Привыкать жить по-новому сложно. Привыкать жить без любимого человека с миллионом режущих грудь изнутри осколков вместо сердца — невыносимо больно. Аль-Хайтам хмыкает себе под нос, проводя ладонью по запотевшему зеркалу в ванной. Не так уж невыносимо, ведь он как-то живёт. Собственное отражение в только что протёртом зеркале вызывает отвращение. Трёхдневная щетина колется, но выглядит уже слишком привычно, так, будто он был создан для маски умерщвлённого рутиной или безответной любовью, кому как нравится, мужчины. Возможно, в этом умозаключении и есть доля правды, ведь сейчас уже ни одна душа в Академии не удивляется, встретив его в таком виде в коридорах, докладчики не отводят взгляд, когда он задаёт им вопросы, а подчинённые — он уже смирился, что его должность не временная — не перешёптываются, поднимаясь в его кабинет на лифте. Под глазами у него тёмные круги от бессонных ночей, казалось бы, Кавех ушёл три месяца назад, вот только его душа всё никак не угомонится, слепо надеясь, что однажды утром он вернётся, и всё будет как обычно: свет, пробивающийся из-под двери кабинета, шум посуды по утрам, когда Кавех готовит в хорошем настроении, разбросанные чертежи по гостиной, пометки, сделанные неаккуратным почерком на краях страниц книг и статей, разговоры до полуночи, поцелуи в полумраке. Аль-Хайтам проводит рукой по влажным волосам, убирая длинную чёлку со лба, и вздыхает.

Его воспоминания идеализируют их отношения, это очевидный факт, но сопротивляться этому тяжело.

Как и видеть себя, морально уничтоженного в зеркале, которое Кавех покупал и декорировал. На беду оно слишком большое, чтобы была возможность не зацепить в нём краем глаза свой помятый силуэт.

В доме слишком много всего, что о нём напоминает, но он всё ещё слишком слаб духом, чтобы отвезти всё это в Гандхарву. Вещи Кавеха уже давно бережно собраны, стоят в запечатанных коробках безмолвным напоминанием о случившейся с их любовью катастрофой. Именно случившейся, искать виновника произошедшего сейчас, да и вообще, бессмысленно: если любовь сошла на нет, то какой смысл дальше мучить друг друга. Он надеется, что донёс это ему в тот роковой день, разделивший их отношения на «до» и «после», но, зная Кавеха, прекрасно понимает, что тот, даже спустя время, будет корить себя за их разрыв.

В словах Тигнари есть горькая правда. Им обоим нужно время, вот только ему, кажется, и вечности не хватит, чтобы сделать невозможное — Кавеха разлюбить.

Хочется сказать самому себе, что у него нет затаённой обиды на Тигнари, но это была бы слишком серьёзная ложь. Ведь правда в том, что он заметил, как Тигнари занервничал во время того разговора, когда они встретились на пути в Академию. Они нечасто общались, но таким рассеянным аль-Хайтам его не видел ни разу до того момента, когда его признание в том, что он всё ещё постоянно о Кавехе думает, едва не сорвалось с сухих губ острым кинжалом, грозившим причинить невыносимую боль им троим. Уж кому как не аль-Хайтаму знать, что слова ранят больнее всего.

Он догадывается, что Кавех сейчас, с Тигнари, счастливее, чем был последние месяцы с ним, но увидеть его улыбку своими глазами — недопустимо.

Как бы аль-Хайтам ни храбрился, ни пытался лгать людям, скрыть от себя тот факт, что он эгоистично завидует Тигнари, он не в силах. Он может хоть миллион раз проговорить банальное: «Если любишь — отпусти», но какой в этом смысл, если свет Кшахревара для него погас, а рана от потери одной из нерушимых констант в его жизни всё ещё гноится. Мир не рушится, всего лишь кренится так, что поначалу кажется, что его маленькая карманная вселенная, в которой ему так удобно жить, поглощается хаосом. Мысли мешают сосредоточиться, наушники уже не спасают от лишнего шума, потому что дома теперь им не от чего спасать. Чтобы хоть как-то выровнять собственное положение, аль-Хайтам идёт на крайние меры: погружается в работу с головой.

