***

Первые робкие рассветные лучи, пробившись сквозь витраж окон, скользнули по светлому мрамору пола, рассыпаясь на алые пылинки и растворяясь в недвижном воздухе церковной залы. Деревянные скамьи, пока ещё пустовавшие, выстроились идеальными рядами, внимая беззвучной проповеди с такой же пустой трибуны. Подсвечники, уже кротко трепетавшие рядами ровных огоньков, слабо освещали икону за иконой.

До начала утренней службы и прибытия первых прихожан оставались считанные минуты. В эти скоротечные минуты всё в церкви, пронизанной пустотой утра, казалось призрачным.

И оттого — нереальным.

Обратившись лицом к главной иконе, Мик упал на колени.

Объятая резной, истёртой, тошнотворно дорогой рамой чистейшего золота, громадная икона Всевышнего возвышалась над самым входом, и те редкие лучи солнца, что достигали её, смиренно меркли под его взглядом — отдавая свой свет.

Лицо, не имевшее с жизнью ничего общего, что дымка, пересекали лёгкие морщины серебра, не вселявшие и мысли о несовершенстве — напоминая праведному лишь о собственной благоговейной, тщетной надежде на родство со столь безупречной фигурой. Пронизанные золотом и светом черты не выражали ни единого настоящего чувства. Ладони, сложенные в изящном жесте, простирались к заблудшим душам, изображая милость. Глаза неопределённого от времени оттенка, возвышенным, ледяным взором охватывали каждую горевшую свечу, каждый искрившийся цветом витраж, каждую заплутавшую в вышине частицу пыли.

И сердце единственного священника, не смевшего вдохнуть.

До начала службы оставались считанные минуты.

— Это будет… моя последняя исповедь.

В груди тяжело содрогнулось.

Игнорируя застилавшую разум панику, Мик запрокинул голову и, рвано протолкнув воздух в лёгкие, воздел руки к иконе. Десятки свечей святой колыбелью освещали её основание, подрагивая в полумраке.

Безжизненные глаза, воззрившись на него, утратили чёткость очертаний.

Тело — сковало льдом.

«Если сюда зайдут…»

Сердце, рывками ударяясь в грудь, грохотало в ушах, оглушая в и без того оглушительно тихом зале. Если кто-то зайдёт сюда — он даже не сможет услышать. Даже не сможет увидеть — продав разум этому жестокому взгляду, выведенному золотом.

Но страх больше не мог пересилить. Потому что не только он сковывал по рукам и ногам.

Перекрывая панику — внутри поднималась решимость.

Мик упрямо стиснул похолодевшие от липкого пота ладони вместе, переплетя пальцы — и, вдохнув через силу, раскрыл рот.

— Я-я не…

Голос сорвался на полуслове. Но Мик упорно начал снова.

— …Я не буду просить твоего прощения.

Гнетуще взирая с высоты, икона молчала. Мик больше не мог слышать.

Мику вдруг почудилось, что её равнодушные черты шевельнулись.

— Я не буду просить простить, не буду каяться — потому что за мной нет грехов, — он сжал ладони. — Но… я больше не оглянусь назад.

Мрамор вонзился в колени холодной болью, силясь оборвать дрожащий голос любой ценой — опьянив безрассудной смелостью.

— Спасибо, что вырастил меня. Но самое сильное чувство, которое ты во мне взрастил — ненависть к тебе.

Сглотнув пересохшим горлом, Мик хотел зажмуриться — но вместо того, воздев руки выше, упёрся взглядом в безжизненное лицо. Свечи, облизывая низ рамы ясным светом, взыграли искрами на отравленном золоте.

— И я не позволю — ни этой ненависти, ни тебе — больше мною править. Потому что…

Тщась удержать дыхание, ускользавшее быстрее слов, Мик набрал полную грудь воздуха — и, не открывая взгляда от лика Всевышнего, выдохнул:

— …я люблю его.

Прорываясь сквозь шум крови в ушах — вдалеке, скрываясь за дверями, послышалась первая приглушённая суета. В груди затравленно застыло.

Но замолчать было больнее.

— Он дал мне смелость. Дал то, чего, — Мик непроизвольно коснулся губ и сморгнул наплывавшую на глаза пелену. — Ни ты, ни единый человек здесь не смогли и не смогли бы мне дать. Он дал мне…

Голос, отражаясь от колонн, скользя по пустынному полу, отталкиваясь от деревянных скамей и трибуны и врезаясь в уши сквозь недвижную прежде тишину, догонял его следующее слово кристальным эхом.

Звук за звуком — пробуждая церковное утро.

Мик готов был поклясться, что с лестницы раздались шаги.

— Я никогда не смогу… д-до конца избавиться от твоего влияния, — он сглотнул, пытаясь унять дрожь в голосе — изо всех сил не давая ему потухнуть. Пол под ним медленно поплыл прочь. — Но я больше не стану играть в поклонение. Я забираю обратно жизнь, которую тебе отдал. И я забираю…

У самых дверей раздались чьи-то неразборчивые голоса, близостью выбивая дух из груди.

— …Я забираю своё право выбора, которое ты у меня отнял. Это всё — моё. И поэтому…

Икона, широко ухмыльнувшись, смерила его долгим взглядом золотого презрения, не проронив ни слова. Сморгнув предательский туман, Мик расцепил руки и рывком поднялся с колен. И, глядя прямо в тошнотворные мёртвые глаза, — отчеканил:

— Я сам выберу, как и с кем её проживу.

Гася последний слог, главные двери, натужно скрипнув, шевельнулись.

Одна из свечей под недвижной иконой Всевышнего, дрогнув пламенем, погасла.

***