Сайно уходит тихо и незаметно, растворяясь в ночи, оставив только записку на мятом клочке бумаги с коротким размашистым

«Я не хочу быть затычкой твоего одиночества».

Всё познаётся в сравнении.

Боль от ухода Кавеха в итоге, оказывается, не такая уж и сильная, потому что где-то в глубине души, в маленьком тёмном уголке аль-Хайтам хранил чёткое воспоминание о том дне, когда понял, что Кавех смотрит на него по-другому. Это было за пару месяцев до их разрыва, но сейчас уже ничто не мешает ему признаться себе в том, что он улавливал все звоночки, предупреждавшие о нарастающей волне цунами, готовившейся смыть одну из его констант. Сейчас уже ничто не мешает ему признаться себе в том, что он понимал, что рано или поздно этот момент настанет, и всеми силами лишь оттягивал неизбежное в надежде, что это даст ему ещё один спокойный день с любимым человеком.

И, несмотря на то, насколько разрушительным для него был уход Кавеха, он знал, как жить дальше. Возможно, потому что давно с этой мыслью смирился.

Он был к этому готов.

Когда уходит Сайно, аль-Хайтам впервые в жизни не знает, как ему быть. Сколько бы он ни думал о том, что лучше для них обоих будет разорвать связь и никогда больше не встречаться, вместе с тем этого же он и боялся больше всего. И теперь, когда это, наконец, произошло, что ему делать дальше, он не знает.

Смесь запахов специй, пустыни, сладких как мёд красноплодников, витавшая незримым напоминанием о том, что всё случившееся между ними и Сайно не плод больного воображения, постепенно выветривается, заставляя аль-Хайтама время от времени чувствовать лёгкую тревогу.

Что, если однажды его память, в отчаянных попытках спасти, запечатает всё это в самом тёмном углу его разума?

Бесконечное сравнение заводит его на новый круг Сансары, когда он возвращается домой после утомительного рабочего дня и хочет просто упасть на кровать, чтобы его придавило одиночеством или осознанием собственной глупости и нерешительности. Короткие письма с просьбой встретиться, которые он продолжает оставлять в Караван-Рибате у Марьям, остаются неотвеченными, и уверенность в том, что пепел от них давно уже смешался с песчаными бурями, крепнет в нём с каждым днём.

Аль-Хайтам тысячу раз обдумывает, что скажет при встрече с Сайно, только вот проблема в том, что, чтобы с ним объясниться, нужно его найти, а чтобы его найти, нужно знать, где искать. Куда он направился, не говорит даже Набил, которому Сайно, видимо, велел хранить эту информацию в тайне. В Караван-Рибате только пожимают плечами, и аль-Хайтам понимает, что выход у него только один.

Ветер пустыни скорбно воет, крутит песчаные вихри, закрывая обзор, норовя сбить с дороги, чтобы аль-Хайтам окончательно заблудился, вот только путь в Аару он найдёт и с закрытыми глазами, поэтому только поправляет платок, не позволяющий пыли попасть в дыхательные пути и, проклиная и себя, и импульсивного Сайно, не давшего ему шанса объясниться, шаг за шагом утопая в ненавистном песке, который потом придётся вытряхивать из сапог, одновременно всё сильнее увязая в слякоти в душе, продолжает идти в укрытую в каньоне от бурь деревню в надежде найти ответы.

Единственная, кто может их ему дать — Кэндис. Она встречает его на входе в деревню, провожает в свой дом, помогает отряхнуться от песка, почти заботливо снимает капюшон и смотрит своим всезнающим взглядом ему прямо в глаза, считывая его как открытую книгу. В доме пахнет пряностями, которые в обоняние аль-Хайтама намертво впитались ассоциацией с Сайно, которую теперь не вытравить, и сейчас, сидя за столом в просторной гостиной давней подруги он понимает, как ему его не хватает, и насколько он был глуп, ввязав его в это непонятно что, которое даже дружбой уже не назовёшь.

— Его здесь нет, — Кэндис переходит сразу к делу. Она всегда была такой: знает больше, чем говорит, а если открывает рот, то попадает в точку, как наконечником копья по слабому месту врагов. — Будешь чай?