Из Академии он уходит последним, предварительно проверив каждый кабинет в огромном здании; с собой забирает каждый раз новую кипу отчётов, чтобы их проверить и принести на следующий день их уже с правками; начинает вести деловую переписку с учёными из Фонтейна, которые просили у него аудиенции бесконечное множество раз и получали отказ на каждое из писем; от скуки на обеденных перерывах даже начинает переводить написанные на мёртвых языках тексты, которые, впрочем, никакой научной ценности в себе не несут, потому что запечатанная тетрадь, попавшая ему на стол — всего лишь дневник, который вела девочка несколько сотен лет назад. Не то чтобы это всё сильно помогало решить его проблему, но, находясь постоянно в окружении документов, иногда он забывает,

что дома его больше никто не ждёт.

Выходные становятся отдельным видом пыток, потому что тогда сильнее всего ощущается отсутствие Кавеха, а мысли о нём всё чаще время от времени врываются в голову в тот редкий миг, когда аль-Хайтам делает перерыв от чтения. И это раздражает, выводит из себя, почти что сводит с ума.

В Академии всегда шумно, даже в свободные от работы и учёбы дни, так уж исторически сложилось, что студенты из нации мудрости трудятся практически без отдыха, вызывая искреннее уважение у аль-Хайтама ровно до момента, пока большинство из них не представит ему свои проекты с просьбой о финансировании. Он не отклоняет прошения из вредности или личной неприязни, каждым его действием руководит здравый смысл, который обиженные резким отказом учёные упускают из виду, формулируя тезисы. Не то чтобы аль-Хайтама это сильно беспокоило, но это главная причина, по которой его в Академии сторонятся практически все. За исключением нескольких людей, включая…

— Сайно! — в размышления врывается голос Набила, матры, с которым, кажется, Сайно сблизился, раз позволяет звать себя только по имени. Встретить его в Академии — большая удача, и Аль-Хайтам не собирается это игнорировать. Он останавливается у книжного шкафа, терпеливо дожидаясь окончания оживлённого диалога, что поприветствовать Сайно самому. Не то чтобы его намерения были бескорыстны, если повезёт, и Сайно вернулся на несколько дней, как это обычно бывает, у него появится призрачная возможность позвать его к себе пожить на пару дней.

Призрачная возможность не умереть от гнетущей тишины.

Сайно чувствует на себе его взгляд — выработанная годами способность, отвлекается на секунду от собеседника и, найдя глазами аль-Хайтама, слегка улыбается, а затем снова возвращается в диалог. Разговор их длится недолго, всего десять страниц книги, в которую аль-Хайтам углубляется, пока не слышит рядом тактичное покашливание.

— Давно не виделись, — Сайно смотрит на него снизу вверх, будто оценивая состояние, и, придя к каким-то своим выводам, добавляет: — похоже, за моё отсутствие произошло слишком много всего.

Сайно и сам выглядит уставшим, наверняка пренебрегал полноценным сном, пока вёл очередное расследование, поэтому приглашение аль-Хайтама пойти к нему домой он принимает. По дороге домой они говорят о совершенно посторонних вещах: о новых указах Академии, о том, что Дэхья в качестве сопровождающей Дуньярзад отправилась в Натлан, об огромном количестве отчётов, которые аль-Хайтаму необходимо проверить до понедельника, раз уж он за это взялся, о Кэндис и её новом хобби — создании алкогольных напитков, которые она передала с Сайно на пробу.

О чём угодно, кроме Кавеха.

Аль-Хайтам благодарен тому, что Сайно, несмотря на то, что он, очевидно, узнавший обо всём из писем Коллеи, которые девочка отправляет ему каждую неделю и в которых она делится последними новостями или своими переживаниями, даже не пытается поднять эту тему, видимо, чувствует, что хоть слово о Кавехе — и аль-Хайтам рассыплется прямо у его ног на мелкие осколки стекла.

И, видимо, это всё у него на лице написано, потому что Сайно, едва они зашли в дом, молча окинув коробки с вещами Кавеха в углу гостиной, бросает свою дорожную сумку на ближайшую тахту и, пока аль-Хайтам всё ещё разувается и вешает свой плащ в шкаф, по-хозяйски проходит на кухню, настойчиво гремит там посудой, видимо, пытаясь достать бокалы для вина Кэндис. Кухня у аль-Хайтама небольшая, но удобная: он не любит бестолковую роскошь, только собственный комфорт, поэтому здесь одна плита и холодильная камера, заказанная по каталогу из Фонтейна, несколько небольших тумб для готовки, маленький круглый стол с двумя стульями, а также несколько шкафчиков, надёжно закреплённых под потолком, в одном из которых Сайно и пытается на ощупь отыскать нужную ему посуду. Безуспешно.

— Я их переставил, — наблюдать за страданиями друга ему не хочется, да и не то чтобы это приносило какое-то удовольствие. — Я подумал, что рано или поздно ты придёшь, и решил убрать их в тумбочку, которая прямо за тобой.

