Климат в Сумеру мягкий, здесь всегда тепло, в меру влажно, никаких перепадов давления, резкого ветра, жары или неожиданных заморозков. Само слово «заморозки» аль-Хайтам знает только благодаря тому, что в своё время перечитал все книги в Академии, включая хранящиеся в закрытой секции, к которой доступ из его знакомых на тот момент был только у Сайно, едва вступившего в эту должность.

Климат Сумеру — твёрдый фундамент, на котором зиждутся столпы спокойной жизни аль-Хайтама. И порой он нащупывает мысль о том, что, возможно, не до конца понимает, почему Сайно до сих пор всегда возвращается в пустыню.

Ветер на границе с пустыней сухой, жёсткий, такой силы, что иногда кажется, задержись кто-то хоть на минуту дольше на одном месте, его раздерёт песчаными рукавами, и останется от несчастного только горстка костей. Аль-Хайтам к пустыне никак привыкнуть не может: здесь тяжело дышать, проблемы с водой и пропитанием, пекло днём и сильный холод ночью, песок попадает в ботинки, под одежду, в волосы, уши и нос; каждое его исследование в этом бескрайнем море песка заканчивалось тем, что он возвращался домой с мыслью о том, что больше там никогда не появится.

Вот только судьба любит иронизировать над теми, кто ей особо приглянулся, потому что теперь, время от времени, он, прикрываясь тем, что приезжает исключительно по рабочим вопросам, появляется в Караван-Рибате и оставляет очередное письмо для Сайно у Марьям. Можно было бы, конечно, передать его с кем-то из подчинённых, но почему-то эта их подчёркнуто сухая переписка «о чём угодно, только не о той ночи» для него кажется настолько личной, что, будь его воля, он бы доставлял эти письма адресату лично в руки. А, возможно, в нём всё ещё теплится мысль о том, что он сможет поймать здесь неуловимого генерала, чтобы…

Чтобы что?

Аль-Хайтам не знает. С того дня, когда он просыпается в поту от духоты и с ужасной головной болью, неприятным запахом изо рта и мыслью о том, что что-то не так, в комнате, когда-то принадлежавшей Кавеху, прошло слишком много времени, чтобы об этом думать. Если точнее, двадцать восемь дней и — взгляд падает на заходящее за горизонт солнце — пять часов, и он совершенно точно не считал, так уж получилось, что его глупый мозг зачем-то фиксирует информацию, которой можно аль-Хайтама пытать с особой жестокостью. С Сайно после неловкого завтрака в полнейшей тишине, нарушаемой только размеренным звуком размешивания чая со специями в зелёной фарфоровой кружке со сколом, купленной Кавехом у торговца на рынке в первый день его пребывания здесь, они ни разу не виделись.

Разве что напоследок он говорит помятое:

— Постараемся не вспоминать об этом, ладно? — в багровых глазах плещется усталость, как будто на то, чтобы выговорить эти слова, Сайно потратил все свои силы.

И аль-Хайтам молча кивает, потому что ему возразить на это нечем.

Первичное замешательство, охватившее его, когда он видит на внутренней стороне своих бледных бёдер расцветающие бутоны кровоподтёков; когда память услужливо подбрасывает ему живое видение о том, как Сайно, осев между его ног, самозабвенно покрывает его бёдра поцелуями; когда воспоминания о той ночи проявляются застывшими во времени фотокарточками; когда он на чужой шее с оливковым отливом видит свои отметины со временем преобразуется в желание сгореть от стыда.

Ведь из чувств к Сайно у него безграничное уважение и платоническая любовь, взращенная их многолетней дружбой. Ведь любви к Сайно, романтической, такой, которая до сих пор непотушенным костром теплится к Кавеху, такой, с которой можно с уверенностью сказать, что вот он — новая константа в его жизни, у него нет.

А Сайно быть кому-то заменой — не заслужил.

И почему он вообще сейчас об этом подумал?

Аль-Хайтам давит смешок и глупое мимолётное желание выйти за пределы стены Самиэль прямиком в надвигающуюся песчаную бурю, чтобы быть развеянным кровавым песком по ветру, чтобы никому больше не причинять боли, и разворачивается, чтобы успеть с последним товарным караваном из Фонтейна до ночи добраться до дома.

Там всё по-прежнему, если не считать того, что аль-Хайтам, наконец, отправил Кавеху коробки с его вещами, из-за чего стало ощутимо легче дышать, возможно, потому, что свободного пространства стало больше, возможно, благодаря какой-то иллюзии, что однажды чувства к Кавеху притупятся и не будут приносить столько боли.