С этим вопросом он, наконец, осознаёт, что у него в горле пересохло так, что ему трудно говорить, поэтому лишь кивает в ответ. К счастью, этого более чем достаточно. Кружка с пряным чаем через минуту оказывается в его руках, и он понимает, что, оказывается, никогда и не думал о том, что из-за этого всего: запахов, будоражащих воспоминания, неприкрытой заботы и понимания, что Кэндис о том, что происходит между ними с Сайно, знает, и, скорее всего, во всех подробностях, может оказаться на грани.

Кэндис ничего не говорит, только внимательно за ним наблюдает и, сделав глоток чая, вкрадчиво, будто пытаясь его не спугнуть, говорит:

— Когда он вернётся, я передам ему, что ты искал его, — аль-Хайтам переводит на неё взгляд, видит в ней доброту и искреннее желание помочь, хочет, правда, хочет поблагодарить её, но всё, что у него получается сказать, это хриплое:

— Он не захочет со мной говорить.

— С тобой — захочет, — она смотрит на него с лёгкой улыбкой на губах и с чуть сощуренными глазами, красивыми, в полумраке сияющими как огранённые полуночный нефрит и кор-ляпис, глазами, на дне которых плещется мудрость, которой ему самому не достаёт, и понимание.

— С чего бы ему? — собственный язык почти не слушается, как будто в кружке не любимый пряный чай Сайно, а алкоголь, а Кэндис всё смотрит на него так, будто объясняет ребёнку элементарные вещи, склонив голову набок, подпирает подбородок рукой и говорит мягко, но с плохо скрываемым смешком:

— А ты только кажешься умным, — и это в какой-то степени даёт аль-Хайтаму надежду.

Позволяет думать, что в этот раз у него есть призрачный шанс всё исправить.

После того разговора Аль-Хайтам возвращается к словам Кэндис постоянно, любая мысль о Сайно заставляет его прокручивать их снова и снова, и отчасти они позволяют ему думать, что у него может получиться заново завоевать его доверие и начать всё с чистого листа. Зерно надежды разрастается в нем всё больше, тянется к небу, скрытому свинцовыми тучами, которые всё никак не разразятся дождём, и аль-Хайтам уже не уверен, что может с этим что-то сделать. Да и не то чтобы ему хотелось. Новостей о Сайно всё ещё никаких нет, и за это время аль-Хайтам успевает смириться с мыслью, что готов ждать его, и не имеет значения, сколько времени на это уйдёт.

Даже вечность, ведь он уже выяснил, что это не так уж и долго.

Потому что после всего он наконец-то готов ответить на его вопрос.

Короткие письма аль-Хайтам он всё ещё относит Марьям в Караван-Рибат, чувствуя на себе взгляд, полный чего-то, похожего на сочувствие. Он до сих пор не уверен, что Сайно их читает, но позволяет себе раз за разом очередную прихоть и вместе с сухой просьбой встретиться аккуратно выводит глупости вроде «я думаю о тебе». Он знает, что это эгоистично по отношению к Сайно, который, теперь уже очевидно, романтически в него влюблён, но желание изложить на бумаге хотя бы часть собственных чувств берёт над ним верх снова и снова. Потому что в противном случае, если он продолжит их держать в себе, в какой-то момент он просто лопнет, как пузырь.

Вот только, сколько бы писем он ни писал, от Сайно так и нет никаких новостей.

⸙

В городе Сумеру дождь почти никогда не идёт, поэтому, открыв входную дверь, в которую кто-то настойчиво барабанил несколько минут, и увидев запыхавшуюся, промокшую насквозь Коллеи, аль-Хайтам понимает две вещи: в Гандхарве сейчас ливень, и девочка не просто в гости зашла по просьбе Тигнари — что-то случилось. Он не успевает ничего предположить, как она, опёршись тоненькой рукой о дверной косяк, набрав в грудь воздуха, выдыхает тихое:

— Там… Сайно…

Дорогу до Гандхарвы аль-Хайтам помнит плохо. Пока они едут повозке, в которую запряжен вьючный як, в голове, несмотря на то, что Коллеи пытается убедить его в том, что Тигнари сделает всё возможное, чтобы не позволить ему умереть, тревожно бьётся мысль о том, что в её словах фигурирует слово «смерть», и оно аль-Хайтаму категорически не нравится. Собственная вина и беспомощность сковывают его лёгкие, не позволяя дышать.