Сайно смотрит на него с удивлением и, всё-таки достав красивые резные бокалы, шутливо спрашивает:

— Ждал меня, значит?

— Жить не мог без дуэлей в «Призыве», — он чувствует, как его губы впервые за долгое время растягиваются в невымученной полуулыбке, и понимает, что по какой-то причине конкретно в этот момент ему будто стало проще дышать. Он уверен, что дело в Сайно. Это даже не теория, это факт, доказательств которому за годы их дружбы у него набралось великое множество. По неведомой причине с Сайно ему почти всегда было легко. По неведомой причине Сайно, наводящий на практически всех жителей Сумеру первородный ужас, у него вызывает лишь чувство блаженного спокойствия. Он всегда говорит строго и по делу, не требует постоянного внимания к себе, смешно шутит, в чём такому человеку как аль-Хайтам, признаться было сложно даже себе. Он полная противоположность Кавеха. И, возможно, однажды это станет проблемой.

Аль-Хайтам отмахивается от пустых рассуждений, и подхватывая тарелку с фруктами и поднос мясной нарезкой, послушно идёт за воодушевлённым Сайно в гостиную. Он уже пропустил половину из того, что тот говорил, просто заслушавшись его голосом. Непривычное ощущение чужого присутствия в его доме как будто искусственно, нелепой попыткой заменить Кавеха, заполняет дыру в сердце, оставшуюся после катастрофы.

И аль-Хайтаму это очень не нравится.

За разговорами, сопровождающимися шутками и сдержанным смехом реакцией на них, время летит быстро. Аль-Хайтам успевает за это время выпить несколько бокалов вина в глупой попытке утопить свою печаль, которая, вопреки ожиданиям, наоборот отражается на его мимике и речи ещё ярче. Он никогда не напивался так, чтобы на следующее утро не помнить то, что было вчера. В их компании, пока они ещё собирались вместе в редкие выходные Сайно, он всегда оставался самым трезвым, тем, кто убирал за всеми посуду, чтобы никто не наступил на брошенную кем-то под ногами чашку с инкрустацией из тришираита или, ещё хуже, тарелку из набора, подаренного ему госпожой Нахидой. Ну и, конечно, чтобы не поранился.

И вот сейчас, делая очередной глоток вина из красноплодника, он понимает, что пьян.

Он чувствует, как его непробиваемая защита, которую он сосредоточенно выстраивал, не готовый к разговору о своих чувствах, неумолимо идёт трещинами, готовая расплескать всю его тоску по этой маленькой комнатке, и утопить в ней и аль-Хайтама, и Сайно; чувствует, как к горлу подкатывает ком, который рассасывается, едва он бросает взгляд на радостного Сайно, в очередной раз выигрывающего партию.

Тело расслаблено, конечности едва слушаются, он откидывается на спинку дивана, не в силах держать равновесие. Голова сама собой задирается, и перед глазами предстаёт потолок, декорированный Кавехом, и в памяти возникает отдающее ноющей болью в груди воспоминание о том, как они вместе мучились, вырисовывая орнаменты краской, закапавшей тогда всё вокруг, как потом в обнимку отмокали около часа в горячей ванне, как признания шёпотом слетали с распухших от поцелуев губ, и приходит к выводу, что ему состояние опьянения не нравится. Терять контроль над своими мыслями ему не нравится, а ковыряться палкой в воспоминаниях как в муравейнике — последнее, чего он хотел, полулёжа на собственном диване в компании близкого друга.

Он смаргивает непрошенную слезу и обращает свой взор на Сайно. Тот всё ещё победно усмехается, бросая на него нахальный, полный живого азарта, взгляд человека, знающего, что, что бы аль-Хайтам сейчас ни сделал, ему не выиграть. Снова.

Аль-Хайтама мутит, голова немного кружится, рука сама тянется к бокалу, в котором вина — на последний убийственный глоток, и, отпив, он склоняется над столом, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на расплывающихся картах и хотя бы вспомнить, какую колоду он выбрал для этой партии. Сайно времени зря не теряет: не сумев дотянуться до его бокала, чтобы подлить вина, он привстаёт с бурдюком в руках и, покачиваясь, обходит стол.

Катастрофу аль-Хайтам чувствует слишком поздно: его умение думать на пять шагов вперёд и анализировать обстановку отключилось ровно после первого бокала. Возможно, всего можно было бы избежать, если бы он открутил время назад и не звал Сайно к себе, но будущее становится неизбежным, едва мы делаем выбор, и свой аль-Хайтам сегодня сделал уже несколько раз не в свою пользу. И явно сделает ещё.