Встретиться с самим Кавехом лично он так и не осмелился. Сил хватило только на то, чтобы издалека посмотреть на то, как они с Тигнари всё заносят в его — их — дом, увидеть, насколько Кавех, когда-то, сейчас уже кажется, что много лет назад, бывший для него всем, сейчас выглядит абсолютно счастливым, ставший этим всем уже для Тигнари.

Всё возвращается на круги своя: снова работа-дом-работа, бесконечные отчёты и просьбы предоставить финансирование на очередной не стоящий и минуты его времени проект. Возвращается и чувство отрешённости, исчезнувшее только когда приходит очередное письмо от Сайно. Пишет он, как обычно, ни о чём, сухо, коротко и по делу, но последней строкой наспех кривовато дописанное: «Я возвращаюсь через три дня, можем увидеться» бьёт куда-то под дых, потому что вот тот момент, которого он столько времени ждал, а теперь ему…

Страшно.

В Сумеру всегда солнечно, на широких улочках всегда кипит жизнь под звуки щебечущих птиц, музыкантов и шумных разговоров. В Сумеру всегда солнечно, а в душе аль-Хайтама — противная мерзкая слякоть как в Гандхарве в сезон дождей. В душе аль-Хайтама идёт непримиримая борьба разума с эгоистичным желанием снова почувствовать рядом чужое тепло, найти Кавеха в ком-то другом.

В ком-то, кто быть использованным не заслужил.

Улыбки встречающихся на пути в Академию учёных сияют ярче солнца, хочется на миг попросить приглушить свет, чтобы ничто не мешало забиться в какой-то тёмный закуток своих постылых мыслей, чтобы, наконец-то ничто не мешало испытывать к себе лютую ненависть за свои желания и действия, но мелькнувший впереди шлем Сайно по глупой иронии судьбы путает ему все карты, и не оставляет выбора.

Кроме как за Сайно побежать.

Набил, как, видимо, всегда, его рад видеть, готовый за пять минут выложить все последние новости, и Сайно слушает с таким видом, будто аль-Хайтам не отправлял ему письма с кратким ревью событий, буквально заставляя себя не выводить каллиграфическим почерком глупые вещи, которые всегда умиляли Кавеха, вроде «я думал о тебе» или «скучаю». Потому что это было бы совсем нечестно. Потому что это в большей степени наглая ложь, ведь скучал он в первую очередь по чужим губам, выцеловывавшим узоры на его теле, по чужим рукам в волосах, по чужим цвета жжёной карамели глазам.

Ведь скучал он по Кавеху.

Он останавливается от него в нескольких метрах, нутром чуя, что был уже давно замечен, просто Сайно любит притворяться, что играет по чужим правилам, а аль-Хайтам, на счастье, сейчас учится притворяться хорошим человеком, когда у самого одна мысль грязнее другой. Он приглаживает выбившиеся пряди, машинально проводит рукой по выбритому подбородку, почему-то сегодня его внезапно стало волновать, что человек на его должности должен выглядеть опрятно, и, отдышавшись, подходит к Сайно.

— Давно… не виделись, — говорит очевидное, кивает заспешившему исполнять свои обязанности Набилу, и вдруг понимает, что, в общем-то, если не трогать нарывающую огромным пузырём между ними тему, им кроме работы поговорить особо и не о чем, потому что всё что угодно кроме рано или поздно сведётся к их накрытому мантией-невидимкой слону в комнате.

Вдруг понимает, что их многолетняя дружба, которую они совместными усилиями строили кирпичик за кирпичиком, пошла трещинами ровно в тот момент, когда аль-Хайтам, игнорируя свой собственный опьянённый вином Кэндис и чужой близостью разум, впервые подумал о том, чтобы Сайно поцеловать.

⸙

Сайно на ошибках не учится. Или только делает вид. По Кавеху всегда было понятно, когда он намеренно делает глупости, а когда — из-за своей наивности. Почему Сайно снова идёт к нему домой, снова с вином, снова напивается и снова тянется, чтобы поцеловать, аль-Хайтам пока что не понимает. Или хочет так думать, потому что убедить себя в том, что твой друг, которого ты знаешь много лет, непредсказуемый и загадочный, легче, чем поверить в то, что он к тебе испытывает чувства.

Потому что тогда аль-Хайтам почувствует себя жалким. Потому что тогда придётся признать, что он лезет руками под его одежду из-за того, что хочет утопить в нём своё одиночество, свои нереализованные планы на будущее, свою тоску по другому человеку, а это отвратительно и бессовестно.

