Сонхва провёл ладонью по тяжёлой ткани накидки. Её красный цвет кровавыми подтеками ниспадал вниз, касался пола, разливаясь подобно лужам крови, и окрашивал тёмно-бордовой тенью легкую светлую рубашку. 

Сонхва смиренно опустил голову приняв от чужих рук лёгкое касание макушки.  

— От имени Первого, — произнёс храмовник, вручая королевскую корону ему в  ладони. Она тяжёлым непосильно холодным металлом впивалась в пальцы, будто храня в своей величественной красоте всю тяжесть судеб прошлых владельцев. Короли и королевы, что примеряли её становились великими — правителями, мудрецами, возлюбленными, завоевателями… Каждый оставлял вклад в истории, и Сонхва думал, оставит ли он какой-то след на страницах книг, кроме как невнятную фразу о принадлежности к королевскому роду. Будет ли его портрет висеть на стенах замка? Будет ли его имя нарицательным для каких-то действий? Станут ли воинственно кричать его имя? 

— От имени Первого, — храмовник хрипло закашлялся, — нарекаю я тебя наследником рода. Да хранят Боги имя твоё; действия твои осыпаны будут великим делами. 

Закружились аплодисменты и свист. Засияли доспехи солдат, что выстроились вдоль каменных стен. Сонхва обернуться не мог, а подданные, знать и все собравшиеся на коронацию наследника кричали его имя, празднуя официальное наследование короны и трона. Они все тянули улыбки и радостно встречали службу, храмовники все становились на колени, приветствуя своего ныне уже Принца, не просто сына Короля. 

В день тот всё было залито светом. 

В эту ночью захрипело ветром, что выламывал окна и кружил над стеклянными фресками... Сонхва вздрогнул, когда на плечо легла широкая ладонь. 

Отец — король, исправил сам себя Сонхва, — сжал плечо сына, впившись широкими перстнями в ранимое юношеское плечо. 

— Однажды, — с предвкушением зашептал он, — мы захватим весь мир, мой сын. Эта страна припадёт к нашим коленям. Все, кто пойдет против нас, будут наказаны. 

— Против нас шедшие требуют наказания? — подал голос Сонхва. Тихо-тихо, в страхе услышать ответ. Он смотрел под ноги, руки у него дрожали от ужаса, а мир вдруг стал тихим, потому что замолчал и собеседник. 

Король ничего не сказал. 

Поднявшись по ступеням, по налитой алым цветом мантии. Он встал перед Сонхва, опоясанный светом от переливающейся светом тысячи свечей люстры.

В свете этих огней он сказал, даже не обернувшись: “Все, кто идёт против твоего пути, должны понести наказание”. 

И кровавой стала не красная мантия Сонхва, а испачканная в багровых пятнах светлая накидка. Храмовник не успев даже взвыть, застыл в ужасе перед тем, как как мешком упасть с подиума и покатиться по лестнице, размазывая свою кровь по мраморным ступеням. Его лицо всё расплылось, разбилось, а из шеи рваным надрывом выталкивалась волнами кровь. 

Сонхва так и застыл на ступеньках в окружении тысячи свечей, трупа и бесчувственно вытирающего меч существа. Существо молчало, только уверенно посмеивалось. Сонхва смотрел на него и думал: коли другие несут наказание, значит, в чем-то они виноваты? Коль в чём-то виновен, должно ли тебя коснуться наказание? Кровь исправит злодеяния, кровь смоет проступки?

— Сонхва.

Обняв себя за плечи, он понял, что теперь уже весь мелко трясется. Рука, упавшая на плечо, вдруг показалась смертельным предзнаменованием. Это не Сонхва был оглушён, это звуки раздираемых ужасом и мечами тел прекратились.

— Вопрос с этой гнилью решён, — сказал король. — Теперь мы закончим с остальными. 

За пределами храма было тихо и теперь уже молчаливо. 

Затоптанная и некогда высокая трава с хрустом принимала на себя тяжёлые повозки и сапоги солдат. Она подхватывала падающие друг с друга тела, а свет от затухающих вдали факелов не мог их осветить. 

Сонхва не мог разглядеть ни одного убитого. Знакомые лица смотрели на него пустыми глазницами и не хрипели в мольбе о пощаде.

Сонхва смотрел на поднимающееся солнце, и оно топило в красных лучах поле и храм. Сонхва смотрел на свои руки — и его красные перчатки были словно под цвет этой ночи. Они были алыми, как кровь, как этот горящий закат. Вокруг него были трупы, к которым он не прикоснулся ножом ни разу. В чём виноваты были те люди, за что поплатились в этот день своими жизнями? Так жаль, так безумно жаль, что Сонхва совсем ничего не смог сделать, чтобы спасти чужие невинные души. 

Если отец был виновен в их смертях, то Сонхва повинен в том, что не остановил его от всех жестоких убийств. 

Сонхва схватил выпавшую из телеги маленькую книгу. Она легла в его поясную сумку, будто создана была оказаться в его кармане. Отец собирал солдат. Говорил, что истребит всю ложь, этого лже-бога, Первого, во имя которого люди, все они, творят злодеяния против земли родной, против наших матерей и жен, детей. Они — чернь и гниль, несут смерть и страдания — и должны быть наказаны! 

Сонхва стоял поодаль в своей кроваво-красной мантии напротив багряного точно огонь рассвета. Точно как пламя за его спиной. Все вокруг были убийцами и несли кровь на своих руках с радостью и честью. В их главе был король. Вместе с королём на лошади скакал его десятилетний сын. Он был окроплён смертью и жестокостью не меньше, чем любой из солдат в этом месте. 

Стало быть, за то, что принес смерть и страдания

его тоже следует наказать.