Пока капли моросящего дождя одна за другой скатываются ему за воротник, он напряжённо вглядывается в темноту, разбавляемую далёкими точками фонарей деревни, иногда путая с ними блеснувшие во тьме глаза пробегающих мимо лисиц, и думает только о том, что сейчас ему достаточно было бы увидеть его живым. Ему не нужен этот долгий утомительный диалог, который он всё это время проигрывал в своей глупой голове тысячу раз, предугадывая ответы Сайно, как будто это игра, хватит уморительной шутки, пока они пьют пряный чай в доме Тигнари.

Когда они, наконец, приезжают, уже глубокая ночь, после дождя остаётся только бодрящий запах напитавшихся влагой растений, Коллеи куда-то исчезает, оставляя аль-Хайтама наедине с собой и хтоническим ужасом, фонари со скрипом качаются из стороны в сторону под завывания ветра, а из дома старейшины слышны тревожные разговоры, обрывки которых долетают до его слуха, когда он подходит ближе:

— …думаете, он выживет? — незнакомый женский голос звучит взволнованно, громче нужного.

— Теперь нужно зашить рану, — Тигнари вопрос игнорирует, но его голос, обычно звонкий и немного надменный, когда он уверен в том, что всё под контролем, сейчас настолько серый и безликий, что аль-Хайтам бы не узнал его, если бы они не дружили много лет. И звучит он сейчас так, будто сомневается в том, что Сайно поправится.

Что ему говорят в ответ, аль-Хайтам уже не слышит, он замирает в метре от двери, объятый парализующим страхом, не решаясь даже постучать, не уверенный в том, можно ли ему отвлекать Тигнари, наедине со своими мыслями, непрерывно транслирующими ему худшие варианты развития событий. Он настолько погружается в себя, не отрывая взгляда от витражной двери, в которой точками отражаются отблески от качающихся на ветру фонарей, что не замечает, как к нему кто-то подходит, из-за чего вздрагивает, когда чувствует прикосновение к плечу.

Кавех заметно уставший, но его глаза всё такие же: цвета горько-сладкой жжёной карамели, привычно искрятся дерзостью. Он ничего не говорит, только разводит свои изящные руки, приглашая аль-Хайтама себя обнять. И тот не отказывается. На ватных ногах делает шаг вперёд и почти падает в такие родные чужие руки, вдыхает запах благовоний и лосьона на основе цветов скорби, обладающих вопреки ожиданиям приятным лёгким и ненавязчивым ароматом, который так любит Кавех, и который аль-Хайтам узнает из тысячи. Кавех успокаивающе гладит его по спине, неразборчиво что-то нашёптывая, позволяя ему на какое-то время расслабиться и почувствовать, как из-под прикрытых век по щекам начинают течь слёзы, впитавшие в себя отчаяние, страх, боль, скопившиеся за всё это время. Он не тянет ладонь, чтобы их вытереть, лишь обнимает Кавеха крепче и шепчет тихо, но так, чтобы он точно услышал:

— Мне тебя так не хватало, — и это не очередное признание в любви, это осознание, что Кавех никогда не был для него только партнёром, он был ещё и другом, которого аль-Хайтам не хотел терять, но едва не лишился.

— Я знаю, — говорит громче, чем нужно — аль-Хайтам уверен, на его лице самодовольная ухмылка, — мне тоже, хотя ты тот ещё ворчун и порой раздражаешь больше, чем заказчики, которые не могут определиться с тем, что конкретно они от меня хотят. Но я по этому скучал.

Последнюю фразу он говорит чуть тише, остраняется от аль-Хайтама, оглядывает с ног до головы, делает вид, что не заметил, как покраснели его глаза и щёки, фыркает на мокрые брюки и предлагает зайти погреться в их с Тигнари дом. Отвечая на невысказанный вопрос, он говорит:

— Сейчас лучше туда не ходить, если не хочешь, чтобы он на тебя сорвался, — Кавех сокрушённо качает головой и добавляет: — Он почти не спал эту ночь и переживает не меньше твоего. Пойдём. Мы всё равно ничем здесь не поможем, а мокнуть под дождём — сомнительное времяпрепровождение.