Вина в нём самом на каплю больше дозволенного, и её хватает, чтобы смыть установленные им же границы, и сейчас, пьяным, он может признаться самому себе в том, что он совсем не против. Сайно от него отстраняется, чтобы сделать глоток воздуха и вина, пока аль-Хайтам бережно придерживает его, тянущегося к своему бокалу через стол, не упуская возможности задержать взгляд на нём подольше. У Сайно красивое подтянутое тело со множеством белесых шрамов от битв, которых он ничуть не стесняется, каждый из которых аль-Хайтаму сейчас почему-то хочется поцеловать. Просто прикоснуться сухими губами к солоноватой оливковой коже на плече, чуть её втянуть, вдохнуть запах его кожи и сумерской розы от мыла, слегка прикусить, приникнуть щекой.

И встретиться с ним взглядом. Забавно, как чуть расширившиеся на секунду от удивления глаза Сайно, в темноте тлеющие угольками в адском пламени, лучатся добротой. И чем-то ещё, что аль-Хайтам уловить не успевает, потому что Сайно это «что-то» быстро смаргивает, как будто его только что застали врасплох, увидели то, чего не должны видеть.

Отвлекает внимание, обжигая невесомым прикосновением пальцев к лицу, тянет уголки губ чуть вверх, чтобы улыбнуться мягко, расслабленно. А затем прильнуть снова. Поцеловать в губы, спуститься губами по линии челюсти на шею, чтобы прикусить нежную бледную кожу до рваного вдоха и лопнувших капилляров. Он прижимается влажными губами так, будто пытается его впитать.

И аль-Хайтам позволяет себе ещё одну крошечную прихоть, глупость, как её ни назови, в конечном итоге всё приведёт к катастрофе, так почему бы сейчас не представить, что это их последний день. Он слегка отстраняется от Сайно, бережно подцепляет тонкими пальцами его подбородок, снова встречаясь с ним взглядом, наклоняет голову вперёд и ловит его губы своими. Осторожно ведёт ладонями вниз по вжимающемуся под прикосновениями подтянутому животу, прямо к резинке его шорт, впитывает тяжёлое дыхание и хриплый смешок с тихим:

— Не получается у нас не вспоминать, да?

— Видимо, — шепчет прямо в губы, ловя себя на мысли, что в этот раз ему хочется зайти дальше. Слиться с Сайно в единое целое, кожей к коже, слушать его учащённое сердцебиение и приглушённые стоны.

Сделать что угодно, лишь бы не видеть Кавеха, когда он прикрывает глаза.

⸙

Когда он открывает наутро глаза, он видит Сайно. Он не уходит в этот день, и на следующий, остаётся здесь на недолгую неделю, за которую они успевают обсудить то, что между ними происходит и сойтись на том, что лучше для них обоих оставить всё как есть, ведь, сколько бы они ни пытались игнорировать произошедшее, напряжение между ними всё ещё заставляет воздух искриться, и, возможно, эта их дружба с привилегиями — единственная возможность сохранить их взаимоотношения.

Или очередная нелепая попытка себя обмануть.

Сайно к нему в душу не лезет, вопросы кажутся обоим лишними, хотя на самом деле аль-Хайтам иногда думает, что стоило бы. Препарировать его, вынуть все внутренние органы до единого, сковырнуть засохшую кровь на душе, залезть в неё и хорошенько покопаться, чтобы, наконец, вытащить всё то, что он боится озвучивать.

Вместо этого он делает хуже.

Спокойно варит свой пряный чай с молоком, оставляет свои вещи, читает книги аль-Хайтама, когда ему скучно, делает на полях пометки от руки, вступая в диалог, по вечерам приглашает играть в карты, пишет письма, в которых время от времени проскальзывает еле уловимая тоска, когда снова расследует дело в пустыне. Ведёт себя, в общем-то, почти как обычно, медленно, но верно вливаясь в жизнь аль-Хайтама. Только теперь он возвращается из пустыни чаще, как будто раньше ему было некуда и не к кому. И не было смысла.

И аль-Хайтам себя почти ненавидит за то, что, сам того не подозревая, этот смысл ему дал. Он почти всё время злится на себя из-за собственной безответственности, злится на Сайно из-за его беспечности, злится на Кэндис за её вино. Злость расползается по кровеносным сосудам, делая его абсолютно невыносимым для всех, кто встречается на пути, не важно, учёные это или прохожие на улице. Отчасти он надеется, что, когда вернётся домой, Сайно уже там не будет; что он каким-то непостижимым образом решит, что аль-Хайтам его использует, чтобы заглушить боль, и вернётся в Аару, куда аль-Хайтам не сунется, даже если на свете не останется никого, кроме них двоих. Отчасти — что Сайно останется с ним хотя бы на какое-то время, потому что аль-Хайтаму разъедающую его изнутри нежность девать некуда.

