Уён не похож на охрану или личного слугу. Он похож на друга, и Сонхва теперь действительно хочет верить, что правильно понимает толкование этого слова. Уён общается с ним скорее фривольно, чем уважительно. Скорее дразнит, чем всерьёз что-то комментирует.

В день, когда Сонхва берёт его ладонь в свою и тихо шепчет: “Я отведу тебя в своё секретное место” — Уён не улыбается. Он внимательно следит, крепко сжимает за руку, готовый в любой момент потащить на себя, отдёрнув от опасности. Он шагает по левую руку от Сонхва, его голая ладонь доверительно открыта, как и так же гол на руки и сам Сонхва. 

Уён тихо шуршит следом по запутанным тропинкам, послушно шагает через поле, усеянное высокой травой, которую никто никогда не скосит. Щупает пальцами внутреннюю сторону ладоней и вдруг спрашивает: “Это порезы, Ваше Высочество?”. Его голос гулом раздается под небом, Сонхва кажется, будто его вопрос нависает и давит, а стаи птиц шумно взлетают в сумерки именно из-за них. 

Сонхва не останавливает шага, лишь бросает: “Шрамы”. 

— Порезы, Ваше Высочество, — настойчиво повторяет Уён. Он поворачивает ладонь Сонха к себе и смотрит на ещё не зажившие полосы. Они краснеют от его прикосновений, в свете закатывающегося солнца выглядят более пугающими, чем есть на самом деле. Сонхва уверен, что они кажутся Уёну ужасными, но они совсем уже зажившие — на его руках даже нет крови, которой можно было испугаться!

Сонхва с улыбкой тянет Уёна дальше, заманивая вглубь поля. 

Уён идёт, вскинув ладонь на поясной меч. Его броня лёгкая, совсем не защитит от угрозы, если она появится. Он не думал, что прогулка с принцем вдруг обернётся плохим предчувствием. Под грудью давит и болит, а от шершавой кожи от свежих и старых порезов на ладони принца колет уже чуть выше, там, где стучит сердце. 

Сонхва приводит Уёна к спуску, и трава превращается в аккуратную тропинку, а вымощенная камнем дорожка ведёт к белокаменному храму. Вдруг зажигаются огни — то тут, то там видно, как люди, накинув на головы накидки, с бумажными фонариками спускаются к величественному зданию. Это храм, и Уёну не по себе. Это огромная церковь, вдруг возникшая каменным сооружением точно рядом со столицей, будто специально упавшая в шаговой доступности от замка, ничуть не заброшенная, украшенная и будто сияющая в драгоценностях. 

В свете огней поблескивают дорогим цветом камни в её окнах и фресках. Выложенная мрамором сцена перед храмом напоминает Уёну лёд. Один шаг — и поскользнешься, разбив себе голову, запятнав блистательную красоту своей кровью и болезненными стонами. Весь этот храм — белый в насмешку, будто ни разу его не касалось разрушение или бедность… Будто каждый день какой-то глупый художник пририсовывает фресками губы и замазывает белилами все порыжевшие или посеревшие уголки.

Уён смотрел в глаза Сонхва и видел в них отражение сияния всех драгоценностей. 

Вдруг он понял, сориентировавшись быстрее, чем ожидал Сонхва: 

— Это церковь, в которой… Ваша матушка венчалась с отцом?

— Да, она венчалась здесь с ним, — улыбнулся Сонхва как-то сухо. — Правда, красиво? 

— Ваш отец... — Уён тянет Сонхва на себя, закрыв спиной от вездесущих людей. Они закрывают лица широкой тканью. — Положил жизнь, чтобы избавиться от последователей Первого, этих!..  

Это не напоминает мирный вечерний сбор, не напоминает вечернюю молитву, на которую собираются семьи. Уён готов кинуть на спор свой меч, всю свою сталь — это не просто храм, это секта, а Сонхва привёл его на ритуал. 

Сонхва обнимает его за плечи, прячась за спиной, шепчет на ухо: “Это совсем не то, что ты думаешь, Уён, послушай”.

Уён в ярости, почему-то впервые зол настолько, что страшно сделать решительный шаг. Он замирает в чужих объятиях, а ответственность вдруг падает на него тяжелым грузом.

Сонхва подлазит под руку, возникает у самого лица, глаза в глаза смотрит своим жалобным невинным взглядом, по-дурацки выглядит не он, а Уён, кто не распознал принце чужих манипуляций. 

Сонхва спрашивает:

— Ты расскажешь матушке? — Уён хватает Сонхва за руку и толкает обратно в сторону смятого бурьяна, из которого они вышли. Сонхва хнычет, брыкается от грубого толчка и смотрит не озлобленно, но неверующие. Будто ожидал другого! Будто думал, что…

Уён примет это? 

Как можно! Как можно принять и промолчать… Как можно…

Уён прикусывает губу до крови и готов закричать. Чёртов принц, чёртова секта!  

— Ты кинешь меня на костёр? — вдруг наседает Сонхва, он хватает Уёна за плечи, тянет за плащ и готов повиснуть и встать на колени, лишь бы не позволить оттащить себя от вымощенной дорожки к храму. На них начинают глазеть. Уён прячет Сонхва за своей фигурой, садится вместе с ним на землю и хватает за плечи:

— Дурак, — хрипит он, ошеломленно сдерживая в голосе дрожь. — Это не храм, не верят они ни во что, они отступники, насильники и…

— Говоришь точно, как отец! Он кричал всё то же, когда хватался за меч! — злится Сонхва. Он сбрасывает руки со своих плеч, но Уён снова хватает его в свои объятия, хотя предпочел бы кинуть сейчас Сонхва в повозку и насильно увезти прочь, коль по-хорошему не понимает. Как может он позволить ему продолжить творить глупости? Себя толкать в пучину, в грязь? Какой Уён после этого подданный?