Дом Тигнари — их дом — с последнего его визита сильно изменился: теперь рядом со стопками книг, не помещающихся в книжные шкафы, повсюду лежат свёрнутые и перевязанные бечёвкой чертежи, из-под книг то тут, то там выглядывают портреты, в которых узнаются Коллеи и Тигнари, наброски широких лабиринтов улиц Сумеру, пейзажей Гандхарвы и гигантских светящихся грибов леса Мотийимы. Пахнет благовониями и ароматом свежей еды, не замолкающий ни на минуту Кавех радушно накрывает на стол. Он говорит обо всём, что произошло за время, когда они не виделись: о Тигнари, о заказчиках, о пустынных лисах, которые теперь частенько появляются в Гандхарве, чтобы поиграть с ним и Коллеи, о том, что он втайне от Тигнари разрабатывает проект их будущего дома, который начнёт строить, едва в его кармане появится больше десяти монет моры. Он говорит много и эмоционально, как обычно, но дрожащие руки, опущенные уголки губ и сведенные к переносице брови с потрохами выдают его страх. Страх потерять друга. Страх, что потеря друга разломает в щепки Тигнари. Аль-Хайтам молча за ним наблюдает, так и не притронувшись к грибному ассорти, не решаясь перебить, чтобы сказать что-то банальное, наподобие: «Всё будет хорошо, Кавех», зная, что это не поможет, даже если он это скажет сам себе.

Аль-Хайтам растворяется в чужом голосе и тепле, на какое-то время абстрагировавшись от всего и сосредоточившись только на кривоватой кружке с горячим чаем в его руках, и приходит в себя, только когда понимает, что на них навалилась звенящая тишина, нарушаемая только стуком мелких капель воды по крыше, падающих с листвы гандхарвского древа. Кавех смотрит на него подавлено, как будто он растратил остатки энергии на свой монолог, который аль-Хайтам почти не слушал, и теперь не знает, как заполнить гнетущую тишину ожидания, с каждой секундой всё сильнее давящую на них обоих.

— Рад видеть, что ты счастлив, — слова, с таким трудом вымученные, не повисают в пустоте, находят отклик в блеснувших озорством и благодарностью глазах Кавеха, и аль-Хайтам будто физически ощущает, как с его плеч снимают вселенскую тяжесть.

— Счастлив? Я поменял одного ворчуна на другого, — Кавех смеётся тихо, искренне, и, будто спохватившись, с неловкой улыбкой добавляет: — Спасибо. К слову о ворчунах…

Дверь распахивается, впуская в дом влажную прохладу и запах крови и лекарственных трав. Уши Тигнари прижаты к голове, хвост безвольно бьёт по ногам, когда он в несколько шагов доходит до стула, чтобы на него упасть. На лице — нечитаемое выражение, которое обычно не значит ничего хорошего. Аль-Хайтам с грохотом вскакивает на ноги, не в силах больше сидеть на месте, но взгляд Тигнари, когда они встречаются глазами, пригвождает его обратно.

— Я запретил пускать кого-то, пока ему не станет лучше. Даже тебя, что бы там между вами ни было. — бесцветный голос окатывает ледяной стужей, от которой аль-Хайтам ёжится. «Я точно знаю, что ты делал, аль-Хайтам,» — вот, что он говорит. Кавех удивлённо ахает, но мудро не обращает внимание на накалившуюся атмосферу и ставит рядом с Тигнари чашку горячего чая, ненавязчиво тянется пальцами к его руке, чтобы невесомо коснуться, наклоняется, чтобы шепнуть что-то в дёрнувшееся ухо, и в некотором роде сотворяет чудо. Потому что Тигнари задирает голову, и на замученном лице мелькает мягкая улыбка, адресованная одному-единственному человеку в этом мире. Он смотрит на Кавеха с безграничным обожанием на дне уставших глаз. — Я, кстати, всё слышал про ворчуна.

