Ве́стейн, Хáлльдисхейм

1154 год от Великой Зимы

      А́льдри не нужно ни капищ, ни лживых восхвалений, ни огромных идолов, подпирающих головами небеса. Альдри не принуждает к верности, не стращает карой: не убудет от её силы, даже если последняя из её сторонниц истлеет на погребальном костре.

      Отступницы карают себя сами, теряя рассудок и обрекая себя на худшую из смертей, худшее из посмертий.

      Так говорит Гримге́рда.

      Со́львейг верна лишь ей, но Альдри по нраву и такая верность.

      — Поближе, — коротко указывает Гримгерда, кивая на плоский алтарный камень с вырезанным на нём кругом рун. — Сюда, Сви́дрика.

      Гримгерда, как мать, дала ей новое имя — грубое, чужеродное, царапающее нёбо вороньим криком. Однажды Сольвейг, забывшись, и вправду едва не назвала её матушкой — благо, поправила себя вовремя.

      Здесь всем нужны новые имена: то и символ, и защита.

      Но Сольвейг никак не может принять своё.

      — Тс-с, — она цокает языком, подводя жертву к алтарю; берёт за подбородок — ласково, почти как любовника — и приподнимает голову, открывая клинку тонкую шею с трепещущей жилкой.

      Убийство на сей раз выходит почти бесшумным: даже кровь, вырываясь из вспоротого горла, не выдаёт себя предательским бульканьем. Возносить жертву Альдри под полною луною — не то, что резать в черте города неверных мужей да опасных свидетелей: осторожничать здесь не надо, — но Сольвейг всё не может отвыкнуть.

      Как и не может отвыкнуть от ощущения липкого, въедливого взгляда Гримгерды у себя на спине.

      — Молодец.

      Она с полуулыбкой подходит ближе, сцепив руки в замок.

      Сольвейг опускается перед телом на колени; откладывает кинжал и — как учили — берёт вместо него топор.

      Альдри никого не принуждает к верности. Эта кровь — не дань, а дар; символ их сестринской любви, торжество их свободной воли.

      Но — тем не менее — Альдри всегда будет мало.

      Гримгерде всегда будет мало.

      Их единение — здесь: в свете полной луны, в экстазе песнопений, в хрусте рёбер, выломанных и разведённых в стороны, как крылья подстреленной птицы.

      Сольвейг погружается глубже в рану, вынимает лёгкие. Гримгерда говорила, что порою, когда смерть тянется долго, можно увидеть, как они ещё раскрываются в последних вдохах — но не сейчас, нет.

      Сёстры протыкают крюками кожу. Тянут за верёвки, подвешивая жертву меж деревьев — длинные волосы, слипшиеся от крови, упавшая на грудь голова.

      Ледяные пальцы Гримгерды скользят по лицу Сольвейг, опускаются на плечи, и та подаётся вперёд, навстречу скупой целомудренной ласке.

      Сёстры заняты делом — они далеко, они не услышат, не увидят…

      — Ты хорошо справилась… Сольвейг.