снова отбить девчонку, чем примкнуть к болванам, которых поработили черви в голове.

В пространстве среди зала, пульсируя и источая электрические разряды, очертился лиловый овал портала и из него показалась нога в кожаном сапоге, а за ней — тяжелый дорогой плащ.

Совсем как тогда, когда перед ними появился Дэмиэн Морэтти.

Наконец вся фигура обрела плотность и материю, и из портала вышагнул высокий дроу. Астарион узнал его мгновенно, узнал длинные белые волосы, расшитую серебряными нитями мантию и лукавые, безумные глаза. Он видел этого дроу, когда вместе со стаей попал в ловушку и оказался в темнице, — и видел еще раньше, когда Касадор однажды, может, совсем недавно, а может, сто лет назад, взял его с собой на одно из сражений в Черных Ямах.

Бэйлот Барритил.

Ублюдок что, их преследовал?!

Кинжалы сами рванулись в ладони, внутри вскипело бешенство. Иллиатрэ рядом с перекошенным лицом вскинул руки. На миг они сделались единым целым — единым целым, охваченным ненавистью и жаждой убийства.

Они стали бок о бок.

Но ничего не успели сделать.

***

Бэйлот не успел сориентироваться, не успел даже понять, где очутился. Перед ним оказалось искаженное гневом лицо Джахейры, и правое запястье пронзил клинок.

Мир затопило болью. Бэйлот не смог даже крикнуть, и чернота беспамятства едва не сомкнулась над ним. По обмякшей руке потекла кровь, пальцы конвульсивно дернулись…

Второй скимитар Джахейры прижался ему к горлу.

Как… почему он вообще… столетиями ведь выбирался из самых страшных и сложных передряг… еще и рана серьезная…

Глаза Джахейры пылали. Скимитар в ее руках выдавал твердость намерений.

Но она его не убьет. Определенно нет. Так ведь?

— Что ты здесь делаешь? Быстро, — отчеканила она, прижимая его к стене. Бэйлот ощущал ее клинок внутри своего запястья, сквозь кости и жилы, окутанный острой, пробирающей до нутра болью.

— Ты могла спросить… — процедил он, с трудом, но не теряя достоинства, хотя руку нестерпимо резало и выкручивало: — Прежде чем нападать!

Клинок сверкнул у его лица и снова обжег шею лезвием.

— Я сказала: быстро.

— Ищу Дэмиэна, — прохрипел Бэйлот, косясь на скимитар у горла.

Есть заклинания для одной руки. Не слишком мощные, но как раз для такого случая. Вот только стоит лишь разомкнуть губы невпопад, как Джахейра точно его прикончит.

— Дэмиэна? — скептично вскинула она брови. — Здесь?

Над ее фигурой вздымались покрытые пятнами плесени деревянные стены и полусгнившие потолочные балки. Если их обрушить… может, будет шанс…

Кровь все текла и текла из раны, орошая пол.

— Я произнес правду, — прохрипел Бэйлот. — Джинн… отправил меня сюда…

Вход справа… слишком далеко. Черный вход за барной стойкой… наглухо забит досками. Портал, ясное дело, закрылся.

— Дэмиэна здесь нет, — отрезала Джахейра. — И, к твоему сведенью, я не видела его уже лет пять, а то и десять.

Оцепенев, Иллиатрэ наблюдал за развернувшейся картиной. Тело налилось тяжестью и словно примерзло к полу. Сначала потрясло появление Бэйлота, но теперь, куда больше, потрясли действия Джахейры. Как легко она загнала выдающегося мага в угол и сделала почти беспомощным — всего-то и нужно вовремя отреагировать и сильно ранить в руку…

Стоит потом об этом поразмышлять. А сейчас…

Он почувствовал, что улыбается — улыбается широко, восторженно, почти задыхаясь. До чего прекрасная картина!