— Я знаю, — тот невымученно улыбается ему в ответ, — я слышал твои шаги.

Они ещё недолго о чём-то негромко разговаривают, пока аль-Хайтам под этот белый шум медленно допивает чай, стараясь думать только о том, что Тигнари косвенно сказал, что Сайно станет лучше, а не доверять его мнению никогда не было оснований, но успокаивается он только тогда, когда тот устало плетётся к кровати, чтобы немного поспать.

Почему-то он точно знает, что Тигнари бы здесь не было, если бы Сайно сейчас что-то угрожало.

⸙

Время тянется мучительно долго, аль-Хайтам за эти пару дней, оставаясь в гостевом домике с дырявой крышей, так и не может толком поспать, только беспокойно ворочается, надеясь только на то, что в какой-то момент он просто отключится от усталости и проспит ровно до момента, когда Сайно окончательно придёт в себя. Днём он меряет своими широкими шагами мостики у дома старейшины, надеясь, что его пустят первым, или сидит на скамейке напротив как горгулья, замершая навеки. Кавех иногда приносит ему чай и питу, чтобы перекусить, иногда садится рядом, болтая сам с собой, пока делает наброски. Один раз помогает ему забраться на древо Гандхарвы, чтобы показать своё любимое место, с которого видно весь тропический лес.

— Вид просто потрясающий, — он улыбается во весь рот, пока аль-Хайтам, не способный в полной мере прочувствовать его восхищение, осматривается и ловит взглядом возвышающийся вдали город. Где-то там его дом, в который он хочет вернуться не один.

Интересно, сколько раз Кавех, чувствуя свою вину, приходил сюда, чтобы посмотреть на Сумеру, представляя, чем он сейчас там занимается?

Он садится рядом с ним на невероятно широкую ветвь, краем глазом наблюдая за Кавехом, который настолько погрузился в процесс созерцания, что, кажется, его не замечает. Аль-Хайтам, кажется, впервые за эти дни перестаёт чувствовать тревогу. И Кавеху он за это бесконечно благодарен. Сейчас, когда их взаимоотношения претерпели столько изменений, когда между ними не осталось никакой недосказанности, стало легко дышать. Сердце по Кавеху уже не болит.

— Он поправится, — Кавех бесцеремонно нарушает тишину, врываясь в его мысли, и, поняв, что завладел его вниманием, добавляет: — Тигнари говорит, что он пару раз уже приходил в себя и что-то ворчал, он считает, что это хороший знак.

— Думаешь, он сможет меня простить? — вопрос срывается сам собой, о чём аль-Хайтам начинает жалеть уже через несколько секунд, когда чувствует на себе чужой препарирующий взгляд.

— Я не знаю, что между вами произошло, — Кавех пожимает плечами и снова смотрит куда-то вдаль. — Тигнари не вдавался в подробности, а я — не расспрашивал. Всё, что мне известно, это то, что ты, — он вдруг поворачивается к нему и больно тыкает пальцем прямо под изумруд на груди, — разозлил его настолько, что мне пришлось его уговаривать, чтобы он послал за тобой кого-нибудь, потому что это было первое, о чём Сайно попросил, когда пришёл в сознание.

Сердце аль-Хайтама ухает вниз, Кавех что-то ещё говорит, говорит, говорит, но аль-Хайтам остался где-то там позади, застрявший в его словах, как рыба в сети, всё ещё как будто неспособный полноценно поверить в то, что Сайно в него влюблён.

Тигнари разрешает зайти к Сайно на следующий день, предварительно выпроводив всех, и аль-Хайтам по его взгляду понимает, что он просто хочет, чтобы они побыли наедине.

Когда за его спиной захлопывается дверь, и он видит спящего Сайно, сердце падает куда-то вниз. Он так ждал этой встречи, но сейчас понятия не имеет, что ему делать. На негнущихся ногах подходит к кровати, на которой он лежит, впиваясь взглядом в каждую свежую царапину на его красивом лице, руках и шее, посылая тем, кто это сделал, проклятия, и понимая, что вряд ли когда-то сможет искупить собственную вину. Кавех может им гордиться — теперь он целиком и полностью его понимает. Безжизненно-серая рука свисает с края кровати, поэтому аль-Хайтам, едва присев на стул, любезно оставленный кем-то, мягко проводит пальцем по тонкому запястью и бережно берёт руку в свои ладони.

