***

За дверью, ненавязчиво вплетаясь в тишину ночи, послышались знакомые лёгкие шаги, и Айзава не слишком торопился к двери — Мик открыл её сам и скользнул внутрь. Поднявшись от кресла, на котором чистил мечи, Айзава приветственно приподнял угол рта, и Мик, отбросив капюшон на спину, расцвёл в улыбке как в первый раз и обхватил его обеими руками. Тело, прежде скованное напряжением, оттаяло. Айзава обвил его за талию и, притянув ближе, выдохнул ему в плечо.

В натруженных охотой руках приятно потяжелело.

Лучшего окончания дня сложно было пожелать.

Над ухом раздалось неразборчивое мурлыканье.

— Чего ты там? — Айзава вопросительно приподнял брови, не в силах, однако, придать выражению суровости. — Заколдовать меня решил?

Не то чтобы ему это было нужно.

— Колдовство это, вообще-то, не праведно, — хихикнул Мик, точно ловя его мысль, и, заправив прядь себе за ухо, повёл плечами. — Пели на службе. Привязалась вот.

— Какая-то особенная?

— Не особеннее, чем обычно, — он легко выскользнул из объятий и, сбросив обувь, с наслаждением забрался в любимое кресло. — К утру пройдёт.

Айзава убрал прислонённые к подлокотнику клинки в сторону и, придвинув табурет ближе, застыл. В голове мелькнула давняя мысль.

— А как насчёт спеть? — он подпёр рукой подбородок и оскалился. — Уже и забыл, что обещал, м?

Мик поднял голову, и Айзава ожидал увидеть растерянное выражение, но вместо него в зелени глаз плясала на удивление уверенная хитрость.

— Я помню, — понизив голос, он пододвинулся ближе и игриво склонил голову набок. — На каком языке хочешь?

Айзава, не успев скрыть собственного замешательства, моргнул.

— А… ты ещё и на разных можешь?

Мик сощурился.

— Ага. Ещё на латыни.

— Да ну?

Айзава приподнял бровь. Его не покидало ощущение, что с ним снова забавлялись. «Кто в наше время вообще на ней говорит?» Среди тех немногих, с кем он был знаком, её изредка применяли разве что для проклятий — разнообразить скудность речи. Он и слова не знал.

Мик, судя по всему, уловивший его мысли, наигранно вздохнул и, как бы невзначай убрав прядь чёрных волос назад, промурлыкал ему на ухо:

— Si non audis, non credis, nonne? Tam similis vos.

— …Превосходством давишь, пф, — на долю секунды ощутив себя очарованным, Айзава закатил глаза.

Мик мягко рассмеялся.

— Немножко, — он сделал паузу, позволив себе мгновение торжества, и, окинув Айзаву хитрым взглядом, проговорил, — Значит что-то вроде, м-м, «Некоторые молитвы читаются на другом языке. Пришлось подучить».

Он соскользнул с кресла и, по привычке отряхнув от складок серые одежды с разрезом на бедре, выпрямился. Его лицо, тёплое от оттенка огня, посветлело.

— Ну, так что выберешь?

Айзава зачем-то тоже поднялся следом и, оглядев его с ног до головы, спросил:

— В каком тебе свободней?

— Петь? — переспросил Мик с улыбкой.

— Дышать.

— Хм, — видимо, не ожидавший такого ответа, он ненадолго задумался. И, наконец, решив, приподнял уголок губ. — У меня настроение петь на родном.

Едва ли пение церковных молитв можно было назвать свободным.

Но ведь на этот раз он пел и не для неё.

Облокотившись о кресло, Айзава выжидающе прищурился.

Взглянув в копошащееся в камине пламя лишь раз — уже источая незримое величие — Мик неспешно расправил плечи, длинно вдохнул, поднял голову. Взгляд зелёных глаз, в мгновение став глубже, встретился с его.

И с губ, очертивших слог, невесомым пером слетел первый мелодичный звук.

— Внемли словам моим, Всевышний, обрати взор на душу мою…

Айзава, не моргнув, оглядел его лицо.

— …Душу того, чьи грехи прощаешь, а жизнь омываешь милостью своею.

Словно бы обводя ладонью облака, Мик мягко поднял правую руку вверх и, не отрывая от него взгляда, коснулся пальцами своей груди.

— Милость твоя — выше последних небес, очи твои — любовью, защитою венчают судьбы.

Айзава приоткрыл рот. Духота дома растворилась где-то в тишине огня.

— Тебе ведома суть моя, ибо она — прах. Ветры — объятья твои, что несут меня прочь от пустых сует.

Томной, сладостной мелодией скользивший мимо пустых мыслей, голос уносил прочь.

Взгляд, проникая дальше, чем мог разглядеть, уводил за собою живительной зеленью.

Ибо одного лишь желаю — слугою быть твоим, созерцать красоту твою, воплощать волю твою.

Уловив на щеке призрачное касание лёгких пальцев, Айзава бессмысленно поднял лицо к свету.

Ибо одного лишь прошу — милосердия.

            Прощения.

                  Любви.

Айзава — не дышал.

…Мелодия, далёкой дымкой растворившись в полумраке тишины, вернулась к нему плотным ощущением прохлады в коленях.

Айзава моргнул.

Мик, глядя на него сверху вниз, растянул губы в лёгкой улыбке.

Тонкие пальцы неспешно скользнули сквозь чёрные пряди и слегка оттянули назад.

Не вставая — не в силах встать — с колен, Айзава покорно откинул голову, беззвучно втянув ртом воздух.

Зелёный взгляд, стряхнув необъяснимую глубину, явно наслаждаясь видом, блеснул особенной хитростью.

— Что, хочешь исповедаться?

Он несильно, но совершенно явно качнул бёдрами в его сторону, и чуть склонил голову набок.

— Покорный священник готов выслушать любые ваши терзания, — он ухмыльнулся.

…Цепко перехватив пальцами ворот серой мантии, Айзава рванул его на себя, заставляя наклониться, и впился губами в губы Мика. Тот, ослабнув коленями, покачнулся и, выдохнув в поцелуй, кое-как упёрся ему в плечи руками. Ровно в ту секунду, как он, забываясь, прильнул ближе — Айзава отстранился. И, широко оскалившись, хрипло прошептал ему в самые губы:

— Спой ещё, ангел, и я подумаю.

Мик, облизнувшись как-то судорожно, издал смешок.

— Подумаешь, стоя на коленях? Это называется покаянием.

— Пожалуй. Но тогда…

Айзава скользнул пальцами в высокий разрез на мантии и, притянув его бёдра ближе, выдохнул в светлую кожу:

— Да не простит меня господь за то, что я сейчас с тобой сделаю.

***