На губах Астариона играла такая же кривая садистская ухмылка. Иллиатрэ закрыл глаза, наслаждаясь новым чудесным моментом единения. До чего приятно, когда с кем-то можно разделить страдания врага!

— Подумать только! — выплюнула Джахейра с яростью. — Столько моих людей погибло, чтобы прижать тебя в твоей Магической башне и выкурить из Врат Балдура, а в итоге ты сам ко мне пришел!

— Уж поверь, — прохрипел Бэйлот, — я расстроен не меньше твоего!

Иллиатрэ нашел руку Астариона и сжал. Вот, вот что случается с его врагами, вот что случается с теми, кто переходит ему дорогу! И так будет с каждым — с предводителями Абсолют, с недобитками Дома Ша'эх, с Касадором, — с каждым!

В ушах стучала кровь, дыхание участилось, мир словно сжался до крохотной точки, и не осталось больше ничего, ни стаи вокруг, ни звуков, ни стен, ни черноты снаружи. Он слышал лишь собственное дыхание, грохот собственного сердца, видел кровь, пропитавшую рукав Бэйлота, алые капли, срывавшиеся на пол, чувствовал руку Астариона в своей руке, и только она одна и осталась материальной посреди урагана эмоций…

Все же кое-что не изменилось: Иллиатрэ по-прежнему испытывал ни с чем не сравнимое счастье, когда его враги страдали.

Однако радовался он недолго.

На их глазах, вместо того, чтобы воспользоваться невиданным шансом и прикончить Бэйлота, очень сильного волшебника, которого в открытом бою победить почти невозможно, Джахейра заковала его в адамантиновые кандалы и распорядилась отвести в темницу, обустроенную под таверной еще во времена войны селунитов с шаритами.

— Погоди… — медленно протянул Иллиатрэ. — То есть как, ты его не убьешь?..

— Еще скажи, что под суд его отдашь! — вклинился такой же ошеломленный Астарион. Гейл со второго этажа молча наблюдал, но наверняка разделял их чувства, потому что его почти осязаемо окружало неодобрение: он явно не забыл, как в темницах Черных Ям морально готовился сражаться на арене.

Иллиатрэ попытался вспомнить, что такое «суд» на всеобщем языке, но с таким же успехом мог произнести заклинание двенадцатого круга, подвластное лишь полубогам, — совершенно без толку. Знал одно: это всё безумие какое-то!

Арфисты сражаются со «злом». С тем пафосным, абстрактным «злом», о котором любят писать барды. В более приземленном смысле они «хранят равновесие», что бы это ни значило. Иногда они вмешивались в дела дроу и срывали сделки с «Зентаримом», но очень редко: должно быть, на Поверхности хватало дел, достойных их внимания. Культ Абсолют, например, из-за которого Джахейра здесь и оказалась.

По логике, она должна была убить Бэйлота.

Если, разумеется, Иллиатрэ в этой таверне единственный сентиментальный дурак.

— Суд отпадает, — твердо ответила Джахейра. — Бэйлота уже один раз приговорили к казни, но он сбежал. Я сама разберусь. Не волнуйтесь, больше он вас не потревожит.

— Он хотел швырнуть нас на арену, чтобы мы там убивали друг друга на потеху толпе! — огрызнулся Иллиатрэ. — Он угрожал моей стае, а это ОЧЕНЬ серьезно, Джахейра! Никто, угрожавший моей стае, жить не будет!

— Я понимаю твои чувства. Но доверься мне: я знаю этого дроу очень давно и прослежу, чтобы он больше не доставил неприятностей ни вам, ни кому-либо еще.

Почему ее глаза блестят так лихорадочно, а на лбу выступил пот, да и дыхание срывается? Миг молниеносной реакции явно дался ей непросто. Неужели Бэйлот и для нее куда большая угроза, чем она показывает, а значит, ни о каком его контроле не может быть и речи?

— Как он вообще открыл сюда портал? — не отступал Иллиатрэ. — Так к вам скоро набьется полная таверна абсолютистов!