Горькая слеза скатывается по щеке, мажет солью по уголку губ и срывается с подбородка вниз.

Аль-Хайтам наклоняется, всё ещё не отпуская его руку, трепетно, как будто ценнее нет ничего во вселенной, судорожно вздыхает в тщетной попытке сдержать рвущиеся на волю чувства вперемешку со слезами.

А затем припадает горячими губами к прохладному, липкому от прошедшей лихорадки хрупкому запястью, вдыхает родной запах, разбавленный лекарственными травами, целует по очереди костяшки жилистых пальцев и прикрывает глаза, приникнув алеющей щекой к чужой ладони. Он сидит так некоторое время, боясь пошевелиться, как будто, если он двинется, Сайно исчезнет как плод его воспалённого переживаниями воображения. Ровно до того момента, когда чувствует, как тот, ещё не отошедший от сна, безуспешно пытается погладить его по щеке.

Аль-Хайтам мягко отстраняется от его руки и встречается взглядом с Сайно, расширившим от удивления глаза, осознав, кто сидит рядом с ним.

— Ты что тут делаешь? — с сухих губ пощёчиной слетает вопрос, который аль-Хайтам ждал, и на который у него уже был заготовлен ответ.

— Я тут... — он знает, что рано, знает, что сначала нужно нормально поговорить, но, честно говоря, он так устал от этой недосказанности, которая Сайно едва не убила, — люблю тебя.

Он произносит эти слова почти безголосо, но Сайно, кажется, достаточно и этого. Он открывает рот, но не издаёт ни звука, как рыба, которую, в очередной раз проткнув крючком, вытащили из воды, чтобы снова отпустить. Аль-Хайтам, на самом деле, рыбаком быть устал.

Сайно такого не заслужил.

— Да неужели, — он говорит хрипло, с насмешкой и сомнением, хочет добавить что-то ещё, но он всё ещё настолько слаб, что прикрывает глаза и снова засыпает. Аль-Хайтам трёт глаза и клянётся себе, что обязательно попросит прощения тысячу раз, если потребуется, постарается вернуть чужое доверие, но это всё потом. Главное он сейчас сказал.

— Поосторожнее с такими заявлениями, так и шокировать недолго, — Тигнари стоит, облокотившись на дверной косяк — и как ему удаётся так тихо подкрадываться — усмехается и тут же отвечает на невысказанный вопрос: — Ты настолько был поглощён своими переживаниями, что не заметил бы, даже если бы за твоей спиной произошла революция.

Смешок застревает в горле аль-Хайтама, ожидающего, что Тигнари прямо здесь начнёт его отчитывать, но тот лишь несколько секунд прощупывает взглядом его болевые точки, проходится рентгеном по его чувству вины, а затем, уже без плохо скрываемой агрессии в голосе, просит отойти от Сайно, чтобы он мог его осмотреть.

Время вокруг аль-Хайтама, который теперь, когда ему всё-таки разрешили, безвылазно сидит в доме старейшины, скрючившись в кресле, которое ему по доброте душевной принёс Тигнари, видимо, уставший наблюдать за тем, как он пытается спать на стуле, приняв самую неудобную позу из возможных, замедляется, и он, сидя в своём пузыре ожидания смотрит, как мельтешат врачи из Бимарстана, Тигнари, время от времени заглядывающий Кавех и Коллеи, с видимым беспокойством замирающая в дверях, не решаясь войти. Аль-Хайтам всё ещё очень плохо спит, дремлет всего по два-три часа, надеясь, что не пропустит, когда Сайно очнётся, но в какой-то момент он, зачитавшись, пригревается на полуденном солнце, палящие лучи которого, пройдя через витражи, цветными бликами мозаики рассыпались по полу, и проваливается в сон.