Кто-то из них двоих совершенно точно глупец.

Потому что дома — громко и пахнет вкусной едой, обильно сдобренной пряностями. Дома — Сайно, который прекратил греметь посудой на кухне и вышел его встречать в одних пижамных штанах, потому что, видимо, если он накинет на себя рубашку, он тут же умрёт в конвульсиях.

В душе аль-Хайтама всё ещё слякоть, грязь липнет к подошвам, на штанинах размываются грязные капли от ходьбы, но он встречается взглядом с Сайно, и на долю секунды из-за свинцовых туч, накрывших всё вокруг, проглядывает солнце, губы сами собой гнутся в неловкой приветственной улыбке, а он, наконец, заставляет себя себе же признаться в том, что хочет, чтобы Сайно был здесь.

— Выглядишь так себе, — Сайно подходит ближе и заглядывает в его — аль-Хайтам видел — подёрнутые пустотой глаза.

— Я устал, — слова падают в тишину сами собой, виснут под потолком, и оба знают, что это не про работу. Сайно делает неуверенный шаг ближе, забирает из руки портфель, касаясь его пальцев своими дольше положенного, дольше, чем аль-Хайтам мог бы вынести, но, почему-то, вместо того, чтобы испепелиться от кипящей внутри злости на себя, он вдруг чувствует необъяснимое спокойствие. — Спасибо.

За то, что всегда рядом.

За то, что всё ещё стоишь здесь, несмотря на то, что я обхожусь с тобой нечестно.

Слова — непроизнесённая горечь на языке, но во взгляде Сайно сквозит понимание. Хуже всего — знать, что он всё прекрасно осознаёт, и не представлять, почему ничего не делает, чтобы эти их не отношения прекратить.

Вместо этого он разводит руки в стороны, позволяя аль-Хайтаму уткнуться лицом в нежную шею, вдохнуть привычные ароматы специй, пустыни и самого Сайно, пока тот осторожно забирается горячими ладонями под его рубашку. Аль-Хайтам чувствует, как под губами бьётся пульс, чужое дыхание нежно щекочет ухо, и становится так хорошо, что в уставшем от всего сознании мелькает мысль о том, что он наконец-то по-настоящему дома.

Сайно врастает в жизнь аль-Хайтама как вся информация Тейвата в Ирминсуль — намертво, и это пугает, так же, как и внезапное страшное осознание, что о Кавехе он теперь почти не вспоминает. Вечность, как оказалось, это не так уж и долго.

Аль-Хайтам не боится с Сайно спать, вдыхать его запах при любой возможности, ловить его губы своими, когда прощается, даже ненадолго, задумчиво водить пальцами по оголённой спине, пока читает книгу, обнимать и шептать, что он рядом, когда ему снятся кошмары, не особо успешно заплетать его волосы в косы, но одна мысль о том, чтобы рассказать ему о своих чувствах его приводит в ужас, потому что Сайно, кажется, всё устраивает.

И кто знает, не сделают ли его слова хуже.

Хотя, если честно, куда уж.

Пузырь недосказанности между ними растёт, дожидаясь, пока один из них не решится поднести к нему иглу, чтобы их обоих накрыло взрывной волной.

Катастрофы могут случиться когда угодно, даже в солнечный день. Хотя в Сумеру солнечно всегда, в душе аль-Хайтама сезон дождей закончился совсем недавно. Птицы щебечут что-то своё, прохладный ветер покачивает занавеску, Сайно задумчиво читает его заметки к статье, опершись на подлокотник, периодически что-то приписывает.

Ничто не предвещает беды, когда он откладывает бумаги на столик и садится ближе, почти вплотную. Заносит руку с иглой и их пузырь просто — лопает.

— Кто я для тебя? — вопрос звучит с тоской, Сайно впивается в него взглядом, будто пытаясь разглядеть на дне радужки ответ на его вопрос. В глубине души аль-Хайтам знает, что он на поверхности, знает, что Сайно его давно уже вычитал.

Вот только он хочет услышать правду, висящую над ними обоими остро наточенным лезвием гильотины, готовой сорваться, едва аль-Хайтам откроет рот.

И он молчит.

Потому что озвучить эту правду, которая вертится на языке, которая не даёт ему спать и сосредоточиться на работе, из-за которой он в Сайно находит покой, он пока не готов.

Сайно понимающе кивает, хмыкает себе под нос, поджав губы.

А на следующий день исчезает, забрав все свои вещи, будто его здесь и не было.

Единственным напоминанием о том, что это всё не бред сошедшего с ума аль-Хайтама, остаётся терпкий запах пряностей, въевшийся за это время в его кожу.