— Барьер настроен так, чтобы не пропускать ни единую живую душу с иллитидской личинкой или клеймом Абсолют без моего разрешения или разрешения дежурного арфиста. Но признаю, что волшебника-врага со стороны мы не ждали.

Иллиатрэ словно уперся в глухую стену. Мог бы поспорить, настоять на своем, но у Джахейры явно что-то на уме, и она не отступится. Сражаться с арфистами теперь из-за Бэйлота, что ли? Интересно, она не прикончила его потому, что они когда-то вместе путешествовали с богиней? Но ведь он их бросил!

Глупо. И странно.

Можно, конечно, прокрасться в темницу и убить Бэйлота там, но это лишние проблемы, а проблем у них и без того много.

Ладно! Ладно… Как бы внутри ни жгло, как бы ни выворачивало, нужно выдвигаться в Лунные Башни, а Джахейра пусть делает что хочет. К тому же, в «Последнем Свете» останутся Астарион, Хальсин, Уилл и Лаэ'зель, так что ситуация не выйдет из-под контроля. По крайней мере, не совсем. Если запахнет жареным, уж Астарион-то сумеет вовремя вывести союзников, которые останутся на его предводительство.

А если по возвращению окажется, что арфисты перебиты, Джахейра мертва, а таверна сожжена дотла — это будут не проблемы стаи.

***

Иллиатрэ прошел к выходу. Не останавливаясь, обернулся и сверкнул улыбкой — хитрой и лучезарной. Из дверного проема на него словно хлынул яркий солнечный свет, озаряя фигуру, хотя, разумеется, такого быть не могло.

Астариона пронзило странное чувство, словно бы… одиночество. Быстрее, чем успел осознать, он шагнул вперед и произнес:

— Стой.

Иллиатрэ непонимающе остановился.

— Мы не договорили. Расскажи, если хочешь… про похороны драука. — Астарион чуть повернул голову и самодовольно усмехнулся, мастерски скрывая внезапную неловкость. — А то так и будешь думать, что я считаю тебя сентиментальным дураком, и спать не сможешь, а тебе нужно хорошо отдохнуть перед Лунными Башнями.

Иллиатрэ насмешливо дернул углом рта, но тут же тяжело вздохнул.

— Если ты думаешь, что что-то изменилось после того, как я рассказал тебе о падении Дома Ша'эх, то нет, я по-прежнему ненавижу говорить обо всем, что касается моего прошлого. Наверное, с драуком все очень просто: я действительно сентиментальный дурак.

Астарион вдруг осознал, что задел его сильнее, чем думал.

— Можешь об этом забыть, — отмахнулся Иллиатрэ. — В конце концов, ссоры — такая же неотъемлемая часть любовной связи, как и страсть!

— …Это же цитата из «Улиц цвета красного чая». Ты подкрепляешь свои слова ужасным бульварным романчиком.

— Он прекрасен! Кто тебе виноват, что ты не можешь оценить историю про истинную любовь?!

— Тебе просто не с чем сравнивать. Точно так же как не было с чем сравнивать музыку Альфиры, и потому она показалась тебе хорошей.

Иллиатрэ насмешливо прищурился.

— А ты никогда не думал, что проблема в том, что это тебе ничего не нравится? Ну, и никто, кроме меня, если на то пошло… Погоди, я же тебе нравлюсь? О боги. Теперь я занервничал! Вдруг ты на самом деле меня ненавидишь?..

Астарион поднял палец.

— Так, а ну-ка не отходи от темы. И вообще, давай найдем место поприятнее, а то мы как будто устраиваем бесплатное представление посреди таверны.

— А что, боишься, пострадает твоя репутация и юные арфистки больше не будут краснеть, бросая на тебя томные взгляды из-под ресниц?

— О, ревность, — цыкнул языком Астарион и усмехнулся, хотя на деле на уловку не попался.

