***

Дорога до церкви с каждым разом делалась короче.

Для того, кто кормил себя убийствами вопреки стенаниям праведников, это должно было стать веской причиной для беспокойства. Впрочем…

Потайная дверь, укрытая зеленью листвы и тенью, выросла перед ними как знак окончания ночи.

Привычно окинув взглядом окружение и убедившись, что поблизости никого, Айзава коснулся дверной ручки.

— Знаешь, — голос Мика, прежде следовавший рядом, остановился позади, — Я, наверное, слишком много о чём мечтаю.

— Может быть, — пожал плечами Айзава и, убрав руку с двери, обернулся, — Но это явно лучше, чем жить бесцельно? Не так уж долго мы живём. Мало ли что завтра будет.

Мик согласно улыбнулся — как будто вдруг что-то для себя решив. Лунный свет, проскользнув сквозь чёрную от ночи листву, прошёлся холодным блеском, словно кистью, по золотистым волосам.

— Я, на самом деле, ещё одной мечтой не поделился.

Он шагнул ближе и сделал вдох.

— Я ещё всегда хотел…

Тонкие пальцы, прерывая слова, неуверенно заранее коснулись ручки, но Айзава придержал дверь.

Мик очень уж любил сбегать, забирая себе все шансы на победу.

Кажется, осознав, что путь к быстрому отступлению был мягко, но неотвратимо отрезан, Мик поднял к нему взгляд. В нём мелькнула незнакомая прежде уязвимость. Айзава явственно ощутил себя побеждённым. Он сухо сглотнул.

— Чего?

Рука, укрытая тусклой серостью мантии, нашла его пальцы в темноте.

— Мне всегда хотелось… влюбиться.

Айзава застыл.

Свежесть остывшего ночного ветра, коснувшись щеки, взбила спутанные волосы на затылке. По шее пробежались мелкие мурашки.

Зелёные глаза, не отворачиваясь, смотрели прямо на него.

Влюбиться.

Слово отдалось в голове эхом, не оставляя позади и мысли.

…Мудрецом он себя никогда не считал.

Услышав впервые за долгие годы — он, даже глубоко задумавшись, не мог дать этому слову определения.

То, что он сам ощущал — называлось любовью? Или жадностью?

Или эгоизмом?

— …Убийцы не знают любви.

Он не был готов к той растерянности, с какой прозвучал его собственный голос. Он даже не был уверен, что хотел произнести это вслух.

Когда убиваешь за звонкую монету — то делаешь это точно не от скуки. Когда отсекаешь головы — уже не ждёшь сердечной похвалы. Когда уродуешь тела, внешне так похожие на человеческие, собственными руками, а предсмертные визги и крики боли становятся не более чем частью рутины — начинаешь подвергать сомнению множество вещей.

Тёплые пальцы сжали его руку чуть крепче.

Айзава даже не был уверен, что хотел этих размышлений.

Однажды убив, он получил первое золото за свою работу и продал сердце. И как было назвать эти так называемые чистые чувства в его случае?

Не то чтобы он в них не верил. И даже если знал когда-то — больше он не представлял, какого цвета должна быть эта чистота.

Он убивал уже слишком долго и много. Убивал не людей — но что-то, что отняло у него эту часть человеческого. Настолько давно, что до этой секунды эта пустота ни разу не ощущалась потерей.

Это слово просто не успело обрести для него никакого веса.

— Я не могу сказать, что люблю.

Не отстраняясь, Айзава выдохнул.

На лице Мика мимолётное замешательство промелькнуло быстрее, чем расцвела знакомая улыбка.

Как будто эти глаза знали.

— А любить?

«Я же сказа…»

Мик ведь спрашивал о другом.

Позволив себе отсутствие мыслей, Айзава коснулся его подбородка. Тепло лица, не заметное глазу в темноте, согрело пальцы.

— Доказывать не обязательно, — не подаваясь вперёд, Мик сощурился с такой простой лукавостью, словно Айзава не сказал тех слов.

— Знал бы сам, кому, — прохрипел он вдруг севшим голосом.

Мик хихикнул и опустил взгляд.

— Я, если уж на то пошло, тоже не знаю, что такое любовь.

— Разве у вас в церкви этому не учат?

— Любовь к Всевышнему… — Айзава готов был поклясться, что в голосе Мика, ещё светлого от улыбки, скользнуло отвращение, — Интересно, её можно назвать любовью? Если для священников любить кого угодно кроме — под запретом.

— Ну, запутаешься в этих ваших определениях, — натянуто хохотнул Айзава.

— Это точно, — согласился Мик чуть тише.

— Тогда что имел в виду ты?

— Я, эм…

Лукавость исчезла, уступив место смущению, и Мик, часто заморгав, быстро покосился на дверь. Рук никто из них разъединять не спешил.

— И сам не знаю, — кажется, запоздало осознав, как это, должно быть, прозвучало после слов Айзавы, — и после его собственных — он фыркнул.

В груди стало по-странному легко. Айзава, наконец, вздохнул свободней. Мик ступил чуть ближе и, набрав побольше воздуха, выпалил:

— Я просто хочу тебя касаться.

Айзаве показалось, что жар лица напротив, пробравшись сквозь прохладу тёмного воздуха, коснулся его собственного.

— И всё? Ну и мелочность, — увидев, как тот уже возмущённо вскинул плечи, Айзава примирительно хохотнул, — Шучу, ладно.

Признаться, он сам не мог судить Мика. Но, выходит, если никто из них на самом деле не знал ответа на этот вопрос… Что ж.

— Я, если уж честно, понятия не имею, что это. Но, думаю… меня вполне устраивает то, что я чувствую вместо неё.

Айзава открыл дверь и, пропустив золото волос сквозь пальцы напоследок, убрал их за серый воротник так, как обычно их убирал сам Мик. Вот уж что действительно прискорбно.

— Увидимся?

На короткий миг смешавшись, Мик кивнул и, оставив на его щеке лёгкий поцелуй — с чего-то показавшийся Айзаве намного дольше и теплее, чем в прошлый раз — улыбнулся.

— В следующий раз ты ко мне, да?

***