Сонхва отрывается от разглядывания карты. Чернила, которыми для него вывели подписи к городам и деревням, размываются в одно чёрное пятно. Всё в тумане, и Сонхва совсем не может думать о том, что написано перед его глазами. Карта, которая должна служить подмогой, только усложняет.

Напротив него Уён кидает на стол письмо за письмом, скептически оглядывает каждое, разворачивает маленькие посылки и вытряхивает мешки с подарками. 

Он режет яблоко маленькими долями. Сонхва не успевает его остановить: Уён кладёт угощение себе на язык и жуёт, не заметив пристального взгляда. Облизывает губы и давит улыбку. 

— Оно могло быть отравлено, — тихо бормочет Сонхва. 

— Да, — Уён выкидывает яблоко.

— Ты мог и умереть. 

— Именно для этого я здесь.

Сонхва неприятно это слышать.  

Он открывает рот, чтобы возразить, но стыдливо снова утыкается в карту под тяжёлым взглядом. Уён откладывает фрукт в сторону и протягивает Сонхва лишь письма. Бросает: “Это тебе”. 

Вторую, большую пачку он сминает и старательно рвёт. Сонхва следит за движением его пальцев, как каждое письмо превращается в ошмётки и пыль и разлетается вокруг. Перчатки не могут окраситься чернилами, но Уён рвёт всё оголёнными руками, и его посиневшие от краски пальцы Сонхва не может помочь умыть. Не может ухватить Уёна за ладонь и окунуть её в чашу с подслащенной водой. Не может пригладить едва зажившую рану на ладони, не может сжать его руки своими, притворившись, что это — часть маленького ритуала. Настолько интимного, что Сонхва слышит, как Уён наконец-то выдыхает, позволив промокнуть руки тканью...

— Позовите, когда закончите, — Уён глубоко почтительно кланяется. Сонхва хотел бы увидеть на его лице эмоции помимо сухого раздражения, — Ваше Высочество. 

— Ты так и будешь меня ненавидеть? — Сонхва решительно окликает Уёна — намного более решительно, чем отдаёт приказ королевской страже или разговаривает на переговорах. Он не может видеть, — Уён стоит к нему спиной в напряжении, — но уверен, что на губах у него горькая улыбка. Но даже её он не покажет. 

Сонхва помнит учения; истинное наказание за причиненную другим боль — твоя собственная. Кровь искупает проступки, страдания тела помогают заслужить прощение за твои злодеяния. Ничто не может быть больнее, ведь так?

Почему тогда Сонхва кажется, что безразличие Уёна — это сама болезненное искупление?

— Я не понимаю, почему Ваше Высочество думает, будто я могу его ненавидеть, — Сонхва смотрит на правильный профиль Уёна и как он, опустив глаза, закусывает губу.

— Ты ненавидишь мой храм, мою веру, — дыхание сбивается. Слова застревают в горле, говорить сложнее, чем тянуть тежёлые цепи на руках, тяжелее, чем опускать лезвие на ладони или грудь. — Ненавидишь, что я хочу позволить им… 

— Вы слишком много им хотите позволить! — Уён уже кричит. Он закрывает глаза, жмурится, когда мажет остатками чернил по лицу, и устало выдыхает. — Я не одобряю ни одно Ваше решение, ни одно политическое движение...

— Так значит… 

— Но Вас, — Уён перебивает, — я не могу ненавидеть. 

Это не голос дрожит. 

— Я — Ваш личный рыцарь, я — Ваша щит и меч, не более. Поступать, как нынешний Правитель, вы можете, как угодно, — Уён отворачивается и распахивает двери залы. — Я здесь только, чтобы Вас защитить. 

— От кого, от кого тебе меня защищать! — Сонхва держит руку у сердца, вслушиваясь в жалобное биение. — Церковь — и есть я сам! Ты хочешь защитить меня от меня же?!

Сонхва трясётся будто от страшнейшего озноба. Холод, с которым Уён вновь кланяется, способен заморозить не только тело, но и пробраться до самой души. Сжать в тисках и убить. Это пытка, сущее наказание, как Сонхва его избежать, как спастись? Он не повинен перед ним ни в чём, кроме веры, за страдания других отмолился… 

В глубине души Сонхва сам хочет быть спасённым. 

Уён ударяет дверьми. 

Как же спасёт тот, кто ранит сильнее всего?