Иллиатрэ всегда плел шутки и бессмысленные разговоры, как паутину, и собеседник увязал в ней, даже не успев осознать, что до главного так и не добрался. Словесная мишура, которой он прикрывал свои истинные чувства и мотивы, напоминала крепостную стену толщиной метров пять, которую не пробить даже дубовым тараном. Хальсин, кажется, до сих пор смутно сомневался, не защитили ли они Рощу правда лишь из-за убитой гоблинами медвесычихи.

Вот только с Астарионом такие фокусы не сработают.

Усмехаясь, он взял Иллиатрэ под руку и мягко, но настойчиво потянул в глубины коридоров.

— О, хочешь уединиться подальше от чужих глаз? — выдал тот и ухмыльнулся, без труда разгадав его замысел, но все же поддавшись. Хотел поддаться, как и всегда, хотел, чтобы его услышали, чтобы докопались до сути. До чего же у него пристальный, цепкий взгляд, словно видящий насквозь. Куда чаще в нем читался восторг, но сейчас…

Астарион уже слишком хорошо его знал.

— Да. Не знаю, как тебе, но лично я такими вещами в чужом присутствии заниматься не люблю.

Он просто не мог позволить им расстаться на такой дурацкой ноте, когда вместо того, чтобы нормально поговорить, они вывалялись в тазу с грязной водой.

***

Среди темного коридора Иллиатрэ неожиданно перехватил инициативу и втолкнул Астариона в пустую каморку. От их топота с пола поднялась вековая пыль и заплясала в воздухе. Момент был до смешного эротичным и в то же время лишенным малейшего намека на близость: хотелось выставить руки, чтобы в личное пространство не влезали, — и так стены давили!

Иллиатрэ нарочито медленно, изящно отвел волосы со лба. Всем своим видом показывал, что на серьезный разговор не настроен, но его губы едва уловимо мрачно кривились, а углы рта поджались.

Ну вот почему, почему Астарион просто молча не согласился закопать гребаного драука и не сделал вид, что это ни капельки не бесит? Впрочем, Иллиатрэ все равно бы к нему пристал. Слишком уж он проницательный, ему даже связь головастиков не нужна, чтобы влезать людям в головы.

— Я хотел тебе кое-что показать, — произнес Иллиатрэ. — Дай-ка руку.

— Ты что, по-прежнему уходишь от разговора?

— Нет. Про-просто хочу показать тебе кое-что очень важное.

Астарион прищурился. Полумрак скрадывал черты Иллиатрэ, посыпал прахом и пылью серебристые волосы. Даже глаза не блестели — застывшие, немигающие красные глаза.

— Ты не понимаешь, — почти прошептал тот. — Я очень хочу объяснить, но сначала… Ты мне доверяешь хоть немного или нет?.. Да, глупый вопрос — ты никому не доверяешь. Но давай сделаем вид, что это не так, хотя бы на две минуты. Клянусь, ты не пожалеешь.

Он выжидающе протянул руки, и Астарион, подавив вздох, взялся за них.

Их сознания соединились. Чужие мысли, образы и чувства мягко переплелись с его собственными, и точно так же, как тогда, когда они в последний раз делили близость, Астарион вылетел из своего тела и в то же время остался в нем.

И увидел.

Изящная линия подбородка. Высокие скулы. Правильные черты лица. Белые кудри, подчеркивающие лунную бледность кожи. Миндалевидные глаза — ярко-красные, как кровь, которую он вот уже двести лет вынужден пить, как озера гребаной крови, как бы банально это ни звучало, глаза, полные решимости и теней глубокой печали, что, однако, лишь интриговала. Ни намека на морщины, ни следа пережитых страданий.

Глазами Иллиатрэ Астарион видел себя.