Какой Уён после этого друг?

— Я говорю, как говорит закон, — гудит Уён на ухо Сонхва, держа его в своих объятиях. — И мы не будем это обсуждать!

— Тогда уходи, — мычит Сонхва, сопротивлясь цепкой военной хватке. — Расскажи всем, что принц отщепенец, верит в Первого, скоро кровью окропит весь мир в отмщение! Давай, расскажи всему народу, убей!..

Сонхва не договаривает, потому что Уён закрывает ему рот ладонью. Прижимает так сильно, что Сонхва бьётся под ним и гулко мычит, лупасит по рукам и плечам, пытается кусаться, а Уён думает лишь о том, как тяжело вдруг становится на душе. 

Он видит Сонхва на висельнице, такого красиво, с тонкой острой бечёвкой, готовой в любой момент сдавить нежную королевскую шею. Он видит, как смеются подданные, ликуя над побеждённым рассадником зла, нечисти и гнили в королевстве. Они кидают в него гнилые овощи и радуются, словно поймали крысу, когда под чердаком и в подвале тысячи их грызут зерно, оставляя в голоде семьи. Они танцуют над единственным трупом глупого существа, которому не повезло показать свою мордочку, поддавшись на уловки крысолова. 

Уён — крысолов Сонхва.

— Я никому не скажу, пусть на секунду готов был убить тебя и без чужой помощи,  — с горечью шепчет Уён, отпустив Сонхва. В его руках ослабевшее тело хрипит, придушеное сильным руками. Сонхва смотрит на Уён жалобно и пугливо. — Тебя ведь убьют, если узнают, так чего ради… 

— Будто я не знаю. 

— Так что же? 

— Я вымаливаю прощение, каждый свой проступок, как принц, как человек, как сын... Никто меня здесь не осуждает, мне помогают, мне легче, Уён, мне так свободнее дышится, так мне не хочется совсем…

— Умереть? 

Сонхва молчит. 

Уён позволяет отвести взгляд.

— Я не готов ещё умереть, не предавай меня, — Сонхва просит, сверкая глазами. Уён так слаб перед ним, так легко попадается в его сети. Кто ты теперь, Сонхва? Манипулятор, искусный лжец, что плетёт свои сети обмана? — Я открылся тебе потому что… Ты единственный, кому я бы мог открыться вот так. Без остатка, — или просто наивный дурак? — Я здесь, обнаженный душой, перед тобой. Честно и без обмана. Что ты сделаешь, Уён? Отдашь меня на повешение, на разрыв народа? 

— Прекрати!

— Я приму твой шаг, если ты считаешь это правильным. Как только отмою свои руки от злодеяний, — Сонхва тянет к Уёну свои оголённые руки, все в шрамах и заживающих порезах. — Я замолю их все и уйду из храма, я не дам этому месту ни монеты, ни камня во фреску.... Мне осталось отмолить совсем немного!.. 

— Что за проступок на твоих руках, раз прощения просишь ты кровью своих же ладоней? Почему здесь, почему не… 

Сонхва оборачивается через плечо, и его лицо выглядит наконец-то чуть более наполненным чувствами. Он смотрит снисходительно и жестоко. Ледяными тёмными глазами, что так напоминают…

— Ты думаешь, каким бы единственным случаем, — выплёвывает слова он, — я смог бы без страха сюда приходить? 

Уён вдруг понимает сам, качает головой, но не успевает договорить, как Сонхва быстро приближается и тихо говорит ему в губы — это тихий интимный шёпот:

— Отец никогда не упокоится с миром, — Уёну страшно очутиться в завтра, — ведь его убила такая гниль, как я. 

— Пообещай мне одно, — говорит Уён. Ему не страшно, но он злится, его всего трясёт. Рука на мече вся побелела, а Сонхва всё прижимается к нему, ожидая ответа так же в губы, как и сам до этого сказал. Тебе недостаточно приватности здесь, раз боишься говорить громче? Боишься тех же людей, что пригрел на груди? — Никогда больше не причинять себе боли.

Уён думает о руках Сонхва. 

— Пообещай мне это, и я буду следовать за каждым твоим шагом, я помогу тебе, я сделаю ради тебя всё, — Уён кидает меч, теперь сжимает плечи Сонхва. Трясёт его, умоляя одуматься. Сонхва поддаётся, словно кукла на веревочках, ждёт, пока дрожь спадёт с ладоней Уёна. — Я защищу тебя ценою последнего вздоха. Я уже твой. Но взамен… 

— Это сделка? Ты, солдат, хочешь заключить сделку с сектантом? — шепчет Сонхва, а следом хохочет, откинув голову. Уён встряхивает его ещё разок. 

— Это единственный раз, когда я предложу тебе это, — говорит он. — Не как  солдат — предателю, а как друг — другу… 

В груди Сонхва что-то разъярённо бьётся. Это сердце, это всё — чувства, волнение, что бежит по телу от чутких простых слов Уёна. Как долго он ждал их! Они друзья, он тоже так считает! Он точно не похож на все лицемерные маски, что окружают Сонхва. Он друг, он рядом, он… 

— Сегодня, в этот раз, — плачет Сонхва. — Я хочу, чтобы ты был рядом и отпустил меня. В последний раз, я обещаю, поверь мне. 

Уён опускается на колени, берёт за руку и целует ладони. “Я верю, если ты это обещаешь”.  

Сонхва соглашается на сделку. 

И без сожаления её нарушает. 

На лицемерную маску похож только Сонхва.