Он не помнит, что ему снится, по ощущениям что-то липко-тревожное, как будто он бесконечно за кем-то бежал по тёмному коридору, не успевая догнать, поэтому, проснувшись в полумраке, который рассеивает только одна свеча на подоконнике, он сначала не понимает, где находится. Глаза всё ещё слипаются ото сна, когда он вдруг чувствует на себе чужой взгляд. Пришедший в себя Сайно лежит на боку, приподнявшись на локте, подрагивающего пламени свечи достаточно, чтобы осветить острые черты его лица и тонкие губы, уголки которых робко приподнялись в неуверенной улыбке. Аль-Хайтам от неожиданности промаргивается, трёт глаза, думая, что всё ещё спит, но Сайно никуда не исчезает, даже не двигается, как будто чего-то ждёт, с видимым удовольствием наблюдая за тем, как он, потерявшийся во времени и пространстве, пытается понять, сколько времени прошло.

— Давно не виделись, — голос его всё ещё хриплый, но звучит бодро-издевательски, всё-таки, дружба с Тигнари им всем добавила немного язвительности, но сейчас это — хороший знак. Аль-Хайтам привстаёт с кресла, чтобы размять затёкшие ноги и руки, всё ещё чувствуя себя взволнованно и немного неловко из-за того, что Сайно за ним неотрывно наблюдает, склонив голову, прожигая тлеющими угольками в нём дыру, фиксируя каждое его движение, как будто пытается запечатлеть в памяти.

Он вздрагивает, когда кресло, которое аль-Хайтам пытается двинуть ближе, издаёт скрип, но тут же расслабляется, когда тот, сев настолько практически вплотную, осторожно касается его руки.

— Как ты себя чувствуешь? — с полушёпотом, сорвавшимся с потрескавшихся губ, почти бесстрашно ловит его взгляд. И позволяет себе очередную маленькую прихоть: берёт его лицо в свои ладони, не встречая никакого сопротивления, и, когда Сайно прикрывает глаза и жмётся к его руке, мягко поглаживающей его по щеке, невольно вспоминает тот вечер, с которого всё началось.

— Паршиво. Хочется пить, немного холодно, а ещё я не понимаю, что между нами происходит, — на последней фразе Сайно подаётся вперёд и легонько бодает лоб аль-Хайтама, который от неожиданности замирает, думая о том, что сейчас скорее умрёт, чем двинется. Сайно больше ничего не говорит — он сейчас близко-близко, так, что слышно, как колотится сердце в его груди, чувствуется его горячее влажное дыхание на губах, а чёлка бесстыдно щекочет нос. Они так сидят совсем недолго, какие-то пару минут, а затем аль-Хайтам всё-таки отстраняется, избавившись от оцепенения, и наливает ему стакан воды.

— Ты напугал меня, — Сайно едва не давится спасительной влагой, когда шёпот аль-Хайтама безжалостно рвёт умиротворяющую тишину, неуверенно тянет слова, как будто за каждое из них его ждёт наказание. Он набирает в грудь воздуха и продолжает, стараясь говорить так, чтобы его голос не дрожал. Управлять им ещё сложнее, чем телом, но он старается сохранять самообладание, хотя в присутствии Сайно это невероятно сложно. По какой-то причине, — а ещё я… должен перед тобой извиниться. Я понимал, что зашёл слишком далеко, знал, что поступаю жестоко по отношению к тебе, но мне было так хорошо, когда ты был рядом, что, пока ты не спросил, я и не задумывался о том, что люблю тебя, а не комфортное существование рядом с тобой. И я испугался. Мне жаль, что…

— Тебе не за что извиняться. Мы ведь оба достаточно натворили, и, знаешь, мне, вообще-то обидно, что ты думал, что я не знал ничего из этого, — Сайно, не дослушав, его перебивает, ставит стакан на подоконник и берёт в свою руку его, как будто понимая, что сердце аль-Хайтама вот-вот разлетится на куски, смешно фыркает, совсем как Тигнари, когда он злится на очередной проигрыш в «Призыве», и добавляет, тише: — Я тебя люблю, аль-Хайтам, и, раз уж отдалиться от тебя, чтобы это чувство просто пережить, у меня не получилось, а ты всё-таки сделал в своей умной голове какие-то выводы, я хочу попробовать быть с тобой. Снова.