Он был дьявольски красив…

И нежность, что разливалась в груди Иллиатрэ, когда он вот так смотрел на него, захлестнула Астариона теплой волной, наполнила легкостью и любовью…

На несколько мгновений мир застыл. Астарион не мог отвести от себя взгляда, не мог поверить, что видит свое потрясенное, прекрасное, полузабытое лицо — как будто обрел что-то давно потерянное, как будто рана, что очень давно кровоточила в груди, наконец начала затягиваться…

Но вот чувственный рот дрогнул, клык больновато чиркнул по нижней губе, и Астариона сдавило железным кулаком ужаса. Он рывком вернулся в свое тело, едва не съежившись от осознания, что сейчас попросту не сможет сдержать слез!

Перед глазами стоял собственный образ — уверенного в себе красавца-эльфа, которому тень печали лишь придает загадочности.

Он совладал с собой быстрее, чем глаза успели увлажниться. Еще чего не хватало.

Иллиатрэ склонил голову к плечу и улыбнулся. Ничего не заметил или, быть может, сделал вид, что ничего не заметил. Бросил:

— Ну как? Такой же красивый, как раньше?

Астарион сделал вид, что задумался, и постучал пальцами по подбородку.

— Нет.

— Нет?!

— Я теперь даже лучше, чем был. Не думал, что выгляжу таким уверенным…

Наверное, он просто стоит ровнее, не боясь напороться на гнев Касадора, как на мечи. Или…

Может, дело в другом.

Может, дело в том, что эти два месяца, путешествуя со стаей и прогрызая себе путь к жизни, он был свободен, по-настоящему свободен, как никогда прежде, и его окружали те, на кого он… мог положиться.

— Правда, кажется, цвет волос у меня раньше был немного другим. Но… так тоже хорошо.

Слова мягко срывались и падали в никуда, как снег, что не долетал до земли и таял, таял, таял… Астарион не мог пошевелиться. Не мог собрать мысли воедино. Перед глазами стояло бледное, прекрасное, потрясенное лицо — его собственное.

Это же… настоящий подарок.

Он закрыл глаза, потрясенный до глубины души, но успел увидеть, как Иллиатрэ просиял — словно солнце взошло после долгой ночи.

— Атрэ… — все же выдохнул Астарион, но тут же оказался в теплых крепких объятиях.

В самых теплых и крепких объятиях в его жизни.

Руки дрогнули, словно сами собой, и обхватили Иллиатрэ за спину.

Тишина обрушилась в полумрак, словно набросила на них полог темной плотной ткани.

Астарион бы задохнулся, если бы нуждался в воздухе. Сердце бы вылетело из груди, если бы билось. Кровь бы закипела, если бы от нее еще зависела его жизнь. Чувств было так много, что они казались чужими, далекими, будто пытаясь прорваться сквозь плотину, которой он давным-давно загородил их поток.

Они стояли так несколько мгновений — несколько бесконечно долгих мгновений, что Астарион чувствовал сумасшедшее биение сердца Иллиатрэ, настолько сумасшедшее, что, казалось, его собственное сердце, остановившееся двести лет назад, тоже гулко бьется в клетке ребер.

Наконец они отстранились друг от друга. Астарион мягко взял Иллиатрэ за запястье и развернул к себе, не давая уйти. Иллиатрэ затравленно посмотрел на его пальцы, что белели на темной серо-синей коже, как кандалы. Мягко проходили мгновения. Тишина понемногу из темного бархата и оскалившихся осколков превращалась в мягкий полумрак, где танцевали пылинки.

— Ты правда хочешь послушать, как я попытаюсь тяжело и мучительно объяснить тебе свои чувства?.. — выдохнул Иллиатрэ.

— Раньше у тебя отлично получалось, так что — да. Потому что твои мысли как клетка, которая стискивается все сильнее, пока не доходит до того, что ты не можешь из нее выбраться. И мне… тошно становится, когда я об этом думаю. Ненавижу себя так чувствовать.