Он краем глаза замечает, как Сайно, запнувшись о край ковра, падает прямо на стол, и тело реагирует раньше, чем он успевает о чём-то подумать. Он с силой тянет Сайно на себя за свободную руку, ловя в своих объятиях. От неожиданности тот вскрикивает и роняет прямо на светлую тахту бурдюк с вином, под которым тут же начинает расплываться пятно кровавого цвета. Посмотрев на него вскользь, где-то на периферии аль-Хайтам думает, что отмывать это пятно придётся долго, и хочет пошутить о том, что Сайно будет проще купить ему новую тахту, но его взгляд, наконец, всё-таки фокусируется, правда, не на картах, а на раскрасневшихся и влажных от вина губах, к которым хочется прикоснуться, которые хочется поцеловать.

И с момента, когда он вполне себе ясно осознаёт, что Сайно всё ещё сидит на его бёдрах, не делая ни единой попытки встать, он понимает, что достиг в своём сегодняшнем марафоне выбора точки невозврата. В серебряном свете луны его волосы будто сияют, на фоне оливковой кожи выделяются ещё отчётливее, чем при свете дня. На долю секунды аль-Хайтаму чудится, что он касается нежной, бархатной кожи лица Кавеха, и это окончательно сводит его с ума.

Лицо Сайно не выражает ровным счётом ничего. Он наблюдает и чего-то ждёт.

У аль-Хайтама есть выбор. Безопасный. Помочь Сайно подняться, свести всю их неловкость, всё это искрящееся между ними напряжение в шутку, которую они оба завтра же забудут. Но он, будто очарованный, отводит пальцем его чёлку, чтобы открыть лоб, скрытый волосами, нос с горбинкой и глаза. Такие красивые, как огонь в печи, глаза, пышущие жаром пекла. Один неосторожный шаг, и вмиг изжаришься до костей. В их уголках лапки морщинок, появившихся из-за смеха; старый шрам, рассёкший бровь — одно из последствий сражений.

Сайно свои невозможные глаза прикрывает на миг, когда заворожённый аль-Хайтам большим пальцем проводит по его губам; поворачивает голову и оставляет невесомый поцелуй на ладони, когда тот гладит его щеку; придвигается почти что вплотную, так, чтобы чувствовать лицом чужое прерывистое дыхание. И, когда аль-Хайтам к нему наклоняется, мягко касаясь подбородка пальцами, видит в карминовых глазах напротив решимость, которой бы позавидовал любой докладчик, намеревающийся выпросить у аль-Хайтама бюджет на исследования, а в тишине комнаты ответом на неозвученный вопрос слышится отчётливое:

— Можно, — он понимает, что пути назад нет.

Сайно тянется ему навстречу, обвивает руками его шею, позволяет в поцелуе вести, запустить пальцы в жёсткие, навечно пропахшие пустыней, потом и кровью волосы, а второй рукой расслабленно водить по спине. В собственной голове почти пусто, только нелепое сравнение с абсолютно противоположным ему Кавехом не даёт покоя. Не даёт отключиться и потонуть в ком-то другом, как будто его чувства к нему уже и не любовь вовсе, а нелепое проклятие, для снятия которого ему нужно отправиться в длительный квест неизвестно куда, чтобы найти неизвестно что, главное, чтобы это ему помогло о нём хотя бы не думать. Ему хочется думать о сухих, обкусанных губах Сайно, трескающихся от пустынной жары, о том, что он прикусывает его нижнюю губу, вынуждая аль-Хайтама на долю секунды отвлечься и простонать ему в рот.

Во всех его беспорядочных касаниях, в несдержанном поцелуе, Кавеха не найти.

И непонятно, что хуже: то, что аль-Хайтам определённо хотел бы, чтобы на его бёдрах сидел Кавех, или тот факт, что он не хочет, чтобы Сайно прекращал.

В воспоминаниях отчётливо отпечатывается, как Сайно, пытаясь отдышаться, утыкается носом в его шею, пока пальцы аль-Хайтама спускаются всё ниже, касаясь живота, а затем и резинки его шорт. Как Сайно поднимает голову, чтобы встретиться с ним взглядом, а его глаза горят угольками в темноте.

А дальше — пустота.

И единственное, что он помнит, когда просыпается на следующий день — как в какой-то момент еле слышное «Кавех» срывается с его губ в тишину. А затем всё погружается во тьму.