Свет Кшахревара для него давно погас, но жар, исходящий от взгляда Сайно, греет намного сильнее. Это не пекло пустыни, это внутреннее тепло, которое заставляет тучи в душе аль-Хайтама рассеяться, которое заставляет его сделать глубокий вдох и улыбнуться в ответ. Потому что он, наконец-то, понимает, что его шаткий мир обрёл константу и перестал крениться.

Кавеха в Сайно никогда не было возможно найти, и он знал это с самого начала.

Сайно зрительный контакт не разрывает, будто это помогает ему считать мысли аль-Хайтама, самообладание которого покинуло его тело, едва тот признался ему в любви. Он медленно ведёт ледяными пальцами, наблюдая за чужой реакцией, разгоняя мурашки по бледной коже, вверх по руке, очерчивая подушечками пальцев напряжённые мышцы, с нежностью обводит линию ключиц, кладёт руку на затылок, пока аль-Хайтам пытается собраться с силами, чтобы сделать хотя бы один вдох.

А затем — мягко надавливает ему на шею, чтобы тот чуть наклонился, так, чтобы их носы щекотно соприкасались.

— Я тоже думал о тебе, — Сайно невпопад долгожданным ответом на все отправленные ему в никуда письма шепчет прямо в губы, дразнится, мимолётно их касаясь, сводя аль-Хайтама с ума. И, наконец, целует. С рваным всхлипом, с отчаянной нежностью, прячущейся за прерывистыми выдохами, за крепкой хваткой ослабших до хрупкости рук.

Аль-Хайтам почти тонет в нём, старается касаться ласково, чтобы не причинить боль, аккуратно обхватывает его за пояс, чтобы притянуть к себе ближе, но слышит недовольный стон и с беспокойством отстраняется.

— Больно? — резко убирает руки и в недоумении замирает, когда Сайно откашливается, а затем хрипло смеётся.

— Немного. Видимо, продолжим не сегодня, — он откидывается на подушки, выравнивает дыхание и тихо спрашивает. — Поспишь со мной?

Ответ аль-Хайтам не произносит вслух: он и без того выговорил за их короткий диалог недельную норму слов. Кровать, не привыкшая к тому, что на ней лежат два человека, грустно скрипит, когда аль-Хайтам забирается на неё с ногами, обнимая Сайно, который устраивает свою голову у него на груди и прикрывает глаза.

— Я никогда не смогу всё время жить в Сумеру. У нас обоих работа, мы сможем видеться в мои выходные и отпуск, придётся согласовывать графики, и я…

— По какой-то неведомой мне причине любишь пустыню, да, я знаю. Я буду ждать тебя, сколько потребуется.

Он чувствует тихий вздох, опаливший шею, слышит неопределённое мычание в ответ и тянется свободной рукой, чтобы провести ей по жёстким, пропахшим потом, пустыней и кровью волосам, в которых рыжими бликами отражается цвет пляшущего пламени от свечи; отводит со лба отросшую чёлку, скрывающую красивое до невозможности лицо, прикрытые глаза и шрам, рассекающий бровь. Рвущаяся наружу нежность давит на грудь изнутри, мешая дышать, когда Сайно мягко прижимается к его плечу губами и сонно целует.

За окном начинает светать, когда аль-Хайтам, наконец, впервые за долгое время погружается в спокойный сон. Тревога, охватившая его разум, стихает, и верх берёт умиротворение и уверенность в том, что завтра, когда он проснётся, первым, кого он увидит, будет Сайно. И так будет ещё множество раз, ровно столько, сколько уместится в вечность, хоть это, как выяснилось опытным путём, не так уж и долго.

Климат в Сумеру мягкий, здесь всегда тепло, в меру влажно, никаких перепадов давления, резкого ветра или жары. Пустыня — сухая, яркое солнце слепит, а жестокий обжигающий ветер то и дело обдаёт раскалённым песком, намереваясь заживо закопать любого путника. Но на самой границе между ними, в укрытом от песчаных бурь древней стеной Самиэль поселении под названием Караван-Рибат, возвращающегося с расследования Сайно неизменно будет ждать соскучившийся по его теплу аль-Хайтам.