Иллиатрэ опустил взгляд, и его плечи тоже опустились, но он не вырвал руку, хотя как будто весь закостенел. Наконец посмотрел ему в глаза, коротко и огненно, и произнес:

— Я похоронил Карнисса, потому что ни один дроу на моем месте бы так не поступил! И не только поэтому. Причин… много.

Продолжил гораздо глуше:

— Оказавшись на Поверхности, я понял, что мир не ограничивается Подземьем, а… взгляды на жизнь… и то, что я могу сделать… не ограничиваются правилами и законами моего народа. В этом все и дело, Астарион. Я… драуки в нашем обществе — изгои. Все равно что мусор, к ним по доброй воле никто и близко не подойдет. Вдобавок, они… опасны, потому что… по большей части не отдают отчета своим действиям. И…

Он склонил голову. И замолчал.

И Астарион наконец понял.

Та яма с драуками, куда Иллиатрэ толкнула мать, когда он был совсем ребенком… выжигающий страх оказаться недостойным… и надсадное, почти истеричное желание вписаться в жестокое общество…

Он заговорил, сбивчивее и лихорадочнее, чем собирался:

— Черт, и ты еще сомневался, правильно ли сделал, прикончив Дом Ша'эх и Матриарха, которая была для тебя палачом, а не матерью?! Я двести лет жил под властью чокнутого садиста, но даже ему не пришло в голову постоянно угрожать мне тем, что меня превратят в наполовину паука и лишат рассудка! Ты жил с этим дерьмовым убеждением с самого детства… Проклятье, Атрэ! Так вот что ты думал? Что в драуков превращают лишь недостойных, слабых и беспомощных? Тех, кто не смог соответствовать вашей безумно высокой планке, которую на самом деле никто из вас до конца не понимает?

Иллиатрэ выдохнул. Его благодарность, благодарность за понимание и проницательность, нахлынула на Астариона теплым приливом.

— Всё так, — произнес Иллиатрэ. — Я ничего так не боялся, как… оказаться недостойным. Но теперь я думаю, что дело не в том, достоин я или нет. Просто тем, кого превратили в драуков, не повезло. На ком-то отыгрались из-за одной промашки, хотя до нее они верно служили своему Дому. Из других сделали показательный пример для устрашения. Третьи подвернулись под руку жрице враждебного Дома. Кто знает, может, Карнисс тоже был магом Мензоберранзана и учился в Сорцере, как я. Ллос завещает нам искоренять слабых из наших рядов, но как понять, кто слабый, а кто нет? Я уничтожил свой Дом и убил Матриарха. Я силен, но любая жрица Ллос за милую душу превратила бы меня в драука. Так что, выходит, дело не в силе?.. Мне, например, кажется, что это мою мать стоило бы превратить в драука за то, как бездарно она руководила Домом Ша'эх! Жрицы говорят, что исполняют волю Ллос, но правда в том, что на большинство дроу Ллос наплевать, особенно на мужчин! И когда я увидел Карнисса… я понял, что запросто мог бы быть на его месте, но это не всё. Я подумал: а с какой это радости я должен до сих пор следовать правилам Ллос? Я не обязан делать абсолютно ничего, если сам того не хочу!

С каждым словом его голос набирал силу, а в зрачках все ярче разгорался холодный блеск.

— Я дроу и горжусь этим, но я не обязан быть таким, как остальные дроу, и это не меняет моей природы. Поэтому я и похоронил Карнисса: потому что ему не повезло, потому что я мог быть на его месте, потому что никакой другой дроу так бы не поступил, потому что я хотел избавиться от мерзкого чувства отречения от собственного народа и потому что я так захотел. Я был, есть и останусь дроу — даже без Дома Ша'эх, без Ллос и без правил и страхов, которые в меня пытались вдолбить. И если я захочу похоронить драука, посчитав нужным, то так и сделаю, потому что это зависит исключительно от моей воли и моего желания!

Он замолчал, тяжело дыша. Выглядел решительным и непривычно суровым. Так долго не мог разобраться в себе, в своих чувствах, желаниях и страхах, но теперь наконец облек их в слова и выплеснул, словно вырвал из сердца шип и кровь хлынула из раны фонтаном. Астарион не мог отвести от него взгляда.

Ошеломляющий ураган слов.

«Я не обязан делать абсолютно ничего, если сам того не хочу!»

А он, он сам, может не делать того, чего не хочет, и вот так прямо говорить о том, что чувствует? Сможет хоть когда-нибудь?..

В горле встал ком. Всего лишь образы и слова, безумная, выжигающая, накипевшая искренность. Астарион мог бы многое ответить, мог бы утешить, как обычно, но Иллиатрэ никогда еще так много не говорил, Иллиатрэ никогда еще так ясно не понимал своих чувств и на этот раз не нуждался в утешениях. Точно так же как не нуждался в утешениях Астарион, вновь обретший свой облик и с новой силой ощутивший боль от его потери. Но это была… не такая уж плохая боль. Из-за нее радость ощущалась сильнее.

Кое-что для тебя и для меня.

— Ты… — Астарион вздохнул. — Ты как будто не понимаешь, насколько ты сильный.

— Сильный? — недоверчиво повторил Иллиатрэ и осмотрел его с ног до головы, словно ожидая подвоха. — Шутишь, что ли? Я никак не могу выбраться из «ямы с драуками». По сравнению с тобой — точно не сильный.

— По сравнению с тобой прежним. Не сравнивай нас, мы все же… совсем разные. Прости, что я сразу не пошел с тобой.

— Ты ни в чем не виноват, — серьезно возразил Иллиатрэ. — Это моя вина, что я подсознательно надеялся, будто другие должны читать мои мысли и чувства. Кстати… Знаешь, что я скажу следующему драуку на своем пути? — Он усмехнулся, искренне, разяще и широко. — «Какая же ты великолепная мерзость!»

Когда Иллиатрэ успел таким стать? Или он всегда таким был, а Астарион раньше видел лишь то, что хотел видеть?

Он сжал руку Иллиатрэ крепче. Мягко провел большим пальцем по ладони и сказал:

— Осторожней в Лунных Башнях, Атрэ. Почему-то такое ощущение, что ты уходишь надолго…

— Надолго? — лукаво прищурился Иллиатрэ. — Ага, как же. Не дождешься, ты от меня не отвяжешься. Я буду думать о тебе каждую минуту. Хотя, погоди, ты ведь не поверил, что я правда буду думать о тебе каждую минуту?

Точно о том же они говорили после самой первой ссоры в лагере. Астарион цыкнул языком и усмехнулся.

— Ну, теперь-то я знаю тебя получше, так что да: ты точно будешь думать обо мне каждую минуту.

Иллиатрэ рассмеялся. Его глаза, казалось, источали тепло, осязаемое и уютное, как жар от камина.

— Я люблю тебя, Астарион.

В горле снова встал ком. Астариону сотни, если не тысячи раз говорили эти слова, и он, черт возьми, никогда в них не верил, не было смысла верить, не было смысла — пока их не произнес Иллиатрэ.

Быстрее, чем он смог ответить, тот выскользнул из его хватки, подмигнул и ушел, озаренный улыбкой, как солнечным светом.

Бесконечно долгие минуты Астарион стоял среди каморки. Рука еще хранила тепло ладони Иллиатрэ.

Он не знал, что собирался сказать. Не знал, смог бы сказать то, что собирался, и был ли в этом хоть какой-то смысл. Голова опустела, одурела, слова высыпались оттуда, будто драгоценности из сломанной шкатулки.

Наконец он хмыкнул. Зная, что никто не услышит, тяжело вздохнул. В груди почему-то щемило.

Проклятье.

Не могло такого быть.

Не могло такого быть, чтобы он переиграл сам себя.

Но думать об этом — тоже слишком большая роскошь.